В углу сарая, среди снастей, висящих на крюках, стоял большой, покрашенный серебряной краской футляр. В виде креста. Седой распахнул половины. – Ось… Цэ ж гроб его, Саня. - Конструкция напоминала, по сути, футляр для контрабаса; по виду аэроплан на заре авиации. "Ни фига себе", – думал он, разглядывая нутро «самолета».

Кладбище, огороженное со всех сторон белёным бетонным забором (в конце – часовенка), занимало пространство двести на двести метров, зажатое со всех сторон московскими многоэтажками и торговыми центрами, и напоминало скорее застолблённое элитное «пятно» под застройку, чем место последнего пристанища.

Это Город, очумелой саранчой мотается, прыгает вокруг него на длинных, коленчатых ногах своих улиц; таращится в него, слепящими солнцем, тысячами окон своих огромных, безразличных глаз. Выпуклых, сетчатых глаз насекомого… Он ошалело вдыхает терпкий настой сирени, сладкую дурь бензина, сутолоку, чужие разговоры, жесты…

А было там внутри, как сверкающее золотом море на рассвете, рассеченное точно мечом, изумрудным лучом солнца. И на фоне моря (как раньше на задниках приморских фотомастерских) два силуэта: мужчина и женщина. Женщина стоит неподвижно, а мужчина перед ней на колене и протягивает ей что-то...

А его Воин, в развевающемся кимоно, легко пластался чёрной тенью меж голых деревьев, делая в воздухе немыслимые выпады и пируэты и, проходя сквозь сидящих вокруг стола, словно те были туманом.