До чего гадко! Впервые расставлять раскладушку на кухне, у батареи, и воображать что угодно, только не то, что происходит за стеной, совсем рядом. Никаких иллюзий больше не оставалось, одна злоба, одно желание пребольно уколоть и уйти ото всех подальше, в тот разрушенный, теперь призрачный мир, процветавший под сводами гигантской липы. Говорят, ее срубили. Настроили везде гаражей, один к другому. Господи, какая это убогость, заброшенный яблоневый сад был куда лучше, чем тщедушный песчаный дворик! А ведь еще раньше в саду стояла беседка, где можно было спрятаться или забыться за книжкой. Он тогда фантазировал, как раньше в ней встречались скромные молодые люди, ревниво потупляли глаза, читали шепотком стихи и становились на колени. А еще заводил свою песню соловой (непременно соловей), предвещая новые пылкие клятвы перед самым рассветом, новые ожидания и муки ревности, новые слезы. А беседка ветшала. Ласточки свили себе в ее пустом куполе гнездышко, под половицами хозяйничали муравьи, кусты крыжовника ютились у ступенек. Одним словом, время взяло свое. Через года два он уже не мог найти беседку, на ее месте стояли ряды дров, своих и соседских. Память причиняла боль, а отказаться от нее было невозможно, поскольку все самое ценное в себе он видел переплетенным с прошлым. Будущее неясно и сомнительно.

Пробовал писать, но остался собой недоволен: фразы ложились вяло, игнорировали одна другую. Перечеркнул, начал заново, но не смог и в раздражении пробурчал что-то о трех многоточиях. Конфликт только нарастал, еще не горел, соблазняя его засесть за роман и в течение двух-трех часов выдать полтетради удивительных описаний заморских земель, давно ушедших персонажей и извечных характеров. Про современность он не писал.

Что писать?!

Маленькая холостяцкая квартира брата не могла его устроить: в ней ничто не напоминало о былом, пыль поколений не оседала на чистые и пустые настенные полочки, куда так и просились опрятные стародавние фотографии в деревянных рамочках или изящные керамические вазочки. Вырваться бы на волю и долго-долго скользить легкой полувоздушной шхуной, плыть высоко-высоко, к холодному, безразличному простору небес, а там уже с воодушевлением застыть и восхититься видом. Такая наивная мечта жила в нем давно, да и, пожалуй, кто из нас не мечтал стать Фаэтоном, не мечтал пережить удивительнейшие минуты внутреннего раскрепощения даже ценой гибели? Однако деловитая кровь суетливых и приземленных предков не сдавалась, пыталась образумить, охладить воображение, и он дивился внезапной подавленности, находя, что «в этом отвратительном месте» не может спокойно работать.

Страшно хотелось говорить. Даже если тебя никто не слышит, кроме надтреснувшей корки помутненного льда. Там, внутри, удивительно тепло и свежо, будто бы почва пробудилась, и оставленные на ее челе прошлогодние шрамы заныли с новой силой, раны раскрылись, и, успокаивающе журча, нетерпеливо обмывает их родник. Нет, не жаловаться, искать. Он собирался уже выйти, как в прихожей зазвонили. Пришлось тихо сидеть, выжидать как спрятавшаяся в кустах антилопа. Посетитель принялся стучать и стучал долго, было слышно, как он сдерживает одышку и поминает брата дурным словцом. «Я не позволю просто так тревожить наш покой»,- он подумал с удовлетворением и даже засмеялся. И сплин прошел. Тревога, правда, еще не сдалась: он содрогался, поглядывая на часы, но отчего-то позволял себе надеяться. И надежды его были очень простые.

Он надеялся, что брат скоро вернется и скажет, что покончил со всякими подозрительными типами.

Он верил, что отныне никто не посмеет нахально вторгаться в их жизнь, отпускать за стеной безбожные шуточки и отвлекать брата на посторонние (он чуть не сказал резче) дела.

А еще хотелось бы решать все самому, впервые попробовать распространить свою власть на других людей, как тогда, единственный раз, когда он выступил с речью. Игра обдавала незнакомым волнением, и это волнение нравилось, придавало уверенность и какую-то величественную развязность. «В тебе просыпается Чингисхан»,- грустно молвил бы знакомый сказочник, если бы он решился поведать ему о своей внутренней борьбе. Или – за амбициями – вне всего – безучастное сферическое движение, самодостаточный вечный двигатель, не нуждающийся в признании и славе.

Как упрощались, если не опошлялись такие мысли, когда вокруг равнодушно глядели в упор одни хмурые, скованные раздражением лица.

Ни слова.

- Ты скажешь мне? Все?

- Да отвали!

- Я хочу...

Брат наскочил и безобразно заорал: «Да я говорю тебе: отвали! На человеческом языке говорю, понимаешь, ва?»

