Меня никто не беспокоил. Ожидалось, что в фойе встретит то ли мэр, то ли начальник из МЧС, но у них на заводе что-то взорвалось и про меня, к счастью, все забыли. На кровати лежала моя одежда — девчонки её починили, выстирали и выгладили — а я всё сидел в больничной пижаме, прижавшись спиной к раскалённым ребрам батареи, и глядел на дверь. От цветов пахло душистым сеном. Тени становились всё синее. В тот день Она так и не пришла. И на следующий. И в воскресенье, 31 января. И тридцать второго…

Врачом я мечтала стать с детства. Может быть, с тех вечеров, когда обходила с мамой её больных. Или с той ночи, когда сестра привезла из Москвы мою мечту — большую куклу с закрывающимися глазами. Я лежала, крепко прижимая её к себе, и слушала, как с кухни доносится громкий шёпот: мама рассказывала, что в город привезли помидоры в вагонах, не помытых после коров — а у тех вскоре нашли какую-то жуткую болезнь, — и как их, медиков, подняли по тревоге, как они сбились с ног, проверяя дом за домом — с милицией, дружинниками, солдатами… Странно: не помню, чтобы мама надолго пропадала — или это было мне привычно?

Площадь бурлила. Словно в праздничный день, она была расцвечена знамёнами всех цветов радуги — синими, голубыми, жёлто-чёрными, жёлто-синими, красно-белыми, звёздно-полосатыми, бело-сине-красными и просто чёрными и красными. Словно в праздничный день, над ней висел гул десятков тысяч голосов, но голосов не праздничных, не весёлых, а угрюмых и гневных: нация пробуждалась после столетий молчания, гнёта и рабства. В толпе то и дело раздавались крики...

Вытягивая аорту из груди и нервы, перевитые в жгуты, из предплечий, затянул финальную композицию сямисэн, обрамлённый редким ритмом каменного барабана. Не выдержав напряжения, он остановил кино, потянулся за стаканом, наполовину полным дешёвой водки, снял чугунные ноги с табуретки и, так и не скинув униформу, вышел на балкон, разминая в пальцах эрзац-сигарету. За спиной автораном включившийся классик напевал Wish you were here.