Самое главное: подыскать в кофике хороший столик, желательно недалеко от окна. Веселыми, праздничными огоньками отражаются на стекле замысловатые гирлянды, небрежно протянутые над стойкой, и тут же вырисовывается профиль миловидной разносчицы, частенько мелькающей по залу. Он приметил, Стасик постоянно оглядывался на официантку, делал ей воздушные знаки, мигал.

- Девчонка, что ли, твоя?

- Да, была. Ленкой зовут.

Ленка как-то телепатически догадалась, что о ней зашла речь и, насупившись, как на повинную пошла к ним. Он не находил в ней больше тайны: усталые, механические движения не напоминали ту суетящуюся фигурку, отражавшуюся в витрине. Ленка шмыгнула носом и безнадежно вымолвила: «Все жрете вы, жрете». Ее худые руки дрожали. Стасик милостиво отослал свою бывшую за ванильным мороженым, и она, беспрекословно повинуясь, зашагала прочь, каждым шажком раздраженно вздыхая: «Все вы жрете, жрете...»

Димас сострил:

- А она на тебя посмотрела. Изучающе, знаешь, внимательно!

- Да брось ты, кому такая нужна. Тащится как тележка с продуктами.

Стасик загоготал. «Это ты помягче выравнивай, а то я как-никак обижусь...»- чуть не захлебнулся он в пиве, и все трое замолчали, тихо ухмыляясь как нашкодившие школьники.

Погода млела, вечер был в разгаре, эффектный, подтянутый. Рядом, через столик, сиротливо расположились взбунтовавшиеся десятиклассницы, с жаром хуля не пропустившего их на диско охранника. Поодаль в одиночестве расселся хмурый парень в кожаной куртке и, отключившись, не шевелился. Пожилых лет женщина («бабушка-гусыня»- выпустил он новую шутку) прохаживалась по кофику с пакетами, надоедала, лепетала несуразное. «Бритоголовая, факт. В косынке»,- отметил Димас, но за его брезгливым любопытством было неинтересно следовать.

Болтать особо не хотелось, каждый мечтал замкнуться в себе, предпочитая внутреннюю опустошенность неловким, бессмысленным разговорам. А внутри-то как грустно: ни новые знакомства, ни кино, ни книжка рассказов Чехова, чью тоску препарировал, как труп, не могли спасти. Недавняя дикая мысль выводила нелестный приговор: ты разбрасываешься не от избытка таланта, а от растущего неудовлетворения собой, от скуки горькой непонятной жизни. О нем не раз шептались. Шептались с восхищением, с издевкой, завистью. Смотря кто. А в наиболее сумрачные часы он твердил себе о ничтожестве, старался быть выше заискивающих похвал. До чего довели, эти похвалы! В семье еще никто... Он заглушал немедленно. Никто...

Внезапно что-то приподняло его вверх, оглушило, лишив сознания. И через увлеченную жестикуляцию Димаса, через самодовольные улыбочки Стаса, посвященные уже другой официантке, начался полет, единственный в своем роде полет, когда ощущения вплоть до мельчайших страшно обострены, а разум послушно созерцает увиденное. На этот раз город встал перед ним безумной, покрытой полипами шпилей и реклам стеной и злобно ощетинился, как большой лохматый пес, еще вчера отправленный дворником в участок. Оттуда не возвращаются. Он знал и не мог вообразить, как этот пес вдруг очутился здесь, враждебно водя носом и обнажая единственный сохранившийся клык. Укусит – бешеный! Вставшая на задние лапы махина угрожающе завизжала и покатилась прямо в его сторону. В глазах зарябило от хаотичного нагромождения слабо освещенных вонючих улиц, навязчивого скрежета схватившихся друг с другом подъемных кранов, вывороченных с корнями деревьев и других, великих немых, вслепую потрясающих запрокинутыми вверх срубленными сучьями. Они как тараны или гигантские раки по чей-то неведомой команде развернулись в его направлении, поползли, уже не раки, а гигантские, проедающие асфальт, гигантские черви. Город запиликал тысячами идиотских мобильных телефонов, где-то совсем близко разорвалась какая-то пружина, с легким звоном осыпались большие стекла кафе, и впервые подумалось о мальчишески самоуверенных возгласах на густом заброшенном лугу по ту сторону реки. Невинные звезды благосклонно внимали дерзким, беспрекословным мечтам, навсегда похороненным не раз, не два... спящим под теплой подстилкой январских сугробов по обочинам шоссе Тарту-Таллин.