Подписал. Не смог отстоять.

Внутри что-то бьется, скатывается с дребезгом вниз с большой высоты. Кажется, чашка. Случайно.

Ревет нечленораздельное, пихает прочь, и уже не остается ничего другого как приняться за вторую чашку, за кофейницу и чайничек со смешным курносым носиком. Словно это игра, и рядом никто не размахивает руками, не орет «Убью...» И опять этот проклятый мобиль, а за ним короткий разговор, как ни в чем не бывало. Димас жалуется, что не попал внутрь. Этот, понимаете, не открыл. А ты (сглотнув слюну, спрашивает) там был? Был, был, не сейчас, завтра свидимся. Ну, бывай. Они только и делают что бывают.

По крайней мере, злость успела пройти, и брат снова занят: набирает чей-то номер и мягко жалуется собеседнику на усталость. Настойчивость в его голосе сменяется какой-то неожиданной робостью, но ненадолго: по мере развития беседы он улыбается все шире и шире, как бы предвкушая удовольствие, и со стороны кажется пьяным. Сухо взглянул и бросил:

- Она вечером придет. Веди себя пристойно и не попадай мне под ноги.

Она пришла и сразу начала на кого-то жаловаться, чрезмерно оживленно теребила брата за шею, задавала не требующие ответа вопросы, а на кухне устало вздохнула: «Как у вас все грязно!» Слова прозвучали как-то натянуто, будто в них вкралась тоска и какое-то неудовлетворение, до сих пор не нашедшее выхода. Брат отвечал мрачной шуткой и, виновато скаля зубы, подтолкнул к незнакомке на стуле, как раба к восточной владычице.

- Вот, знакомься. Ната.

Историческая встреча состоялась. Ната царственно взмахнула ресницами, осторожно сравнивая двух братьев и обдумывая что-то свое, женское, чародейское. Он отвесил банальнейшее «очень приятно» и надменно застыл, вовсе не собираясь покидать комнату. «Набрал бы воды и вскипятил бы чай, а то ведь, знаешь, я до него большая охотница,- как ни в чем не бывало обратилась Ната к брату и вытащила из черной сумочки пачку сигарет.- Ты не куришь?»

Он растерянно замотал головой. Сразу видно, сопляк.

Разговора еще не состоялось, но он уже действовал на нервы. Неужели только эдакую диковинку *** и желал показать?

Она не спешила, выжидающе всматривалась в глаза стоявшего перед ней, но глаза были неловко опущены, и так хотелось еще более раззадорить «скромного молодого человека».

«Так вы пишите? – напрямик спросила она.- Мне о вас говорили и очень заинтриговали. О чем вы пишите?»

Он замялся.

- О разном.

Брат, присвистывая, набирал воду и не оборачивался, давал понять, что его ничего не интересует. Справляйся, мол, сам, а я посмотрю.

Ната потянулась за пепельницей. Постучала кончиком сигареты о край.

- Как вы понимаете, разное – весьма широкое понятие, поэтому необходимо определиться, сориентироваться... Многие люди пишут, думая...

Он внезапно оборвал, прошептал непонятное оправдание и, неуклюже сорвавшись с фразы, сконфуженно замолк. Песенка брата набирала высоту.

- Вы что-то сказали?

Песенка гремела вовсю.

И тогда он впервые вперил в Нату взгляд, дерзко изогнул брови, точно надсмехаясь. «А ведь брат мне про вас тоже много говорил. Подчеркивал, талантлива, артистична, изобретательна, величава...»

Ната внимала благосклонно. Мотивчик перешел в самодовольное мурлыканье.

- так обаятельна... рисует...

- Но я не рисую.

Он изобразил глубочайшее недоумение, застыл, а потом медленно, почти по слогам вытянул: «Значит, простите, я напутал. То он говорил про некую Катю, не про вас...»

Мелодия распалась сама собой. «Ах, та Катька? Да я с нею давно уж как порвал. С чего ты ее вспомнил, не понимаю?»- забеспокоился вмиг присевший рядом брат, подвигая Нате стакан крепкого чая. Та молчала и улыбалась, в чем-то по-новому оценивая ловкого на шпильки врага (в том, что она приобрела врага, у не оставалось сомнений, одно ясно: он сумеет постоять за себя). Но не надо сокрушаться этому маленькому поражению: за нею остается большее. Хотя, черт возьми, до чего дерзок! А ведь как день и ночь, подумала.

Он угрюмо раскладывал раскладушку, уже не думая ни об окружающих его людях, ни о простительных недавних заблуждениях, как брат, прежде чем прошмыгнуть в спальню, слегка толкнул его в грудь, прохрипел: «Предатель маленький. Нашел чему радоваться. Пиррова победа!»