Писать! Священнодействовать, поднимаясь над пошлой и низкой действительностью! Творить! Жирмунский, Шкловский, Эйхенбаум изучены давно, тетради предусмотрительно закуплены наперед, яркие, красочные тетради. Он держит их в шкафу и когда становится невтерпеж, открывает дверцы, берет в руки бумагу и по-детски любуется своими будущими творениями. Правда, никто не догадывается о его великом предназначении, даже Димас с удовольствием бы расхохотался, услышав, что его приятель – писатель. Одна Ната твердо убеждена в очевидной гениальности своего парня, но от ее замечаний, настырных, преувеличенных похвал становилось не по себе. Однако он утешал себя мыслью, что любые похвалы не возникают на пустом месте.

Готовиться к работе – дело мудреное. Много времени простоял у зеркала, лениво, раздраженно репетировал злые, молниеносные взгляды. «А ну тебя к чертовой матери!» Зрачки под мохнатыми бровями набухали кровью, кололи воображаемого собеседника. Он закончил эксерсиз и сел за стол. «Миг вожделенный...»- язвительно напомнила о себе дерзкая пушкинская строка. Рука выводила непонятное.

Стол, как всегда, завален ненужными вещами, локти никак не раздвинуть, а то полетит на пол коллекция одолженных у Гарика дисков, чехол от мобиля, пара легких книжек, чей срок в городской библиотеке по обыкновению просрочил. Да еще тетради. Будильник.

Страшно вспомнить... Зачем он приходит, бесшумно передвигается от окна к шкафу, от кроватей к батареям, иронично уточняет: «Пишешь все? Писателям нельзя мешать, а то вдохновение исчезнет и останется только одно несчастному писателю: броситься с подоконника на тротуар...» Все подчеркивает злодей, писатель, писатель. И не уходит.

- Я вот и брошусь. Раз об этом сон видел, не стерпел.

Без сочувствия:

- А разве не страшно падать? Хотя нет, не страшно. Приятно асфальт припорошило, снег ясный и мягкий, как легкое облачко, и даже отсюда видны все его морщинки, шрамы, каждая клеточка видна.

Он сердито ерзал на стуле, бурчал слабенький, самому надоевший мотивчик. Почерк выдавал смятение, буквы маршировали нервозной змейкой, изнуренной на солнцепеке. Смысл ускользал, а граница между девственным, целомудренным замыслом (плакать хотелось) и его воплощением потрясала, подрывала привычное самомнение. По-детски хотелось обидеться, взять треклятую литературоведческую брошюрку, разобраться до конца. Черт возьми, вычитать истину.

- Что ты пишешь?

Он стоял за спиной и без стеснения скользил по его беспомощным, вялым строкам, очевидно, наслаждаясь своим полетом. Птица парила невысоко, разглядывала в зарослях букашек и усмехалась им, ползающим.

А затем ввысь.

- Да уйди, не стой над душой. Мешаешь.

Прикрыл ладонью написанное.

Брат уходил с сознанием своей победы. Написанное им отдавало иррациональным, как слепое сияние звезд. Пара орфографических ошибок и некоторые стилистические странности не портили впечатления, а, может, наоборот, усиливали его. Что он мог предложить взамен? Точные, выверенные фразы.

Выветренные!

