Привычная в подобных случаях суета отдавала сегодня нервозностью, срочно потребовался второй стол на кухню, но всегда дружелюбный сосед, студент-информатик, был в отъезде, а у других спрашивать не хотелось, да и не дали бы. Похрипывая изрядно проголодавшимся гурманом, повсюду гудел пылесос: в крошечной прихожей, где отчего-то не работал свет, в не менее узкой гостиной, наконец, появился в спальне, длинношеим чудовищем, смачно причмокивая, взобрался на одеяло и дыхнул: «Хва-атит дрыхать! Они явятся, они!»

Самое первое – бессильный, несколько недоуменный взгляд на потолок, а точнее, на прорезавшую его небольшую трещину, прямо над головой. Теперь не умеют строить, все ветшает, приходит в негодность, разваливается. А соборы на Рейне стоят.

И затем, чуть лениво, отмахиваясь от прожорливого чудища марки Philips, от противно мокрых полов, отсыхающих после всемирного потопа, именуемого уборкой:

- Это кто, они?

Иногда прояснялось, брат любил торопиться, но не так, как мчится по заданной траектории математический вектор, этот неутомимый безликий путешественник из школьного учебника задач по геометрии, точно зная, куда он прибудет. Брат напоминал флюгер: с диким упоением вертелся туда-сюда, улыбался открывающемуся ему горячечному хаосу знакомств, покупок, но, наверное, никогда бы не смог ответить: к чему суета, вечные сборы, поражающие гипертрофированной неудовлетворенностью?

«Я в магазин, сиди тихо!»- еле долетал не то ответ, не то наказ, и отупляющие своей будничностью метания продолжались, как измызганный светской фальшью светлый штраусовский вальс, вальс без конца, без начала, издергавшийся до тупого, бессмысленного ритма, вихляющего, запинающегося, как первые жалобы мартовского дождя.

Дождя – и он уже на подоконнике, а под ним, рябовато прищуриваясь, плывет в осунувшихся вчерашних лужах солнце, съезжаются, паркуются методично хлопающие ресницами Volvo, слабо замирает колокольный звон ближайшего православного храма, струясь, как эфир. Дождь! Дождь! Где слова, чтобы выразить – что? – при первой мысли – какой?, смотреть – куда? И видится далеко вперед, видится – вглубь, монотонный, смиренно-раскатистый, как мерное эхо сонных подземных толчков. «Еще ты дремлешь...»,- как там было дальше, самое удивительное, самое главное, хорошо затверженное наизусть, отменно продекламированное, нет, отбарабаненное на старательно рассчитанной линейке.

Нет, не то! Долой линейку, школу, Хроноса, а эти строки (больше не надо) пусть останутся. Их можно будет повторять, как в таких случаях говорится, высокоторжественно!

Нет, опять не то!

Тихо повторять, почти умоляюще и в то же время вкрадчиво, будто приподнимаешь занавес.

«Еще ты дремлешь, друг...?»

Тяжелый бархатный занавес с чопорными старушечьими бантиками, пропитанный приливами и отливами вздохов, сожалений, пасмурного затишья. Ночь.

- Еще не встал? А я-то сбегал в магазин, в ливень, без зонта. Истратился прилично, будешь есть черный хлебец, зато угощение выйдет нормальное. Слезай с окна, немедленно! Упасть, что ли, хочешь?

Гости сегодня ранние: Толик исправно стучит ножом по доске, режет картошку, много, целое ведро. Сашка энергично названивает по мобилю, обещает торт или даже крендель в придачу. Неторопливо прохаживается Димас, отдает ненужные приказы, будто шеф-повар. Маратик сидит с привычным идиотским выражением в углу, мечтает, называется. «Алкаголь не забудь!»- звучит на всю квартиру чей-то захлебывающийся зов.

Он не участвует в общей кутерьме. Никогда не участвовал. Расположился подальше, невидимый и незаметный, с книжкой поэзии миннезингеров, листает подчеркнуто элегантно, скучая по обществу Тристана и Изольды. Средневековая печаль немного горчит, но так горек мед тем, кто еще не привык к его вкусу. Плавятся в воображении Годивы и Кримхильды, Изабеллы Баварские и Бланки Кастильские, Ланселоты и Роланды. Вечная тихая обитель.

Дальнейшее – под покровом тайны. Тайна есть явление необъяснимого. Ему негласно приказано сидеть у себя и не путаться под ногами. И все-таки любопытство подтачивает.

И он откладывает книжку в сторону.

За стеной молчание. Поспешно раскладывается на тесную площадь стола: салат, фаршированные яйца, еще один салат, красный, купленный в гастрономе, бутылки. Толик уходит, Маратика выпроваживают, ругаются, ожидаю Сашку с тортами. Вот и он! Накидываются в прихожей, снова бранятся, но и потирают руки. «Сделай милость, покарауль у окна Мерседес. Скоро придете. Ах, ты не различаешь марки! Ничего не умеешь, ни картошку почистить, ни посуду помыть!»- как-то скоропалительно выпалил брат и исчез.

