Весна уже не за горами, а зима тяжело отживала свой век, дулась, ворчала, расточала по утрам серые неприветливые взгляды, но когда-то сияющая рыхлая ее плоть постепенно тускнела, как губка жадно впитывала в себя сор окраинных улиц, заражалась твердолобой нудностью асфальта и все таяла. А весна не приходила. Одни вороны с диким наслаждением копошились у ближайшей помойки, рьяно вскакивал, разбуженный ненавистным старческим гомоном, а потом долго лежал просто так, ничего не делая. Разные идеи наведывались в голову, в основном, пустяковые, несбыточные. Никто не знал, как это злило. Это – ощущать свою беспомощность, сопричастность чему-то большому и великому, но не зависящему от твоих усилий, от твоей воли. Припоминались диковинные американские мечты, сотканные из запомнившихся фильмов, ярких газетных материалов, и постепенно представлялась широкая бесконечная дорога, уверенно пересекающая налившиеся рожью поля. И пойти, пойти по ней, пойти под жарким калифорнийским солнцем к несмело обозначившимся на горизонте очертаниям небольшого промышленного городка. Городок то и дело оборачивался миражем, недосягаемым, но притягивающим к себе магнитом.

Страхи остались.

Он носился по комнатам с излишней горячностью, везде не находил себе дела.

- Меня убьют, понимаешь, убьют! Подойдут так, приложат револьвер к виску и ба-бах! Точка! А потом кто что докажет?!

На сковороде взывала о жалости пережаренная картошка. Он смирялся, повторял излюбленный мотивчик «Все образуется, все образуется», но как уже зараженное гнилью деревце изредка постанывал. Не помогало.

- Я одного не понимаю, как ты вообще мог пойти на такое?

Брат самоуверенно восседал в кресле, отодвинув от себя подальше завтрак. Довольствовался кукурузными хлопьями с молоком. Как уловил его ироничный, бездушный тон, сделалось совсем жутко. В первую очередь стыдно.

Он остановился и невозмутимо процедил: «Не генеральствуй. Я сам умею выкрутиться, я сам явлюсь к ним, представлюсь: такой-то такой-то, объясню в чем собственно дело и скажу решительное «нет». Они, разумеется, будут убеждать, может, даже припугнут, но я-то настою на своем!»

Вышло убедительно. Он сам себе поверил. Брат смолчал, уткнувшись носом в какой-то познавательный журнал с знакомым профилем курчавого человека на обложке.

- Ребенок! Еще не понимаешь, в какие игры играем.

Монотонно:

- Пора бы и перестать играть.

Неизвестно как бы он ответил, но внезапно забибикал мобиль, и оба вправду прекратили играть, замерли, один, так и застыв посреди комнаты, другой, выпустив из рук журнал. Звонок был из настойчивых, и привычная веселая мелодия наполнила помещение суровым январским холодом, хотя еще во всю работали батареи.

- Это... тебе?

- Мне?

Почему он раньше не догадался отключить мобиль? Тогда бы его точно оставили в покое! Или бы пришли так, постучали? Подобное открытие придало немного сил, и он крепко сжал мобиль в руках.

- Але...

«Отсыпался еще; с полминуты дожидаюсь,- последовал чуть надтреснутый неизменно добродушный голос, и это казенное добродушие не предвещало ничего хорошего.- Знаешь, денек обещает быть хорошим, прокатимся по городу. Или за город... Мы за тобой заедем».

Говоривший держался самого ненавязчивого приятельского тона и, наверно, сам сиял этим утром от удовольствия, от вполне явного сознания, что ему не надо повышать голос.

Рука, держащая мобиль, слегка онемела. Он заходил кругами, от кресла к окну, от окна к креслу, так как брат стоял рядом и прислушивался к разговору.

- Да как-то мне нездоровится, Зеленый. Может, в другой раз? Плохо спал, да и сессия доконала...

Про его учебу спустя рукава они не знали.

