Вернувшись домой, на землю, я, до предела напрягши

все свои пять чувств, стал всматриваться в то место,

где плоские края обрывистой кручи хмуро высятся над

нашим миром, и смог разглядеть очертания

могущественного дьявола, окутанного чёрным облаком,

нависшим над краем скалы, и дьявол тот

испепеляющим пламенем выжигал слова, обращённые

к людям и ныне прочтённые и уяснённые ими.

Вот эти слова:

Вам не изведать радость птиц, несущихся в полёте, –

Ведь вы в тюрьме своих пяти убогих чувств живёте.

Раньше мне уже доводилось несколько раз лежать в больницах – последний раз это произошло незадолго до Октаэдра. Мне тогда вправляли сломанную носовую перегородку. За те шесть дней у меня было много времени для созерцания белого потолка высоко над головою, сопровождавшегося разгулом мыслей, отпущенных в свободный полет. Обычно, в культурной традиции выделяют три вида послушничества – отшельничество, тюрьму и монастырь. Я бы прибавил к ним четвёртый – больницу. От первых трёх она отличается тем, что здесь в изменённом состоянии пребывают не только дух, но и физическое тело – что накладывает на послушника особые вериги, позволяющие прочувствовать своё ничтожество со всей наглядностью.

Подготовка к послушанию начинается в приёмном покое, где Харон в образе усталой женщины в белом халате оформляет тебе документы на вписку. Тем самым, тебя помещают в магический круг замкнутого пространства, который ты уже не сможешь покинуть до тех пор, пока не одолеешь искус целиком. Затем препровождают в палату и подвергают второму обряду отказа от прежней жизни – с тебя совлекают «мирскую» одежду и облачают в больничное тряпье, становящееся заменой монашеской рясы.

Вслед за тем стартует решающий этап, за прохождением которого ты окончательно погружаешься в зазеркальную реальность. Тебя укладывают на каталку и везут в операционную, где в твои расширенные зрачки бьёт режущий свет ламп, а над тобою склоняются безликие люди в белых масках. Один укол в локоть – и ты погружаешься в красочный психоделический мультик. Из которого потом долго выходишь через страдания туманного удушья, чтобы, в итоге, обнаружить себя в другом мире.

В этом мире ты не просто человек, нет, ты – пациент. В первые часы после операции это ощущается особенно сильно. Окончание твоей инициации проходит через боль, усиливающуюся по мере того, как наркоз спадает. В моём случае, пришлось временно лишиться и лица, скрывшегося под «намордником» из бинтов и тампонов. Поскольку нос плотно забит ими, дышать оставалось только ртом, испытывая все прелести сушняка. Настоящая мини-Сахара, разверзшаяся в ротовой полости! В локоть вставили катетер, к плечам прикрепили какие-то непонятные дивайсы – и ты уже представляешься себе не вполне человеком, но каким-то киборгом, видоизменённым в соответствии с нормами здешней вселенной. Даже потеешь ты отныне лишь обильно вкачанными в твой организм лекарствами. Горькая влага тягуче скатывается в глазницы, едко выжигает зрачки – а ты не можешь толком её утереть…

Рядом, на соседних койках, маются такие же страждущие. Некоторым из этих страдальцев куда хуже, чем тебе. После операции их колотит конвульсиями, сгибает в корчах боли – и тогда прибегают ангелы-хранители в белых халатах, с полными шприцами в руках… Особенно трудно по ночам – громкие стоны, заливистый храп периодически вырывают из объятий и без того некрепкого сна. Дверь в палату всегда полуоткрыта, из коридора струится раздражающий свет. На грудь то и дело наваливается, словно домовой, кошмарная асфиксия – и ты заполошно вскакиваешь, разбрасывая одеяло и подушки…   Начинается тягостно-медлительное шествие дней. Время ползёт так же медленно, как улитка по склону Фудзи – а твоё размякшее тело, в итоге, подстраивается под его ход. Отныне и все твои жесты становятся неторопливыми, словно в замедленной съёмке, ибо нынешние физиологические возможности не позволяют двигаться в быстром темпе. Два раза в день является сестричка, вкалывающая тебе под кожу иглу, впрыскивая очередную порцию жгучей жидкости. В головах стоит регулярно обновляемая таблетница, из которой ты причащаешься утром и вечером.