Стасик хохотал, полулежа на стуле. Мороженое жалко таяло во вспотевшем бокале, и мимо проносились чьи-то наглые растопыренные пальцы. «Ну, ведь странный, я всегда замечал! Застыл и смотрит... Сколько раз бывало. И на свидании. Мне Ната сегодня передавала...» - привычным тоном выкрикивал скороговоркой Димас, готовый, наверно, разреветься от смеха. Школьницы улыбались.

Он отходил постепенно. Сначала, конечно, пробормотал что-то о скорой расправе, нахмурил лоб, но понемногу начинал кивать в такт шуточкам, строчил про себя как про сумасшедшего, целые досье, из которых следовало и следовало. Привычный, тысячи раз испробованный метод вернуть популярность, сосредоточить всеобщее внимание на своей неповторимой персоне. Одна из школьниц, худенькая, с модной короткой стрижкой, уже явно ждала знакомства, ерзала на сиденье и ненароком водила туфелькой по полу, наблюдая, заинтересует ли его это или нет. Заинтересовало. Он выкрутился. Злая, всегда приходящая несвоевременно фантазия рассосалась, исчезла, чтобы никогда не воскреснуть за письменным столом, где ее всегда ждали, линуя новые тетради.

- С тобой, скажу честно, не соскучишься!

Стасик не скрывал восхищения. Димас нежно загоготал в ответ: «Я его знаю, он вот такой противоречивый!» Подобное гоготанье он презирал: попахивало девичьей дуростью и одновременно намекало, кто из них двоих главный. Поспешил отделаться: «Не все так считают! Для кого-то я жуткий зануда, между прочим».

«А, дай угадать, так тебя братан отделывает!- моментально всколыхнулся Димас.- А сам какой нудный, в его компании, даю слово, можно тронуться. Ты еще терпишь, ***?»

- Я с ним не контачил, не знаю, но какой-то он не такой, отличный, что ли. Придешь к вам...

И Стас, и Димка не давали ему раскрыть рта, перебивая друг друга и не стесняясь высказывать самые нелицеприятные оценки:

- Дай, я скажу. Помнишь, я тебе час, второй звоню, мерзну за дверью, а он дома, знает и молчит, не открывает. А когда зашли мы с Зеленым, так взглянул на нас напыщенно, свысока, будто мы воры. Понятное дело, ушел бы, ан нет, стоит, слушает, наблюдает.

- Девушку бы завел? Или он не водится с девушками?

Он попытался перевести разговор в другое русло, но приятели, будто сговорившись заранее, продолжали хаять его брата, выжидая от него или резкого выпада или одобрения их слов. Он с удивлением отметил приятную перемену: школьницы пересели за пустой соседний столик и, переигрывая, выражали самое печальное равнодушие.

- Ведь не человек, паучок какой-то в паутинке копошится. И не со зла я, он, разумеется, светлая голова, и пишет, и все подобное, но так, как он, так нормальные парни себя не ведут.

И он со стыдом признался:

- Да, нормальные парни так себя не ведут.

Малолетняя избранница уловила интонацию и поняла, что он нормальный. На этом тема закрылась. Оставалось совсем немного. Но прежде и помимо увлечений, улучив момент, когда в мире и согласии выпита не одна упаковка пива.

- Ты, Стас, не знаешь, почему Зеленый не пришел?

Стас вроде не понимал, куда он клонит, зато Димас так и вцепился в него проницательнейшим взглядом: удивление, обида, страх.

- Нет, откуда мне знать, может, обхаживает Ульяну, может, потребовали к себе верхи.

- А кто они, верхи? Серьезные люди?

- Да чего ты с расспросами пристал! Я в делах не участвую, у меня совесть чиста, а остальное – наплевать.

Стасик начал понимать и принялся за растаявшее мороженое.

- Они, эти верхи, очень расстроятся, если я откажусь... До них это дойдет?

Стас перекинулся всем телом через столик и нетерпеливо зашептал, двигая губами как большой жирный лосось в агонии на сковородке. «Дурак будешь! Непременно узнают, все им донесут.- угрожающе хрипел вмиг протрезвевший приятель, оглядываясь на стайку девчат рядом, как на подосланных верхами шпионов.- У них уши везде. Даже здесь, одно лишнее слово...» Маленькие карие глазки Стасика вспыхнули большими фонарями, щеки налились пунцовой краской, а на лбу выступила испарина. Димас молчал, слегка опустив голову. Было видно, что он прямо-таки вертит зрачками.

