Утром первым, как часто бывало и раньше, в шесть утра пришёл журналист «N-ского вестника» Валентин Огурцов. В очках, в  помятом пиджаке и несвежей рубашке, щуплый, похожий на потрёпанного воробья,  стоял он на крыльце, дотягивал дешёвую сигаретину. Жилкин увидел его через стеклянную дверь, открыл.

- Привет, Игорь. Хорошо, что ты сегодня. Чайку можно?.. - не скрывая похмельного состояния, говорил Огурцов.

Игорь налил ему чаю покрепче, сахара четыре куска в стакан кинул…

Огурцов быстро выпил один стакан и тут же сам себе налил второй и пил уже не торопясь…Увидел своё отражение в старом настенном  зеркале, болезненно поморщился. Но сразу же улыбнулся, невольно показав нездоровые зубы, увидев на диване кота.

- А-а, нагулялся… Я тоже… - потянулся рукой к коту, провёл ладонью по его спине, почесал за ухом.

Кот лениво спрыгнул с дивана и пошёл к своему блюдцу, в которое уже было налито молоко.

- Гордый… Я тоже… Хотя, нет, я уже не гордый, - будто бы сам с собой разговаривал журналист.

- Ты бы, Валентин, как-то бы… Поберёг бы себя… - Жилкин посчитал нужным сказать.

- Да-а… - махнул рукой Огурцов. - Ладно, спасибо, Игорь, пойду. К приходу редактора уже и сваяю, у меня заготовочка-то есть уже, есть… -Огурцов поднялся, но остановился, спросил ещё: - Пишешь о Дорогине-то?

- Пишу.

- Знаешь, я об очень многих людях писал. И если брать поколение – у всех примерно одно и то же в судьбе есть. Ну, все родились, как-то учились, потом война, рано начали работать… Но вот кто-то всю жизнь пашет или кирпичи кладёт, ещё что-то. Но примерно одинаково у всех. И вдруг – поэт. Вот и Дорогин – ведь как все, типичная судьба, а как поэтом-то стал? Откуда чего взялось? Вот вопрос-то в чём!..

Огурцов ушёл. А Жилкин тоже задумался – откуда талант у человека? Каждому он даётся (но не все раскрывают его) или только избранным?.. Тайна.

«И вся-то жизнь – от рождения до смерти – разгадывание тайны», - подумал. И тут же додумал: «А как разгадаешь – так, наверное, и помрёшь». И сам себе усмехнулся.

Следующим, в полседьмого, пришёл дворник (он же по совместительству электрик в этом здании и, наверное,  ещё кто-нибудь – столяр, сантехник) – подвижный, чёрный, похожий на жука мужичок, чувствующий себя, видимо, хозяином этого большого дома. У него было своё представление о порядке в этом доме. И он это своё представление активно воплощал в жизнь.  Он деловито спросил у Жилкина, как дела, подмёл тротуар у входа и вот  уже с ящиком инструментов пошёл куда-то на верхние этажи.

С полвосьмого повалили работники офисов.

В семь сорок пять, как по расписанию, вошёл редактор «N-ского Вестника» Пашулов, как всегда немного запыхавшийся и растрёпанный. Не просто кивнул Жилкину, как обычно бывало, руку подал.

- Здравствуйте, Игорь… э-э… - он забыл отчество. - Хорошо, что вы… Новость… Вы, кажется, близки с Комаровым… Вчера только сестра его позвонила. Он умер, похоронили уже. Но надо бы некролог. К девятому дню успеваем как раз…

- А что с ним?

- Сердце.

И вот Игорь Жилкин пытался писать о человеке, с которым был знаком и даже, казалось, дружен несколько последних лет. Но как оказалось, и знал его очень мало, и дружбой их отношения вряд ли можно назвать…

«Умер Станислав Комаров. Тут уж ничего не поправишь. Ушёл человек, унёс с собой тайну. Тайна же есть у каждого…»

Познакомились они лет пять назад в этой же редакции, в бухгалтерии, получали скромные свои гонорары. У Жилкина только-только стали публиковать работы о Дорогине. У Комарова уже активно публиковались прозаические и стихотворные пародии на местных авторов, весьма едкие, но и точные.