Три раза в день из коридора доносится заунывное позвякивание – то приближается передвижная кухня. Когда она останавливается у дверей палаты, то её население, охая и ковыляя, выстраивается в очередь, дабы получить свою порцию питательных веществ. По вкусу здешняя пища вполне поддерживает имидж места скорби – ибо её можно через силу поглощать, но никак не наслаждаться.

Ты проходишь сквозь все эти лишения и испытания с одной целью – очистить разум, вышвырнуть наносное и второстепенное и, в итоге, продумать какие-то вещи, до которых никак не удаётся дотянутся в круговерти обыденных бытовых вопросов. А ещё здесь очень удобно творить новые ойкумены и микрокосмы…

…Но на этот раз всё оказалось по другому. И попал я сюда не своею волею, и душевное моё состояние никак не способствовало философским размышлениям. Когда опять пробудился, в палате ничего не изменилось. Мои сокамерники продолжали заниматься разными делишками, не удостаивая меня ни малейшим вниманием. Я стал разглядывать потолок – грязно-серый, в паутине трещин. «Видимо, они тут не очень озабочены состоянием здания, в котором работают, – подумалось мне. – А впрочем, врачи тут причем? Не от собственных же зарплат должны они отчислять деньги на ремонт?» Бесполезная эта мысль знаменовала начало новой жизни, не имевшей уже никакого отношения ни к Октаэдру, ни даже к прежнему унылому существованию в Двинске. Я больше не порывался вызнавать у медперсонала обстоятельств моего водворения в больницу, и тем вызвал в них уверенность, что иду на поправку. Небольшой случай слегка поднял мне настроение. Открыв случайно тумбочку у кровати, я обнаружил внутри книжку Харуки Мураками «Страна Чудес без тормозов и Конец Света», забытую, очевидно, предыдущим пациентом. Я воспринял это, как хороший знак.

Боюсь, с творчеством Мураками знаком отнюдь не досконально, но из того, что мне известно, эта книжка – самая любимая. Возможно, потому, что данное произведение вплотную подошло к ценимой мной научной фантастике, а если точнее, к киберпанку. К тому же, тут присутствуют, на мой взгляд, достаточно явственные параллели с творчеством уважаемых мною Стругацких – например, долгие диалоги «о смысле жизни» и применение такого приема, как «повесть в повести». Вообще, СЧБТиКС своей двуликостью напоминает мне монету. С одной стороны, это лихо закрученная авантюрная повесть с героями, преодолевающими множество препятствий и опасностей (за жаббервогов Мураками – особое «ку!»), с другой – неспешный медитативный нарратив. Два параллельно развивающихся сюжета, причём всю начальную половину книги читающему в первый раз совершенно непонятно, что у них общего. Но под конец обе повести удивительно органично сплетаются воедино, радуя прихотливого эстета богатством и красотой авторской выдумки.

Когда я восемь лет назад впервые ознакомился с романом, то жутко вознегодовал на писателя. Я был очень зол оттого, что он, скотина бесчувственная, создав столь прекрасное и захватывающее художественное полотно, присобачил к нему концовку, фактически, обесценивающую весь сюжет, пускающую его коту под хвост. Нет, в самом деле! Главный герой, поставленный перед перспективой личного апокалипсиса, мучительно переживающий последние часы своего существования перед отправкой в глухую тюрьму, выстроенную в его мозгу, вдруг, когда появляется возможность покинуть узилище, отказывается это делать! Никак не мог я принять такого финала – и объяснения персонажа (а точнее автора) о том, что его связывает ответственность перед «миром, который он создал, и людьми, которых породил, даже не спрашивая их согласия» казались мне чересчур надуманными и умозрительными.