Зеленый заговорил торопливо, как задетая за живое женщина: «Ну, дружок, не подводи нас, пожалуйста! Ты ведь не хочешь подвести нас? Мы ведь об-бидемся, ***, мы люди, а люди все греховны».

Внутри заколотило, и он поспешно сел, понес какую-то чушь, а вскоре поспешно одевался в прихожей, ползал на коленках по полу и заглядывал за шкаф, пытаясь обнаружить когда-то запропастившиеся ботинки. Оставил их в ванной. Глянул на часы.

«Ты,- обратился он к брату, - стереги квартиру и не впускай никого, никого. Запомни. Дай бог, вернусь, а там видно будет» и, не задерживая взгляда, вышел. На лестничной клетке мыла пол старушка-уборщица. Поздоровался с ней, хотя раньше не обращал внимания. И еще подумал: «Как холодно здесь, а все из-за того, что пацаны разбили окно, одни осколки торчат. Никто не починил».

Его уже ждали. Подал руку, сел, морщась от громких завываний радио, дверца захлопнулась. Поехали.

Автомобиль свернул на старое шоссе, вздрагивал, ползя в гору, потом стремительно понесся вниз, а мимо проносились заброшенные дачные домики, отгороженные друг от друга колючей проволокой. Особенно невпопад высились рваные обмерзшие чучела с прохудившимися заржавелыми ведрами вместо голов. А за ними выплывало, как черный лес, большое местное кладбище, по сути, огромный вечнозеленый парк, где на каждом шагу, спрятанные подо мхом, спали надгробья и таблички. Машина нескоро проедет вдаль, а когда все-таки старое кладбище останется далеко позади, замелькают поля, хилые земельные участки, местами еще утопающие в сугробах. Неужели и его бросят в подобный сугроб, навалят сверху снегом и оставят так, без надписи, без креста?

«Я думал на днях Ульяну пригласить в клуб. Думаешь, не откажет?»- болтает ерунду Зеленый, будто прощупывает насквозь, не нервничаешь ли ты, не утомлен? Приходиться отвечать, подыгрывать. На заднем сидении два незнакомых неразговорчивых парня, морды – боксерские. Димаса, естественно, нет, ведь он лишь «устраивает».

И вот потянулся лес, растерянный бескрайний лес. Не лес, а невзрачная акварель. Деревья как дистрофики, везде уныло. Болотный край. Встречного движения нет. Глухомань.

Зеленому отчего-то захотелось покурить. Остановились. Вышли. Бежать было некуда: растительность жиденькая, просто так не скроешься.

«А, живья нет. Ни зайчишки»,- совсем прикинулся дурачком Зеленый, словно угадывая его мысли. Как он знает? Ведь ни единым словом себя не выдал, послушно травил анекдоты, ругал баб за холодность и сопли. Черт, все знает!

На счастье, один из спутников не вытерпел, полез в багажник и вытащил оттуда коричневый дипломат с замком, а из него появились бумаги.

Зеленый сплюнул:

- Давай покончим с этой ерундой. Тянуть нечего, мы сами устали.

Сказал как-то по-человечески тепло, сочувствуя, приближая себя к тебе самому, мол, и я человек, и я всякие дела не люблю, мне лучше с Ульяной кокетничать, а не заниматься в двух километрах от города какими-то паршивыми бумагами. Так что сделай милость, подпиши.

Он подписал. Послушно, следуя указаниям: «Сюда, сюда и на следующей странице». Парни оказались услужливыми, грубого слова не сказали. А он боялся...

Обратно ехали спокойнее, и радио не било по мозгам, Зеленый не заговаривал, молчал, задумчиво подперев подбородок. Выехали из леса, и брызнуло солнце, усмехнулось в глаза, и захотелось вопреки радостному настроению выкинуться вон из машины и замолкнуть здесь, в снегу, всем телом прислушиваясь, как просыпается земля.