Зеленый сказал: «Ты это кашу заварил, тебе ее и расхлебывать».

Прокисший день обещал быть недолгим: улицы опустели раньше обычного, словно все сговорились уйти, покинуть его. На качелях холодно сидеть, если не качаешься. Солнце опустилось так низко, как редко бывает, застыло, приложив ухо к груди земли.

- Ты повел себя молодцом. Я наскреб салату.

Димас старался ободрять, вертелся рядом, как неугомонная тень. Казалось, брось ему палку, тут же побежит, достанет, принесет.

Опять потянулось знакомое, до одури избитое – кофики, бары, дискотеки, прежние шутки, сплетни, псевдоромантические спонтанные знакомства, которые он так любил и когда мастерски разыгрывал роль смазливого простачка-дурачка. А за ними встречи, свиданья, многочисленные пачки сигарет, распечатываемые по две в день, всколохи, шорохи, бессвязная липкая муть, подступающая к горлу в иные, особо мучительные минуты. Развеселые подружки с недоумением шарахались от него – «Чокнутый», а одна, особо бойкая на язык, посоветовала лечиться. Он бросил взгляд на большое настенное зеркало, где ритмично взрывалась феерия голубых, нежно-зеленых огоньков. Старое, жилистое, сморщенное лицо, неужели это я? Будто проеденное молью. Он поспешно отвернулся и заказал пить.

- Я старею, брат.

Димас не ответил, лениво скорчив изумленную рожицу. Он не собирался стареть и вообще не унывал. Впереди расстилалось – неясно и броско – великое, многообещающее будущее. Широкая запыленная дорога, скрывающаяся в пунцовых отблесках пережарившегося на солнце Каньона. Ретивый кузнечик, толком не разобрать, что-то зеленое, переползал через шоссе, поражая своим упорством. Умилился Димас этому кузнечику. «Все мы ползем, все мы бредем...»

Миг просветления находился где-то рядом, может, за витриной, в волшебном сиянии запоздалых уличных фонарей, или на соседней терассе, откуда интригующе доносился легкий оживленный шепоток, дуновение чего-то знакомого, хрупкого, интимного – каждый раз ускользающего прочь. Димас долго приглядывался, кто сидели там, под надежным прикрытием тента и завороженные крепким кофе обменивались признаниями, однако так и не разглядел. Проказливо заерзал, заскучал.

- Ну, заебала меня эта работенка. Как хочешь, я пойду.

- Сиди смирно. Успеется!

- Успеется! Двоих уже пробовали: первый, хитрый, сразу смекнул и, разговорившись, выпутался, а второй, важный, даже думать не стал.

Он не сдавался.

- Смотри, через столик сидит. Один. Взгрустнул, девушка, кто знает, не пришла.

И, не мешкая, размял затекшие ноги, встал и, подкравшись самым невозмутимым образом поближе, приятельски отчеканил: «Извините, здесь свободно?»

Растерянный и, видно, погруженный в себя белобрысый тип испуганно закивал и выкатил глаза, не зная, что делать дальше: удивляться случайной компании или опять уйти в свои думы.

Он удобно устроился напротив, не теряя достоинства, улыбнулся и, улучив момент, судорожно засигнализировал Димасу, чтоб немедленно присоединялся. Верный сообщник выразительно замотал головой и провел рукой около шеи – достаточно выразительный жест.

- Хрен...

- Что-о?

Задумчивый парень напротив сморщил лоб. Странно он произносил, как и пишется: через «ч».

- Что-о?

- Да, жизнь! Хреновая штука. Нам бы выжить. Мне, понимаешь, такой жар надо погасить, выжечь из сердца вон, с души долой!

Недалекий паренек вроде не стал спорить, да и не умел. «Неопытный»,- почти со злорадством заработала мысль, и он еще больше расхрабрился, позволяя себе явные актерские перегибы, невозможные, если бы рядом сидел «настоящий мужик».

- Бросил я ее, хотя любил. Надоела. Глупая. Ирой зовут. Есть фото, покажу.

Полез во внутренний карман куртки, хотя прекрасно знал, что не найдет там ничего, кроме мятого автобусного билета, двадцатипятикроновки и мобиля.

- А, черт, забыл...

С виноватым видом распил первую бутылку. Ободрился.

- Я немного не в себе, конечно. Ты, слушай, не знаешь, где нынче народ собирается? Нет? Вот как плохо. Ну и не надо, буду лучше вспоминать Иру. Как с ней... Да...

Он искренне наслаждался своим тысячи раз отшлифованным в мелочах мастерством, и самовлюбленный талант работал ровно, без сбоев, как шумливая, любящая покряхтеть прялка или косилка. Невозможное на бумаге превращалось в шедевры устно. Прирожденный водолей, он уже расспрашивал сам, понимающе кивал, резюмировал, что «наша жизнь мрачна и беспросветна», изливал скорбной трелью Паганини всю подноготную душевного одиночества, а собеседник, явный анахронизм (в консерватории на флейте играет) постепенно проникался к нему доверием, краснел и неуклюже сыпал остротами. Зашла речь и о материальном неблагополучии. Флейтист жаловался на ужасно загруженный рабочий день и невозможность подзаработать на стороне. «А ведь позарез нужно!»- скривил губы в мнимой понимающей усмешке он.

- Да, позарез...

- Да и гнушаться ничем не приходится.

Как загипнотизированный:

- Не приходится...

- Так я по знакомству тебе подсобить могу?

- Можешь?