Сейчас, чтобы убить томительные часы, я принялся перечитывать книгу. Одолел её довольно быстро, в силу небольшого объема. Когда перевернул последнюю страницу, всё встало на свои места. Почему же я сразу не обратил внимания на то, что Тень-то, Тень героя все же покинула Город, вырвавшись через Омут в привычный мир? Если немного подумать логически, это означает, что Конвертер всё же не умер, не впал в летаргию, не забыл, как его звали. Просто какая-то часть его сознания продолжает автономно работать в замкнутом пространстве где-то в его мозгу. Но, в целом, он вернулся в мир и возобновил знакомство с прожорливой библиотекаршей. А может, переспал-таки с толстушкой в розовом и уехал с нею к её отцу-профессору в Финляндию. Во всяком случае, мне очень хотелось бы на это надеяться.

Мураками, как я и рассчитывал, помог мне скоротать время и даже слегка вправил мой вывихнувшийся мозг. Врачи меня постарались поскорее выписать, ибо в наши тощие времена латвийские медицинские заведения не могут долго лечить пациентов забесплатно. Мне выдали потёртые синие джинсы и клетчатую рубашку – то, в чём я был в день суицида. Заехал Петька Мигланс: он завёз пару ботинок и моё длинное чёрное пальто.

Увидев меня, Мигланс нервно сжал губы в ниточку и присел рядом с койкой.

• Ну как ты? осторожно вопросил он. – Совсем уже оклемался?

Я вяло отмахнулся рукой.

• Иди ты к лешему, остолбень… Видеть не могу твою пропитую харю…

Он, однако, не обиделся – терпеливо сидел, ждал, пока оденусь, распахнул передо мною дверь, когда я покидал палату. Я ни с кем не прощался, и никто из пациентов тоже не сказал мне ни слова вслед. Мы пошли по коридору. Впереди я увидел того самого молодого врача, который меня осматривал. Судя по всему застигнутый врасплох, он стоял с потерянным видом, и мял пару резиновых перчаток в руках. Перед ним торчал оператор с видеокамерой, а пожилая грымза с растрепанной седой прической совала к лицу доктора микрофон.

– Что я могу вам сказать? – он быстро выплевывал фразы, торопясь отделаться от непрошенных гостей. – Очевидно, что сама ситуация с подарками медикам имеет место быть, но, как мне кажется, она куда больше характерна для столицы, нежели для нашего Двинска. В нашем городе такое как-то даже и не особенно принято – а потому, возможно, далеко и не так актуально, как для рижан… Конечно, возможно, что кто-то кому-то иногда и оказывает некие знаки внимания, но это носит абсолютно нераспространённый характер в наших краях. Что же касается Риги, то там, в целом, население поплотнее, а, следовательно и куда больше богатых, состоятельных людей. Возможно, иногда они попросту хотят чем-то выделиться, обратить на себя внимание и потому делают подарки своим лечащим врачам. Впрочем, я думаю, что в подобных ситуациях нет ничего особенно плохого….

– Значит, вы, в принципе, не против, чтоб медик брал у пациента подношение? – наскакивала грымза.         

– Иногда бывает и так, – отбивался доктор, – что для того, чтобы поддержать дружеские, доверительные отношения со своим лечащим врачом, пациент стремится отметить своё посещение медицинского учреждения каким-либо знаком внимания его работникам. Будь то коробка конфет, цветы, или какие-нибудь другие вещи, которые он может счесть уместными в данном случае... Иногда нам просто так хочется оказать знак внимания опытному, профессиональному, деликатному врачу… Причём речь здесь вовсе не идёт о взятке в каком-либо виде! Пациент, после своего визита к медику, вправе решить: «А ведь доктор отнёсся ко мне, именно ко мне, исключительно хорошо, по-человечески – почему бы мне не как-то поблагодарить его за это?! Да, конечно же, врач выполнял свои прямые, предписанные ему, обязанности – но что такого плохого в том, что и я сделаю ему что-нибудь приятное?» Ну а сам врач, хотя бы для того, чтобы не обидеть человека, может этот подарок принять. Повторяю, абсолютно ничего, по моему мнению, криминогенного тут нет, и не может быть. Вообще же…

