Иван Метелкин перед полицией теперь стал по-настоящему паниковать, нет, не робеть, а паниковать, да так, что завидев стража порядка, старался обойти его стороной. Никаких дел иметь с представителями, как ему казалось, грозного и карательного органа, который, случись что, вряд ли его, Метелкина, защитит, он никак не хотел. Какой ему резон от этих людей в скучной и мешковатой форме, невзрачной, как сама его жизнь. Синие галифе и такой же синий и тесный, как броня, мундир, окантованный красным шнуром, яркая, как срезанный арбуз, фуражка — все это ушло в коммунистическое прошлое, жестокое и прекрасное, как сама Иванова молодость.

Хорошо пройтись утром по тихой просторной воронежской улице облитой солнечным светом, чистым, как улыбка младенца, да простится мне литературная банальность образа! На склоне лет пришлось зарабатывать на жизнь ночным сторожем литературного музея Маршака, детского поэта, известного любимца советской пионерии, оттуда и этот обманчивый образ.

Вот в один из таких тяжелых дней, да еще в понедельник, я и поспешал в местное отделение Союза Писателей России, надеясь, что ее руководитель известный писатель и хлебосол, внук дяди Митрия, сумеет вправить мои извилины на старое место. На это де­ло рука у него, как нельзя, легкая. Легче пера... Вознесенный лифтом на шестой этаж, я, еще переступая по ко­ридору с осторожностью, — не расплескать то, что в голове, издали заметил приоткрытую дверь в кабинет внука дяди Митрия и царящие там какое-то оживление. Которое бывает обычно или перед хорошей выпивкой, или тогда, когда писательскую организацию озадачивает своим присутствием известная поэтесса...

За всех нас мотал срок один лишь Федя по прозвищу "Газгольдер". Военный трибунал приговорил Федю, не слишком вдаваясь в подробности дела, к исправительно-трудовым лагерям еще мягко, несмотря на то что особист майор Петя Пистолет представил дело так, что наш друг мог загреметь и под "червонец", да по политической статье, да за увечье, нанесенное своему командиру. А так — три года! Зима-лето, зима-лето еще зима-лето... И все — ты свободен!

Как ни странно, но он помнил мое имя. Когда он назвал меня, во мне шевельнулась холодная и жестокая память юности, которую я, как ни стараюсь, все не могу из себя выдавить, как советский че­ловек не может выдавить из себя раба. В моей молодости было вся­кое, и пускаться в воспоминания мне никак не хотелось. Физически ощущая его сухую спазму в горле, я протянул ему еще оставшиеся у меня деньги.

Писатели — народ до того дотошный, что про своих они знают всё; и даже подкладка костюма, который носит тот или другой представитель этого говорливого племени, простирана не раз. А костюмы Лисняк носит довольно добротные и обязательно с галстуком. За подкладку не сразу заглянешь. На распашку у него только модное кожаное пальто реглан.

Настоящим и действительным предводителем и атаманом в ту золотую пору был у нас начальник ПМК Завьялов Лев Давыдович. Вот был предводитель так предводитель! Атаманил, невзирая на уголовный кодекс. Его задача была одна — приехать на шикарной чёрной "Волге", покрыть матом бригаду монтажников со мной вместе, потом нырнуть в правление колхоза, для которого мы монтировали зернохранилище, выползти оттуда никаким, забраться раком в машину, и, погоняя шофёра, убраться восвояси.

На стройках начальство обычно бывает демократичное в одежде и податливое на всякие шутки. Если не шутить, то можно умом тронуться от неразрешимых на первый момент задач: вырыл котлован, а фундаментные блоки не подвезли, или подвезли, но не те, а дожди зарядили сплошняком, котлован превратился в канаву. Или привезли монтировать оборудование, а болты анкерные в закладных деталях не в размер, надо сдалбливать бетон, снова ставить новые анкера на опоры.

Смотрю, в начинающих проясняться рассветных далях со стороны котельной женщина идет с тазом, вроде белье полоскала. Где тут полоскать? Реки нет. Идет оглядывается. Пригляделся, в тазу уголь. Котельная еще с позапрошлого года разморожена. А уголь сторожат. Его пока еще не пропили.