На бирже труда, как обычно, народ не уставал прибывать, осунувше вваливался в узкий жаркий коридор без окон, вибрировал от одной двери к другой, озабоченно потирал лоб. Злость душила, когда по соседству сел большой пропахший водкой мужик в драной незастегивающейся куртке, из-под которой страшно разило грязью и потом. Мужик, как и следовало предположить, оказался русским, задавал налево и направо глупые, повторяющиеся вопросы, а рассевшиеся кругом эстонцы в лучшем случае ладно кроили ответы, брезгливо корявя нелюбимый язык. «Про-оуа, а чиво вы не пропускаете!?»- на потеху или на стыд публике заглядывал пьяница в кабинет, его, здоровенного детину, выпроваживала оттуда худенькая и согнутая, как скрепка, блондинка-секретарша, а ее слова разлетались по паркету маленькими свинцовыми шариками. «Каждому есть свой час. Идите и ждите!»- шипел шарик. Он мелодраматически закатывал глаза, устало сморкался в платок, ловя себя на мысли, что докатился до предела, до нищеты, до позора. Немолодая мышка в мини-юбочке обнажала перед ним окаймленные проволочкой зубы.

Вторая половина дня прошла в клубе вместе с Димасом. Пили пиво, ругали голубей, самоуверенно расхаживающих по терассе, за что получили выговор от пришедшей покормить птиц старушки. «Не та ли это сумасшедшая, шизичка? Ты помнишь?»- азартно спросил особо допытывавшийся о его делах Димас. В ответ он посмотрел на старуху через бокал, бессмысленно крякнул и залпом выпил. Как надоело-то! Пристали все, прямо покоя нет: расспрашивают, жалуются. Ната не звонит. Ира в отъезде.

Хочется молчать, спокойно тянуть холодное, обжигающее губы пиво, избегая назойливых речений по недоумию взятого с собой приятеля, мерно паря над бездной, прожорливой сопью, куда сгинули все чудеса. За последние годы много набралось: знакомства, мимолетные, ни к чему не обязывающие, веселые, буйные; успехи, мнимые, временные, неутвердившиеся, исчезнувшие, как легкий дым от сигареты. Только вдохнуть, только вспомнить, не осязая: минуло все, расположение друзей, грандиозные турне по дорогам Америки, зависть и злоба врагов, минуло, даже не возникнув. Жизнь рассеивалась, как туман, а он стоял один, стоял у реки, упершись босыми ногами во влажный мох, и невидимые муравьи пролезали между его пальцами. Вода вроде не звала к себе, седая, несговорчивая гладь, еще не запеленавшаяся в пеструю ряску. Нет, не такого ожидал он исхода, совсем не такого. Но привидевшийся исход был без сантиментов, прямолинейно-ясный, поражающий отсутствием бессмысленной чертовщины, своей законченностью.

Пустота.

«Хватит кручиниться, царевна!»- пропела и опустилась на плечо увесистая, начавшая хмелеть лапа. Не стерпев фамильярности, он в бешенстве откинул ее, и легонько взвизгнув, как раненая сука, Димас тупо уставился на него.

- Ты чего, чего, мухомор?

Он не отвечал, и паршивец начинал смеяться, неестественно дергать животом, дергать коленками, и столик вздрагивал, пиво плескалось.

Он оглянулся: официантка куда-то ушла, зато снобистская компания эстонцев-второкурсников, прекратив чокаться, с патрицианским любопытством уставилась на них, даже переставила стулья, чтобы было удобнее наблюдать за фарсом. Мухомор, он действительно налился краской, вытянулся башней из слоновой кости и без усилий отбросил протрезвевшего Димку на терассу, туда, где недавно ждали хлебных крошек взъерошенные, усталые голуби.

Димас сразу понял, накинулся с кулаками, попутно издавая странные гортанные вопли, тварь, тварь, тварь!

- Спишь с Наташей, спишь?

- С чего взял, полоумный. Я ее только уважаю... как сестру. Я и в мыслях тронуть не смел...