Жизнь кругом лукаво посмеивалась над его трудоемкими попытками запечатлеть ее. Так самодовольно обнажает зубы опытная, бесстыжая натурщица, не находя и малой толики своего очарования на измызганном холсте нервного начинающего художника. Большой вопрос, как подступиться! Слов, по обыкновению, не хватало. Они разлетались перепуганной голубиной стаей, роняя замысловатое «гулю-гулю». Но постепенно работа затягивала, а возникшая от продолжительного усидчивого сидения головная боль помогала вырабатывать то особое состояние, когда текст ложится на бумагу сам собой, то пепельно-ровный, то яркий, взлохмаченный, лопух да и только. Он не замечал, как сбивался на каждой странице на описания: внешность, одежды, речь. Герои работали на заводе, то есть, на заводе работала она, а он служил на флоте, был матросом и носил фуражку, причиняющую иным неудавшимся ухажерам неописуемые муки зависти. Он жалел, что мало знает о заводах, не сможет щегольнуть детальной картиной производительного процесса. Да и с морем связи плохие, в детстве рвался на Юг, выклянчивал у родителей хоть какую-нибудь путевку, в Одессу, например, или в Сочи. Предлагали Пярну, mare Balticum, что представлялось не столь интересным, как далекие переполненные семьями рабочих пляжи, где под визг забытой радиолы мерно гудит изнеженный прилив. Улыбается, обнажает удивительные сокровища, обкатанную волной гальку, несколько раковин моллюска, не снившихся даже Дали. Чем больше он мечтал, тем желаннее становились смутные дали, тем с большим восторгом изучались снимки в газете, фотографии знакомых, загорелых, крикливых молодоженов, одаривающих его сочувственными улыбками. А родители собирались в Эльву. Там волшебно окружала тишина, изредка прерываемая резкими вздохами Киницыной: «Ах, пропадут в глуши ваши мальчики. Им в Крыму отдыхать надо, в Артеке. Или вы беспартийные? Тогда... ясно».

Он перечел написанное. Опять отвлекся, нагородил глупое, сентиментальное, и, основательно прополов черновик, отложил тетрадь в сторону. Нет, о творчестве сейчас не стоит думать.

«Ты неплохо подмечаешь явления природы и облик людей,- опять пришел на память снисходительный тенорок брата, мягкий, сочный, - Ты хороший бытописатель, то есть, я хочу сказать, ты вполне можешь стать им. Но все эти дискотеки, бары, клубы, развратные ди-джеи и просто меланхоличные студенты не вызывают моего сочувствия: вроде бы рефлектируют, сомневаются, думают о себе, что хорошие, но таковыми не являются. И вообще они только притворяются размышляющими».

- Притворяются?

- Да, конечно. Ты посмотри на их интересы: девицы, карточная игра, восхваление своего дутого эго. А на что они существуют? Богатенькие сыночки?

- Постой, ты уже переходишь на личное... Сам не такой.

- Вполне вероятно, что не такой. Но у тебя нет поэзии. Все твои персонажи, все описания страшно пустынны. Я даже подумал, не картонных ли манекенов из магазина ты описываешь?

Он взорвался:

- Да это лучше, чем всякие там Харальды и Генрихи! Всякий помер бы со смеху, взяв в руки подобную стряпню. Я своих способностей не преувеличиваю, знаю прекрасно, что мне надо, не то, что иные воображули, написавшие сотни тетрадей безумной выдумки.

Иронично:

- Бедная фантазия!

Он всплеснул руками и как-то хитро уставился на него. Брат словно скрывал самое решающее.

- Правда, не стоит серчать. Каждому свое. Кто хочет детально описывать сомнительные прелести нынешней жизни, тот и будет их описывать, механически, упорно, высунув от напряжения язык, но без божества, без вдохновения... Без души!

-Что-о?

В глубине квартиры раскатисто хихикал клавесин. Брат срывался с места.

- У тебя нет души. Это факт.

- Да говори больше! Зануда!

Он не помнил, обиделся ли он всерьез, или просто сыграл, воспользовавшись случаем выпроводить брата вон. Нескладно поднялся над столом.

- Откуда выдумал такое?

- Это еще мама сказала. У тебя нет души. У нас с ней есть, а у тебя – нет, и не бывало.

- Вот и оставь меня, поскребусь внутри себя, кое-что и выжму.

Пропустив мимо ушей незамедлительное сравнение с выжатым лимоном, запирался на ключ, ходил взад-вперед, брал в руки гитару и в очередной раз настраивался на прерывистое, беспокойное «соль». Бормотал случайные слова о растерянных по свету или погибших друзьях, о загубленной сомнениями молодости и ликующе обманывался временным просветлением. Зачеркивал, переделывал ходульные фразы, откладывал рукопись в ящик. Охвата действительности не получалось. Разве он плохо знал ее, иной запечный домосед, не высовывающий без надобности и носа наружу, знает лучше?

По соседству, в столовой, брат заканчивал грандиозную историческую махину, а рядом просто так лежали сморщенные, жухлые, но не успевшие отлинять листья липы, зардевшиеся тревожным румянцем.