Утро выглянуло угрюмое, невзрачное, и сразу заболела голова. Позже выяснилось отчего: проезжая часть была слишком близко, и уже в ранние часы по ней громыхали грузовики, пронырливо лавировали зеленые такси, исчезали в дорожной пыли легковые. Здесь город еще строился, неуверенно и визгливо вставал, загораживая собой тонкую синеватую ленту смешанного леса. В царское время да еще и до войны здесь стояли редкие деревенские домишки, коренастые, насупившиеся, вылезшие из недр земли как некие диковинные грибы. Их планомерно сносили; часто тут бушевали пожары, а когда мимо промчалась война, вся сторона словно вымерла. Пустырь, да и только. Одно лишь смутное воспоминание: страшная жара, и ты идешь, вернее, тащишься неизвестно куда, а кругом обступают высокие гордые сорняки: чертополох, бодяк, стебли жесткие, и режешь пальцы. Кто-то идет с тобой, кажется, дед. Сутулый такой, опустившийся. Может, он тоже боится или страдает от зноя, но приговаривает: «Иди, ***, иди, не отставай. Надо идти, не оглядываясь, иначе не придешь». И все. Подсчитал только, что когда дед умер в свои восемьдесят семь, ему исполнилось три года.

Но это мельком, так, а надо вставать, выйти на кухню. Брат орудует у плиты. Сегодня каша.

- С добрым утром!

- Добрым, добрым...

- Это что такое?

- Каша. Пшенка. Знаешь как с маслицем вкусно!

- Знаю. Они меня каждое утро истязали какой-нибудь кашей. Это, конечно, очень благородно с твоей стороны продолжать старую семейную традицию.

И тише:

- Ты сегодня пойдешь к ним, туда?

Брат не поворачивался.

- Если успею. Тысяча дел. Разобрать все тюки, позвонить в агентство по недвижимости – согласоваться, в банк, да прочее. Я как белочка в колесе.

- А я как пружинка, выскочившая из музыкальной шкатулки. Я часть мелодии, замолкнувшей навсегда.

- Я вчера, перед тем как лечь спать, набросал примерный планчик нашего с тобой существования. Неутешительно вышло, негусто. Слушай-ка, ты уверен, что тетка ничего особенного не сцапала?

- Нет, наверно, нет.

Взгляд случайно упал на небольшую шеренгу пивных бутылок, виновато выстроившихся у холодильника. Неужели от этого нельзя было воздержаться? «Ты, верно, вчера и рассмотреть мое жилье не успел, сразу завалился,- продолжал свое брат. – Вот сегодня останешься за хозяина, пока меня не будет». Его и вправду не было: разваристая безвкусная пшенка теплилась на тарелке вязкой неаппетитной массой, и от уныния приходилось выводить в ней ложкой замысловатые широкие тропинки. Брат выжидающе засопел:

- Ты не голоден?

- Каша невкусная. Ты не умеешь готовить.

- А ты-то умеешь? Мне, помню, передавали, как ты яйца сварить собирался, включил газ, стоишь... И в кого ты такой пошел...

Тарелка отодвинута. Хочется исчезнуть и никогда больше нигде не появляться, проскочить за горизонт, как безнадежно тающая в ночи комета. Или метеор. Какая разница.

- Я и вправду не голоден. Пойду к себе.

И беспомощно, подбито застыть, как жалкая, измазанная в мазуте цапля (увидел по телевизору – запомнил на всю жизнь), как подхваченное ветром пламя эльваского костра, забитое, угасающее и иронично бормочущее про себя. Они не говорили. Раскладывали вещи, позволяя себе несмешные подтрунивания друг над другом. Брат вроде смягчился, хотел потрепать рукой по голове, а он заставлял себя отворачиваться, полушутливо обвинял в несерьезности, хотя играл сам.

Потом, во второй половине дня: «Ты пишешь? О чем?»

- Да так, хотел современное. Ну, парень с девушкой. Не разработал. Мало знаю, а то интересно было бы написать о заводе, процесс...

- Разве это интересно?

- Ну, понимаешь, это придает достоверность, когда все детали...

Он осекся. Его это мучило.

- Что же, очень добросовестный подход. Очень добросовестный.

Неизвестно так ли, но ему показалось, что брат ожидал большего, и стало радостно, проснулось какое-то тупое удовлетворение, и темный коридорчик вместо обстоятельной прихожей, и кавардак в ванной, и осчастлививший через две минуты телефонный звонок не пугали больше, а сдались, открылись ему в своей бледной-бледной нервозности. На клочке бумаги записано: «Они потонут в быту, а я нет!»

Брат испытывал другое. Честное слово, он был польщен парой снисходительных слов о «веселой холостяцкой квартирке», но как старший, умел подчинять эмоции разуму. Он молил бога, чтобы его не терзали тяжелыми позорящими рассуждениями типа «где ты был», и его не позорили, а это позволяло внешне расслабиться, беспутно пустить себя по течению и в то же самое время подсчитывать. Квартира с удобствами, это факт, но появился лишний рот, а, значит, неизбежны лишние расходы, ответственность, забота и все такое прочее. Даже если продать старую квартиру, денег не хватит. А ее, самое главное, еще нужно заполучить, за что тоже надо раскошелиться. А где же взять: ведь еще учеба, друзья, девушка (что-то не позволило использовать множественное число). Придется пойти работать, загубить образование, махнуть рукой на университет.

- А у тебя какие планы?

Черт возьми, пускай определится!

- Никакие. Хочу быть свободным писателем!

Даже старуха из известной сказки не спрашивала больше.

Раздражало это заносчивое аматерство, какая-то непоколебимая мальчишеская уверенность, что жизнь как волшебная шкатулка со своей бесхитростной мелодией. Нет, миленький, здесь надо трудиться. Конкуренция, вот что важно. А ты свободным писателем, Да жизнь знать надо: учиться, ездить, общаться с людьми, а не сидеть букой. И нельзя быть откровенным, какой дурак станет открываться всему свету.

Это – в плохом настроении. В компании за пивом или наедине. Засыпая, он смирялся, что одно хорошо: в нем кто-то нуждается, хочет того или нет.

Дневник заброшен. Брат читал его – медленно и беспристрастно, не замечая, что засечен. «Интересно очень, только с ошибками»,- сказал.

Последняя запись: мазня, называющаяся перечнем доходов и расходов, плод особо мрачного расположения духа. А дальше, за отчаянным «Не выходит!», четко каллиграфически выведено чужой рукой: «Надо уметь жить экономно!»