Боже мой, куда делся лед? Лед растаял, рассосался землей, как когда-то причинявший много боли надоедливый нарыв на пальце: исчез, но, прежде всего, треснул и вытек наружу. А подо льдом спала мятая, еще сохранившая пряный запах лета трава, правда, она немного съежилась и выглядела сравнительно непривлекательно. Лишь местами скромно голубели цветы, своевольные, жизнерадостные птенчики среди дряхлого покоя громоздких еловых веток, беспомощного моления свечей и проснувшихся слез на камне. Неухоженные глыбы плакали, некоторые даже искусственными гранитными слезами, а в вышине сновала суетливая, непоседливая белка, каркали вороны, да чей-то заблудившийся истощенный котенок показался из-за холмиков, пискнул свое «мяу» и исчез так же незаметно, как и появился.

Он стоял перед крестом и читал церковнославянскую вязь на нем. Странный химерический алфавит. И не менее странные слова: грозное ли предзнаменование, обещание ли прощения, упрек, брошенный на ветер?

Высокие сосны тихонько переговаривались, жаловались на свои болячки, гриб ли развелся, еще что-нибудь. Утро обещало быть морозным, и посетители долго не задерживались, поправляли венки, ставили свечки, вздыхали раз-другой. Он пришел с пустыми руками и размышлял: стоило бы поставить здесь скамеечку, такую же, как на соседнем участке. Беленькую, небольшую. И в следующий раз уже не стоять, а сесть.

Мертвецы не просили ничего, а оживленно перешептывались, собирались на базар и осведомлялись, покупать ли яйца и по какой цене. «Кабачок бы купил. Так вкусно, жареный кабачок с колбаской, ай-ай-ай!»- причмокивал воодушевленный отец, большим ребенком похлопывая в ладоши. «Ну, хватит, хватит о еде!»- сердился он, закрывал уши руками и, не оглядываясь, убегал прочь. К себе в комнату, в сад, куда угодно.

Но мертвецы – хитрые люди и шептали почти бесслышно, ласково журчали что-то свое, даже не интересуясь его пластырями и синяками.

Звонкая гамма уперлась во мрак. Где-то на том краю, среди елей, находится и ее место упокоения, по крайней мере, так ему передавали. Простая ли табличка, обтесанный валун с плоским, прямым лбом, небольшая фигурка? Он не знал, не слушал.

- Надо не просто соль, а соль диез. Куда делась твоя солька?

Осыпанная еловыми колючками, перемешанными со сгнившими прошлогодними стебельками нарциссов, земля скрывала в себе пульс, лежала беспробудной больной. Он заклинал ее молвить хоть что-нибудь, но злодейка упрямо молчала, ехидно всматриваясь в него потухшими лампадками. Белка опрокинула одну.

Больше не падая, он опустился перед крестом на корточки. Раньше крест представлялся мощным и широким, особенно если смотреть на него снизу. А ныне похудел, что ли, как и вера?

Позади грянул электронный орган, сиротливо взывая сплетением нескольких протяжных гудков, прощальным кличем домового. Сосредоточенные люди в смокингах стояли, виновато склонив головы, а орган методично изливался, стихийно-спокойный, сосредоточенный. А за ним последовало короткое трио вгрызающихся в землю лопат, и он вспомнил все опять. Концы сходились с концами, люди сморкались, предвкушая бодрящие поминки. Он и не думал осуждать их, не хотел, чтобы его заметили, и все-таки кто-то заметил, уходя, прошептал: «Такой молодой... И один». Далее последовал избитый риторический вопрос.

И вырвалось:

- Где же вы, где же?

Как ни вспомнить, сладко вспомнить, а в первую очередь земляничную гору, чудесное место на окраине пасеки, незабываемую гору, защищенную от солнца вечнозеленой шапкой елового бора, сдвинутой так, набекрень. Гора была богатырем, мирно посапывающим на солнцепеке после древней кровопролитной битвы. Здесь он видел летучую мышь, что-то странное, с большими подозрительными зрачками, застывшее, припав к стволу. Он звал родителей, но, как это бывает в детстве, те не слушали, не подходили, и собственный голос тонул в шумном прибое луга, в аппетитных кучевых облаках, подступавших лавой незримого вулкана. Хотелось бежать, бежать дальше, через луг, мимо пасеки, пролезая через ограждения, встречающиеся на пути. Но тогда он не мог, не умел, и фантазия убегала вместо него, а потом возвращалась и под равномерное постукивание колес, тряску, мучительную жажду рассказывала удивительные истории. Что это были за истории! Помнилось одно только воодушевление, внезапная храбрость (смело высовывался из окна мчащегося поезда и представлял, что летит).