- За моей спиной. Все... И этого Зеленого ты мне притащил. Скажи-ка, давно с ним знался, а?

Димас страстно отпирался, клялся, поминая и ад, и небо, взлохмаченный, испуганный котенок. Пиво бежало у него по подбородку, капало на новую фирменную рубаху, а дальше текло на джинсы. Он вдруг засмеялся, сам позднее не вспомнив, что к чему и зачем он смеялся.

«Это из-за Тольки, мать его!- надрывался кликушею шоумен-товарищ, которому следовало бы для потехи разорвать рубашку и измазать лицо сажей,- Ты ему дружелюбно «Привет!», а он даже не посмотрел в нашу сторону, прошел мимо, не ответив, не поприветствовав. Вот кто предатель, а я нет, я... Что я, впрочем, оправдываюсь?»

Река словно помолодела, и хмурость недавних сугробов уже покоилась на ее дне, в заколдованном царстве. Выступавшие из воды ивы, согнувшись, будто ожидая спасительного круга и замерзая от холода, стояли совсем нагие, как беспомощные опозоренные девчонки. Одинокий грач или ворон пролетал над мостом. Все куда-то спешили, проходили мимо, опасливо взирая на скользкие тщедушные перила, на которые он облокотился. Под ногой хрустнул давний окурок, хрустнул и сиганул вниз, невидимым пеплом посыпавшись в объятья ровного, молчаливого течения. Узкая каемка сквера, прилепившегося к реке с двух сторон, исчезала в тумане. Туман выплывал издалека, наверное, из леса, а, может, с пустыря, где на всю окрестность едва найдется стойкий, непрогнивший домишко.

Он представил себя плывущим внизу, под мостом, представил скорее с охотой, чем с сожалением: он уже привык ни о чем не жалеть и не знал, хорошо это или плохо. «Бетоном стать, бетоном»,- нервно вздрогнула предательница-рука.

Он спускался по узкой заплеванной лестнице, брезгливо отдирая прилипавшие к ботинкам жвачки, остановился, когда мимо пронеслись два-три мальчугана на роликах. Господи помилуй, как ему раньше хотелось ролики! И коньки (одна пара уже была,). И лыжи, и велосипед, первый заграничный велосипед, чей остов уже давно издыхал в сарае. А проходило время, и он остывал к новинкам, увлекался кино и компьютерными играми, бредил о синтезаторе, растрачивал себя налево и направо. Из гостиной доносились пристыженные гаммы, иногда вдруг расцветавшие целой феерией демонических, невероятных аккордов или напряженной музыкальной тишиной (не давалось брату пианино), а он, в наушниках, терроризировал свеженькую Yamah´у, любовно гладил еще не заученные кнопочки, воображая, что скоро-скоро удивит мир.

А как много вещей не замечалось в этом горении, в этой непоседливости, хмурости, которую, страшно сказать, он мог бы оборвать тут же, над рекой, сейчас.

Приятели оказывались говном, Ната, прощебетав досрочное «чау», засиживалась у Ульяны, на бирже труда к нему оценивающе присматривались дохнущие конторские крысы. Он боялся спугнуть привычный настрой мыслей, поддерживал себя тем, что неприятности временны и в будущем обязательно «взойдет солнце» (вот так, с идиотской улыбкой до ушей, приве-е-ет!). Дальше жалоб на неустройство дело не продвигалось.

Внизу, а теперь уже совсем близко, струились кони Апокалипсиса.

Кони как кони, пришедшие на водопой, и унесенные течением прочь. В мире созревали удивительные, страшные события, лопались, как мыльные пузыри, обещания правительств, пресса писала обо всех тех кровожадных драмах, доставляющих благопорядочному гражданину неописуемое блаженство (живу себе тихо и спокойно, а там...)

Он купил в киоске апельсиновую Колу, случайно напугал мешковатой курткой метнувшуюся от него на противоположную сторону старушку и раньше обычного свернул к дому.