Оставалось совсем немного, пара слов, по сути, благородный жест. Сомнений в том, что тот согласится, не было, конечно, согласится, и от излишней красивости, от полноты успеха сделалось невтерпеж. Ему верили, глотали каждое его слово, и тем больше рос дерзкий соблазн выпалить какое-нибудь скоропалительное ругательство, оставить глупого собеседника с носом.

- Есть на примете у меня одна работенка, вполне прибыльная...

- Ой, ты серьезно? Я, не раздумывая, возьму, только не в вечерние часы.

- Занят, что ли?

Вопрос вырвался случайно, лишь для поддержания болтовни. А так все было безразлично.

Флейтист заметно сник, запустил пятерню в шевелюру и ответил не сразу.

- Мама у меня на квартире. Она первой группы инвалид, за ней пока я в консерватории, нянечка ухаживает. Вечером мне приходиться.

И живее:

- Ноги у нее сдали, а врачи, гадкие, выписывают только одни лекарства, отправляют на анализы и с каким-то пренебрежением сетуют: «Чего вы, спрашивается, хотите! В таком преклонном возрасте и похуже бывает». Мерзавцы!»

Он не знал врачей, этих бесшумных вестников равнодушия, с печально-пепельными глазами в золотой оправе. Опытные хирурги, они часто промывали глаза хлорированной водой из-под крана или протирали мягкой тряпочкой. Потом нацепляли обратно на нос и становились серьезнее, маститее, даже, если перед тобой щупленький практикующий студент. Жизнь распорядилась так, что он не видел врачей. Сейчас это показалось несправедливым. И он процедил:

- Работенка как раз вечерняя.

Дальше говорить не было смысла. Он встал, суховато попрощался, даже не позаботясь о мнении со стороны, и, сгорбленный, зашагал назад к своему столику. Флейтист даже не пошевелился. Заподозрил ли неладное, замкнулся в себе – неважно.

Димас тем временем тоже составил себе компанию и хихикал над свежими анекдотами какого-то подростка, в котором он распознал Артема, младшего брата Толика, старательно входящего во взрослую жизнь. Веселый парень был Артем. Никогда не знал, чего хотел, замахивался порой на невероятное, грандиозное. Его с приятелями часто встречали в центре города, среди других разряженных, скучающих молодых, бесцельно наводняющих собой коридоры универмагов. Артем не отставал: был падок на все новое, пил, кутил, как следует, менял девушек и чуть не был за это наказан. Но быстро очухался, воспрянул духом, и все пошло по-прежнему. Толик со смехом рассказывал, как брат превратил свою комнату в бог весть что: накупил техники, обклеил стены постерами, завел стерео на всю мощь и так целый день балдеет.

«Ха-ха-ха-ха!»- звенел в пустых бокалах грудной смех Артема, а ему вторил смех помельче, куриный смех Димки.

- Здорово, ***. Невеселый ты сегодня отчего-то. Жизнь ведь проста: веселись на полную катушку. Будь проще! А нынче в кино собрался, не хотите вместе?

«Артем – мужик мировой. Ты только бы послушал, что он мне рассказал!»- тщетно попытался справиться с хихиканьем Димас, но снова не совладел с собой и, скорчившись, зафыркал ото всей души.

- Ну, вот, приходит жена к мужу и говорит...

Тысячи раз пересказанный анекдот особого восторга не вызвал, но пришлось хотя бы из такта ухмыльнуться. Артем изо всех сил пыжился стать кем-то, подражал налево и направо, полностью затерявшись как человек среди впечатляющего развала всякой рухляди – приемов, острот, колких словечек... Просвещенным он напоминал автомат с питьем, но особый, сошедший с ума и разбрасывающийся повсюду монетками.

Автомат, однако, растерялся и, оценив свое поведение как неудачное, спросил: «Ну, что?»

Момент представлялся удачным. Димас завел речь о новых, более совершенных плеерах, очень вольно округляя цены. Решающее слово стремилось сорваться с языка, а за ним бы последовало долгожданное облегчение, свобода. И грусть. Перед ними сидел не брат Толика, закадычного приятеля, настоящего друга, а просто легковерный, завистливый модник, вертопрах, успешно разоряющий родителей и приводивший брата в отчаянье.

- Не хочу под его указкой! Надоел. Постоянно сует нос не в свои дела, выговаривает.

Артему было обидно, что Толик, популярный на молодежных тусовках, дома оставался примерным, степенным сыном, образцом всех добродетелей.

«А ты свои деньги хочешь иметь?- наклонился он вдруг к Артему, брезгливо отмечая его грубую, покрытую царапинами и прыщами кожу.- Много денег?»

От Артема всегда несло.

- Сколько?

Он назвал сумму. Модник немного заморгал, потом, подражая героям низкопробных гангстерских фильмов, полез за сигаретой.

- Это интересно.

Артем играл, полагая, что производит своей невозмутимостью впечатление.

- Ну и что надо сделать?

-Согласиться лишь, чтобы твои данные кое-где использовали. Подписать немного и все.

«А главное, молчать. Молчание – золото»,- прошептал взбудораженный Димас.

- И все?

- Все...

Артем вроде углубился в себя, зачарованно повторяя сумму и испытывая их терпение. Он мог позволить себе ликованье, и слепые, яростно настойчивые мечты воплощались в его воображении в некий образ сусальных, увешанных блестками американских горок. Здесь же гремела музыка, хлопали ракеты, издерганными манекенами передвигались картонные люди, дребезжащие по рельсам мишени из тира.