И тогда приходило другое... Приглушенные, взволнованные голоса: настойчивый, упорный шепот матери, раздраженные реплики устроившегося в углу на диване папы. «Ушел! И этот уйдет! Останешься одна, а сколько сил отдала...»- неприятно смаковал папин бас, а мать, аккуратно всхлипывая миниатюрными порциями, вздыхала. Эти всхлипывания приводили отца в бешенство, он, не стесняясь в выражениях, говорил, что тот «совсем теперь неблагодарный, якшается с девицами. Нюра Авдотье передавала, как видела ***ова сынка с какой-то особой в обнимку. Не поздоровался, щенок».

«С какой это девицей? Такое надо сообщать,- неловко вставила мать, и чувствовалось, она вся горит.- Я не оставлю просто так!» Отец не отвечал, раздраженный случайной жалостью, поворачивался на другой бок, мял под головой подушку и засыпал. Тогда передавали: «Отец не в настроении», и мимо надо было проходить очень тихо, не скрипя половицами. Аполитичность отца граничила с безразличием.

К нему приходили, жаловались на судьбу, с горьким смехом указывали пальцем, провозглашая: «Тебе ничего не интересно», а он тер очи и бубнил: «Так ты сварила бы супчик за рубль пятьдесят».

- Пап, а, пап. Неужели нельзя о чем-нибудь другом?

- Я сейчас бы съел немного ветчинки! Поджарить бы так и с яйцом!

- Папа!

- Ты, конечно, о высоком! Ты много читаешь и молодец, конечно! А ополчаться против соцреалистов не надо, ты все сердишься, что я их перечитываю. Ну, разве написали бы они так о Чапаеве, как сейчас пишут? Страшно...

Он видел эту маску насквозь, даже мог предугадать, когда отец не ответит или затянет какую-то допотопную песню с броскими, ложащимися друг на друга, как кирпичи, словами. Пугало в первую очередь открытие, что никто не хотел слушать.

Дети чаще всего чувствительны именно к невниманию, и уже с пеленок воображают себя великими людьми. Он не составлял исключения и недоумевал, почему взрослых не интересуют его гениальные затеи. Брат не в счет: чаще всего уединялся в саду с книжкой, злился, когда отвлекали, хмурился. «Ты не понимаешь, что со мной»,- как-то раз пояснил и больше в подробности не вдавался. Позднее, он осознал непонятное: брата мучило тщеславие.

Как в далеком, лишь периодически вспоминаемом сне, сулившим нечто необыкновенное, началось с осознания тревоги. Детская испуганно сотрясалась от всегда неожиданных ударов грома: точно ударяло где-то рядом, за коном. Розовый ночник с цветочками начинал мигать, и мир твоих ранних ощущений погружался в непроницаемый мрак, лишь глобус на полке загадочно поблескивает своей лысиной. Легкое, смутное движение – в воздухе пролетает чья-то тень, большая, лопасти мельничного колеса. На миг возвращается спугнутый покой, легкое подрагивание подвесных бубенчиков, приятный вздох за комодом. Сумрак, как гигантский незлобивый спрут, распластал везде свои мягкие щупальца, спит сам, разве что посвистывает, с каждым разом все сильнее. И ты засыпаешь, растекаешься таким же, только небольшим, спрутиком, свободно переходишь ото сна к яви, не умеешь остановить или предугадать их игру. Пока внезапно два больших лучезарных шара не навалятся на тебя своим жарким, сухим дыханием, а затем раскроются, засмеются. Звезды-проказницы, зачем вы мне светили?

Отгородившись ото всех, размеренно существуя, примирившись с течением событий. Спрашивать. Не получать ответа.

Нет, звезды похоронены не здесь.

- Выпустите меня!

На него оглядываются; ежедневные посетительницы, исправные богомолки, любующиеся будущими могилами, шикают проклятия. Колокол..

- Выпустите меня. Это за что?

- За то!

Мать в гневе удаляется, но медленно, соблюдая в движениях некую механистичность. Он имел смелость пригласить студийцев домой. «Да срать мне на них! Да...»- знакомым баском теребит язычком колокол, и он снова в ужасе, как тогда. Провинившийся лишь за то, что старший брат – предатель, а ты, если не остановить, пойдешь таким же. И за этим – горькая расплата за звезды, за прыжки фантазии, за память, сохранившую бессмысленные, повторявшиеся каждый день сцены.

- Люди плохие, ты знаешь. Я хочу уберечь тебя от них, если даже будет больно.

Она не скрывала слез, стояла рядом в ночной сорочке и всхлипывала.

Он ежился на ветру, как тепличное растение.