Тишина завораживала. Смириться просто так он был не в силах и, сняв тапки, бесшумно вышел в коридорчик, с трудом вспоминая, слева или справа стоит медный таз с бельем. В груди учащенно колотилось. На всякий случай прошел вдоль стены и перед самой кухней застыл, распластав руки, и затаил дыхание. Чутье подсказывало: сладостный миг настал.

«... совсем себя опозорила, лезла ко всем в объятья, ругалась. О ней едва ли не все говорят: спятила Тамарка»,- с пикантным носовым отголоском продолжал Димас, расхаживая взад-вперед. Брат и неизвестный гость сидели молча. Вдруг Димас показался у самого порога и неожиданно просунул в щель свою лохматую голову. Мрак удовлетворил его и, не соизволив присмотреться, рассказчик исчез. Большой глоток воздуха.

- Тихо.

Испытывающая терпение минута. От непривычки ноги начинают затекать, а пошевелиться страшно. Димас говорит насмешливо, подзадоривая: «Бросил бы обивать пороги канцелярий. Работать хочет! А баксы заработать можно и другим путем!»

- Уже судачили. Дело решенное.

Это брат. Третий, бритоголовый, молчит.

Димас настаивает. Он опытная лисица. Он умеет вертеться на разные лады, и голос его по-мальчишески звенит.

- Сколько можно обдумывать. Ну ты пораскинь мозгами, не дрова колоть тебя заставляют.

Решительно вторгается мягкий корректирующий голос: «Его никто ничего не заставляет», и непроницаемое молчание воцаряется на кухне, злое, гротескное молчание. В коридоре же глаза привыкают к сумеркам, и замечаешь таз с бельем. Совсем близко, случайный рывок и споткнулся, растянулся бы на полу. Кто знает, Боже. Почему не суждено было шумом выдать себя и навсегда избавиться от унизительной беседы, не всегда понятной, однако крайне неприятной. Особенно, когда все участники ее молчат.

- Ну?

Брат сказал свое слово. Вроде грубо и без интереса.

- Свидетельства копию, и мы все оформим. «Все затраты берем на себя»,- совсем как в рекламе. Ты ведь не дурак, ***, ты деньги получишь.

- Сколько?

Брат произнес это кощунственное «сколько» куда энергичнее и быстрее, чем холодное, но уже колеблющееся «ну». Сумму услышать не удалось.

- Это на двоих?

- Ну и мне тоже, разумеется! Я все устраиваю. Но в будущем... возможность тоже велика.

- А если кто узнает?

Ответом, вероятно, послужил, какой-нибудь жест или взгляд, лишь позже немногословный гость изрек: «Ты знаешь, я не шучу. Никто не шутит».

- Решено. Неси бумагу.

Он не успел отскочить, как брат застыл в двух-трех шагах от него, и можно было только догадываться о выражении его лица. Руки заметно задрожали. «Что-то не так?»- весело-обеспокоенно осведомился Димас, заерзав на стуле.

- Ничего. Дай только сориентируюсь в темноте.

«Не нужно ли света? Принести фонарик?»- не отставал приятель.

- Не-а...

Страшно больно вцепился в запястье и потянул, весело присвистывая, назад в комнату, а там со всей силы толкнул на кровать, наклонился и обдал чем-то жарким неразборчивым: «Молчи, дерьмо!». Стал рыться в своих ящиках и все так же беззаботно посвистывал. Найдя конверт с документами, легкой пружинистой походкой вышел и совсем рядом усмехнулся.

- Спит без задних ног. Совсем притомился.

Мягкий отголосок вроде «И дело».

Он больше не вставал, даже тогда не вставал, когда захлопнулась беспечная входная дверь в подъезде, а минуту спустя взревел одичавший мотор невидимого автомобиля. Перепуганная летучая мышь наскочила на окно и, злобно присвистнув, скрылась среди соседних домов. Запястье болело.

- Да ты дурак! Меня подвести захотел! Какой черт тебе подслушивать чужие разговоры, совать нос не в свои дела! А если тебя бы засекли! Они ведь не шутят! Это не один из твоих дурацких романов, это жизнь, ***, жизнь, нравится тебе или нет!

Голова вяло работала, вставать не хотелось. Скупое освещение (он терпеть не мог ночники) бросало на стену рядом причудливые тени, переплетающиеся одна с другой в живой клубок мятежных демонических созданий со смуглыми рахитными телесами и деформированными головами. Они поедали друг друга.

- Теперь знаешь, это не детские «лю-лю-лю»! Это опасно. За это сажают. Я точно не вникал во все перипетии, не мое дело, но они открывают фиктивную фирму по купле-продаже, а меня поставят там главным. Маскировка для закона, что ли. Официоз.

Тени постепенно расправлялись, теряли смысл, так как он больше не верил в них. Иллюзия стыдливо меркла. На ее месте выступали трещины. Первые трещины, за которыми что-то бешено колотилось.

- Я два миллиона получу, если все пойдет гладко. Мы же не пропадем, ***, мы еще как заживем. Ты и я. Нет ничего проще. Только молчи, пикнуть не смей. Они скоры на расправу, а там никто и не узнает.

Проклятый таз, надо было ему оказаться не под ногами! Проклятая подушка, почему она мокрая?

- Ты... ты ничего не скажешь?

- Значит, значит, если дело раскроется, ты будешь отвечать в первую очередь?

- Ну... сразу так...

- И у тебя нет в руках ни одного козыря, ты висишь на волоске их честного слова? Вот, вот, она, твоя хваленая свобода!

- Прекрати!

- Еще и месяц не прошел с тех пор, а ты... ты ведешь себя как ребенок!

- Я не хочу голодать или из-за пары пятисоткроновок выходить на улицу и торговать телом.

- А совестью, значит, торговать можно?

Брат отвесил пощечину, но отчего-то щека не загорелась, напротив, внутри налезали одна на другую глыбы льда.

- Я тебя убью, если ты расскажешь, смотри мне!

- Не буду противиться. Ты просто пойдешь на меня с перекошенным от злобы лицом, пойдешь наподобие заранее запрограммированной механической куклы. Мускул не дрогнет. Я, обещаю, рукой не двину, прикроюсь, одно недоумение и ликование...

Брат застонал и повалился рядом, задергался, словно в припадке.

- Слушай, они убьют меня? Выследят и убьют. Беспощадно так. А я же учусь. Я пишу. Я планы имею.

Он долго сбивчиво повторял, что вначале отнеслись с Димасом к этой затее весело, восторженно, «Димас предлагал их самих перехитрить». Постепенно паутина сделалась невыносимой, угрожающие намеки отмели всякие сомнения: делом заведовали вовсе не шутники, но кто именно, не представлялось возможным узнать.

- Все мы пешки, все мы пешки...

Он никогда не считал себя пешкой и почему-то осмелел. То ли экзистенциалисты правы, утверждая, что мы мужаем в часы роковые, то ли брата стало просто жалко, он стал утешать его, как давно не утешал, торжествующе приговаривая: «Ты сам видишь, твои друзья – пустые и никчемные люди. Мы не пустим их больше сюда, не пустим!» Долго звучала эта счастливая мантра, как в зеркале отражавшая идеалистическое убеждение, что игнорирование проблемы является ее решением.

И брат верил, твердил свое, клялся, обещал...