Мы с Миглансом свернули за угол, и окончание этой увлекательной беседы осталось мне неизвестным. Потом какое-то время ушло на заполнение и сдачу необходимых в таких случаях документов – и вот уже я стою на улице, озирая здание больницы снизу вверх…

– И всё же хорошо, – подал голос приятель, – что Верка меня тогда обломила. С разочарования приспичило выпить. Не в одиночестве, естественно – кому, как не приятелю, можно пожаловаться на любовные неурядицы? А не зашёл бы – ты бы там у себя и окочурился.

Я заподозрил, что Петька решил забить у меня денег: в подобных случаях он всегда начинает распространяться о своих дружеских заслугах передо мной.

– Не окочурился бы! – резко оборвал я его. – Отлежался бы какое-то время, да и пришёл в себя. Так что, о моём великом долге перед тобой тут разглагольствовать не пытайся – всё равно не дам тебе ни гроша!

– Не дашь, ну и не надо, – он скорчил обиженную рожу, вскинул плечи, по-наполеоновски сложил руки на груди. – Я не за-ради денег, а от чистого сердца. Переживал за тебя, беспокоился, а ты… Эх ты…

Признаться, искушение забухать казалось весьма сильным – а тут ещё этот Мигланс в роли демона-искусителя. Какие-то гроши на пропой дома нашлись бы. Но я селезёнкой чувствовал, что нажираться сейчас нельзя. Напьёшься – и весь этот непостижимый Октаэдр канет в самые тёмные закоулки памяти, окончательно превратится в морок, мираж, фантом. А я не хотел отпускать его. Мне во многом ещё предстояло разобраться.

– Слушай, проваливай-ка, глуподырый тартыга, – грубо сказал я ему. – Заходи завтра, если пожелаешь, а сегодня у меня дела.

Я решительно потопал по палым листьям в сторону трамвайной остановки, а он выкрикнул мне в спину:

– Как хочешь! И если ты сегодня собрался довершить начатое, то я вынимать тебя из петли не заявлюсь!

До дома я добрался словно в полусне. Пока ехал в трамвае, пока пробирался по кривым улочкам к своему кварталу, не относящемуся, прямо скажем, к самым престижным местам Двинска, не мог отделаться от ощущений моряка, вернувшегося домой после продолжительного плавания. Хотя всё свидетельствовало о том, что я никуда физически не отлучался из города, мои внутренние часы свидетельствовали о длительной разлуке. Я успел подзабыть эти унылые улочки и дома – и отнюдь не пылал радостью, вновь созерцая их. Вот и родной подъезд. Я замешкался, извлекая из памяти код входа. 0454x? 0455y? Нет, не то… Я минут пять топтался у входа, перебирая сочетания цифр, но, к счастью, дверь изнутри открыла девушка, шедшая куда-то по своим делам. Я медленно потащился вверх по лестнице.

У двери своей квартиры я снова застрял, обшаривая карманы в поисках ключа, переданного мне Миглансом. Приятель – спасибо ему на сей раз! – уходя, аккуратно запер моё обиталище. Бедный мозг свело парадоксом: я не мог быть здесь в последний раз всего несколько дней назад! Но именно так на самом деле всё и обстояло.

Отыскав два необходимых кусочка металла на верёвочке, я поочередно провернул их в замках и вошёл внутрь. Да, ничего внутри не свидетельствовало о долгом отсутствии хозяина, то есть меня. А вот мне пришлось заново привыкать к убогой обстановке: шкаф с покосившейся дверцей, протертые обои, колченогий стол, кровать, радиоприемник... Добитый комп – на него неприятно было даже смотреть после той шикарной машины, которой я пользовался в Октаэдре…