Он прислушивается.

Дождь набирает силу, и иногда от него отдает даже градом. Бездомная киса жмется у мусорников, а в лужах уже ничего не отражается, кроме Кандинского. Димас твердит: «Чего нервничать, будут довольны, что не спасовал. Он ведь нам почти приятель, слово замолвит. Стас, жаль, не придет: по официантке сохнет».

- Не придет? Испугался?

- Испугался! Он парень осторожный.

И без усилия, о другом:

- Читал ты, новое созвездие открыли! Так представить, отправят туда космонавтов обследовать.

- Зачем? Пустые холодные шары...

Постойте, разве они не разрываются от гнева? Он уже на ногах.

- Что им скажу?

- Ну, скажешь, что рад и прочее, подольешь чуток-другой, а там и посмотрим.

- Я что, их покупаю?

Это не укор, а взвинченные нервы. Брат страшно бледен, однако умудряется бодриться, бросать на ветер глупенькие, не раз уже испробованные шуточки, а Димас на вид крайне беспокоен, но старается не выдавать волнения.

- Ты знаешь, как погибает звезда? Внутри нее все перегорает от напряжения, от тоски, от мысли, что весь излученный ею свет пропал зря, не согрел никого, а лишь блистал один, надменный, в какой-нибудь затхлой галактике. И звезда умирает, голубеет, покрываясь ледяным панцирем. На сердце лед, на легких лед, на губах лед, вымолви – не могу! А за миллионы световых лет смотрим на эту звезду и восхищаемся ее одиночеством, гадаем, есть ли жизнь на ней...

- Так речь шла о созвездии...

- Никакие созвездия не вечны, ничто не вечно под солнцем. Даже и само Солнце.

- Ну, а что со звездой?

- А ничего. Звезда мертва, но на небе замороженным эхом все ищет свой путь ее свет, замороженный свет.

Ледяной ли? Ну и чушь говоришь!

Они об этом не говорили, вовсе не об этом. Это так, вставка, художественное украшение.

Брат вскочил с места: «Идут!» «Открывай!»- подмигнул Димас.

Вошли. Приветствия, рукопожатия, смех. Тот же Зеленый с бритой головой, похабными анекдотами и первой бутылкой водки. А за ней пошли другие.

«Взяли бы бабу по дороге, но передумали. У тебя дом приличный»,- выпендриваясь, пробубнил один из пришедших с Зеленым. «Да, неплохая идея! Черт побери!»- моментально ответствовал брат, иронично акцентируя не слишком популярное ругательство.

Он стоял неподалеку и видел их. Они видели его.

- А ты хочешь узнать, как еще умирают звезды? Они разлетаются на куски, взрываются...

- Не хочу!

- И каждый горящий осколок звезды заново переживает все самые яркие мгновения своей жизни: летит, пенясь от искр, скворчит как яйцо на раскаленной сковородке и неописуемо гаснет, врезавшись в астероид, или упав...

- Не хочу!!! Оставьте!

Он запнулся и задел придурковатую вазу модернистского толка. Ваза упала с тумбочки и разбилась. Брат оборвал тост, а рядом с ним застыл сам страх. Тот самый страх.

«Мальчик, ты выпить не хочешь?»- без зазрений совести спросил он. Их было трое-четверо. Крупные, рослые страхи, такие же, как тот, обратившийся к нему.

Ему подали бокал (брат по случаю вынул из-за стекла свою любимую коллекцию). Он плеснул содержимое в лицо страху. Страх встал, а вместе с ним как-то поспешно поднялись и остальные, застрекотали каждый свое. Тогда он, не теряя времени даром, схватил скатерть за край и потянул. Скатерть поехала, а вместе с ней поехал Толин салат и дорогой, красный, и фаршированные яйца, и заметно закачавшиеся бутылки. Все с оцепенением ждали, и вот блюда, бутылки падают на пол, звенит, прощаясь с жизнью, посуда, льется пиво, водка.

Брат вскочил.

- Чего ты, блядь, здесь хозяйничаешь, дерьмо...

И ударил. И еще, ногой, когда он уже упал, и еще, и еще, сопровождая каждый удар самой отборной руганью.

- Гад, какашка ты эдакая...

В живот, в грудь, в лицо.

- А ты знаешь, как рождается звезда?

- Знаю, о, знаю. Для этого нужен взрыв, великий взрыв всего потенциала, всей ярости, всей страсти. Микроскопические частицы (прости, физичка, не учил я твою скучную физику, да и не о физике здесь речь), так, значит, эти частицы каким-то образом начинают реагировать, оседать, словно пыль, пепел от отслужившей хлопушки. А затем...

Кто знает, что затем происходит.