Начну с того, что в нашем подъезде проживает некий эН. Он, вне всякого сомнения, относится к категории господ, поскольку является лицом ЗНАЧИМЫМ, со всеми полагающимися ЗНАЧИМОМУ лицу атрибутами: персональным кабинетом, персональной служебной автомашиной с личным шофёром, служебной дачей и прочими благами, положенными ему в силу его персональной ЗНАЧИМОСТИ и значения. Как он попал именно в наш, совершенно не господский, подъезд — загадка загадок, поскольку остальные здесь проживающие — сплошь граждане и товарищи, у которых нет персональных кабинетов, машин и дач, и которые «все люди — братья»…

Куры имен не имели, как не имели и своих куриных мозгов, поэтому ничего не соображали и только умели заполошно кудахтать, что они и делали. Ермолай, праздновавший было полную и окончательную победу, увидел, что поверженный противник на пару с наглым мордастым котом обижают его персональный гарем, налил кровью глаза и отважно бросился в повторную, ещё более яростную, чем первая, атаку. Парамошка, обезумев от страха, чудом увернулся от воинственного агрессора и, прыгнув в сторону, врезался в ноги Елизаветы, которая, не ожидая такого коварного удара, с громким криком упала на землю, больно ударившись о неё своей безобразно толстой, но все же весьма аппетитной сиделкой.

И вот тут случилось совсем уж невероятное: Зинаида, этот бронетранспортёр с глазами, вместо того чтобы выдать в ответ привычный многоэтажный мат, от которого наверняка прокисали даже её годовые бухгалтерские отчёты, вдруг сразу сникла, шмыгнула своим могучим носом, опустила голову, и, не сказав ни слова, скрылась в дверях. Как это красиво говорится в любезных романах? «У героя от удивления отвалилась челюсть». Нет, у Ивана ничего отвалилось. Рано ещё отваливаться. Возраст ещё не подошёл. И волосы у него на голове дыбом не поднялись (там, честно говоря, уже и подниматься-то было нечему).

Жил Николай Пафнутьевич недалеко от Таганской площади, в старом, флигельной архитектуры, двухэтажном доме. Дом затерялся за мрачной громадой «девятиэтажки», выстроенной в первые послевоенные годы для высшего комсостава Советской армии. Полководческая громадина подавлял соседние строения своими унылым величием, мрачной монументальностью и зловещей угрюмостью. Я был уверен, что и его полководческие жильцы — люди тоже монументальные и совершенно не склонные к легкомысленности. Или ошибался?

Маша уехала на три недели в летний спортивный лагерь в Анапу (она уж целый год занимается в спортивной секции лёгкой атлетики, и вот теперь с этой секцией поехала на море). Родители хотели записать в эту же секцию и Катю, но Катя сказала, что её спорт совсем не привлекает, а привлекает музыка. Но когда мама спросила, на каком музыкальном инструменте она хотела бы научиться играть — на фортепиано, скрипке или трубе, Катя сказала, что на барабане.

Это был высокий жилистый, начинавший сутулиться шатен со взглядом, который выражал одновременно презрительное спокойствие (в то время в кинотеатре «Иллюзион», который размещался в «высотке» на Котельнической набережной и считался культовым, часто крутили американские вестерны. Презрительное спокойствие — как раз их тех вестернов), пренебрежение условностями и лёгкую насмешку. Уже позже я узнал, что именно такой взгляд «а ля Юл Бриннер» был опознавательным «фирменным» знаком тогдашних московских фарцовщиков.

В пятницу, ближе к вечеру, тронулись. Парфентьево, Сергиевский, Коробчеево, Маливо — это ещё знакомые по велосипедным поездкам места. Потом пошли уже незнакомые Горки, Ново-Покровское и дальше, дальше, дальше. А вокруг — действительно красота! Нет, её невозможно прочувствовать на расстоянии и в воображении! Её надо видеть, слышать, осязать. Ею нужно дышать. Только тогда сможешь понять и Есенина, и Рубцова с их постоянно щемящими душу, истинно русскими мотивами. Именно тогда захочется тебе присесть на какой-нибудь неприметный бугорок, выпить водочки, зажевать её сладкую горечь куском чёрного хлеба с обычной луковицей и почувствовать, как стало легко и свободно на твоей зашоренной, зашторенной и замусоренной какими-то совершенно глупыми, суетливыми мелочами душе.

Физиологическая миниатюра в разговоре почти по Жюль Верну. Но всё же не по нему. Скорее, по Ломоносову...

Приёмных денег — тысяча. Для первоначального «разбега» Саня дал мне семьсот рублей червонцами, пятидесятками и сотенными, а остальные триста — мелочью. Сразу честно предупредил: с мелочью в фирме вечная проблема, так что шевели рогом, сразу налаживай добрососедские отношения с рядом торгующими палаточницами и лоточницами. Они — девки добрые, игривые, отзывчивые. В общем — простые, как вся и их, и моя непутёвые жизни. Могут и матом послать, у них на это не заржавеет. Девять из десяти — незамужние, а половина — без кавалеров вообще. Короче, «малинник». Так что не теряйся, дружелюбно советует мне Саня, но на всякий случай предохраняйся: триппера вокруг как грязи. Одно слово — вокзал!