- И что они мне сделают?

Пересмотренные в детстве дрянные однотипные киноленты про детективов, гангстеров, мафиабоссов, порой смешные и наивные своей доброкачественностью, подгонкой под один и тот же сценарий, воплощались в жизнь, воспринимались иначе, с ужасом.

Стасик ответил не сразу.

- Не знаю, не знаю. Я никуда не вмешиваюсь. Я буду ждать, когда Ленку сменят, и пойду с ней домой. Ты задаешь странные вопросы. Откуда я знаю, как с тобой рассчитаются. Неизвестно. Махнут рукой...

- Ты не вправе отступать, твои данные, подписи уже пущены в ход. Слишком рискованно. Сиди себе лучше тихо, зря не высовывайся.

Он понял, поздно. И Стасик, и Димас, в общем, ничего против него не имели и мягко склоняли к примирению, раз уж польстился, то терпи.

- А, если начнут копать. В первую очередь выйдут на меня. Сами понимаете, неприятная штука: смолоду имя загубить. Если бы мои родители...

- Брат знает?

Машинально, еще не успев ужаснуться возможному повороту событий:

- Нет, нет.

Поверили, хотя проницательный Димас долго пускал дым ему в лицо и, посасывая сигаретку, словно внушал: «Я вижу, дружочек, ты от нас утаиваешь кое-что, скрываешь. Я вижу тебя насквозь, твои уловки и маски, твои истинные страхи и опасения. Тысячи мелких деталей выдают тебя с головой. Во-первых, чуть-чуть подрагивает левая рука, не в силах успокоиться на месте. То шевелишь стакан, то теребишь себя за волосы. А еще боишься моего взгляда, убегаешь? Почему ты убегаешь?»

Внезапно он совсем выпустил себя из рук. К их столику случайно подошла жилистая, сморщенная старуха в косынке и в проеденном молями шерстяном свитере с котенком. Глядя поверх голов друзей, она посмотрела на него, жестко и хмуро. «Maailmalõpp on ligidal! Светопреставление впереди! Ta on väga kaval, ta laseb inimestel magada, ta uinutab nende meeli. Он лжет,- сотряслась, давясь от пророчеств, душевнобольная, путая русские и эстонские слова. - Ainult 170 inimest tõuseb taevasse. Вы с семьей не взлетите. Вам заказан путь туда!»

«Выведите эту сумасшедшую!»- взорвался он, поспешно встав и выпрямившись на потеху приятелей, девушек, прочих редких клиентов. Безумная словно не замечала их, обращалась к нему, как ко всем им вместе. Стасик и Димас фыркали в рукава. Отрешенный взгляд сумасшедшей с насмешкой оценивал его смятение, струился как змея в раскаленных песках Ниневии и Палестины. Ленка, прибежавшая на шум, подхватила старуху и потащила к выходу, а та совсем другим голосом жаловалась, пищала, хотя не упорствовала. «Ходит сюда часто. Брошюрки религиозные на помойке достала, вот и раздает, миссионерка,- поправляя чепец, поведала Лена, и он вновь подумал о ней хорошо.- Просит у клиентов милостыню, побирается. Palun leivaraha, деньги на хлеб, мол, давайте. А сама их пропивает и валяется в парке на скамейке пьяная. Такая вот ханжа».

До дома путь пролегал через парк. Он сократил дорогу, пошел в обход. Фонари, исправно светившие в центре города, вдруг исчезли, утонув, разбитые хулиганами, в свободно разросшейся листве. Небо было мрачно, редкие ветви дружелюбно, как благожелательные эльфы, трепали его по плечам. Он никогда не боялся ходить один в темноте. Темнота, неизведанность умели завораживать, особенно в тихие, скупые на шорохи и восклицания ночи. Тогда нужно идти, весь напряжение, весь слух. Стараться не ступать громко, не осквернять царственное безмолвие вокруг. Один ты, ну, ладно, проедет позднее такси, и все. Ни души, разве что кто-то дышит в спину, подгоняет, крадясь на цыпочках. Детские выдумки рисовали хилую худую фигурку с длинными, как ходули, ногами. При свете он догадывался, за ним бродит его же тень, бедная, изломанная крутыми поворотами каменной мостовой. Они передадут верхам? Вне сомнений. Парк подрагивает заунывно-прощально, задумчиво подступает к развалинам собора, а выгибающий проснувшейся кошкой спину мост сурово грозит ему. Он не знает, за что, и все-таки поглубже затягивает в воротник голову. Холодно.