- Эта ваша заметка о Дорогине была в прошлом номере? - спросил высокий, сутуловатый, с короткой стрижкой, глубокими залысинами, с усами, прикрывающими усмешку, человек.

- Да. А вы Комаров? - Игорь видел графу, в которой он расписался.

- Да.

В тот день и завязалась их странная дружба. Зашли в рюмочную, взяли по сто грамм и по беляшу. Комаров, выпив, тут же и начал свой привычный разговор о местных авторах, бездарных, конечно же…

Жилкин спросил, каких же писателей тот уважает. Комаров ответил и даже прочитал стихи… Рубцова, Есенина, Бунина… Тут уж не возразишь…

- Ты смотри, как этот наш профессор-литературовед пишет, - ехидно ухмыляясь, подняв указательный палец, говорил Комаров. - «Стремительное падение вниз», - делает паузу, проверяя, понял ли Жилкин чём тут дело. Жилкин понимающе кивнул и усмехнулся. - «Волнительно», - продолжал перечислять профессорские литературные грешки Комаров. - И даже так написал в последней статье: «Сейчас, чтобы не казаться сухарём-учёным, я буду выражаться исключительно художественно»!

- Прямо так и написал? - удивился Жилкин.

- Да! Ты ещё не видел? - (Они уже были на «ты») - В «Литературном N-ске». Статья под поэтическим заглавием «Сегодняшний день N-ской литературы», как обычно у него – с эпиграфом, посвящением и вступлением «от автора». - Усы уже не могли скрыть саркастическую усмешку Станислава Комарова.

Игорь не любил обсуждать людей за глаза… Но… Игорь приходил к профессору Карташову в институт, в котором сам когда-то учился,  на кафедру. Профессор Карташов (к тому же и член писательской организации, и редактор «Литературного N-ска»), прочитав его первые заметки о Дорогине, выдерживая паузу (Жилкин помнил эту его манеру  по учёбе, тогда Карташов был ещё молодым преподавателем), протирая стёкла очков, щурясь, будто бы устал от чего-то, сказал: «Биографию может написать каждый более-менее грамотный человек… Анализа нет. Да и поэт малоинтересный, средний талант… Вот если бы анализ… В контексте бы… В сравнении…» Всё это устало, протирая стёкла очков…

Жилкин забрал свои бумаги и ушёл, больше к Карташову не обращался. И сейчас, слушая Комарова, едкие его замечания, испытывал мстительное чувство…

А Комаров предложил ещё «по сто». И вот тогда-то впервые Жилкин услышал, как Комаров рассказывает… В этом деле он был просто артистом.

- А помнишь «Золотую осень»? - кивнул он на стаканы.

- Помню, - понял его Жилкин, - но я тогда ещё не употреблял.

- А я уже употреблял… Шли далекие восьмидесятые, первая половина, апофеоз застоя, расцвет загнивания… -  Игорь впервые столкнулся с артистическим рассказчицким талантом Вячеслава Комарова, и слушал его с удивлением (потом уже, в следующие встречи, не удивлялся, а слушал с удовольствием и даже сам подбивал его к этим рассказам).

- Тогда излюбленным напитком всех интеллигентов, пролетариев и крестьян была «Золотая осень», - продолжал Комаров. -  Посредством этого дешёвого, вкусного и абсолютно экологически чистого вина, наверное, и осуществлялась та самая «смычка». Было ещё вино «Лучистое», кажется, один рубль и сорок с чем-то копеек стоило, тоже популярное, но ни в какое сравнение не шло оно с «Золотой  осенью», которую мы любили не только за красивое название, но и за её демократичную цену – один рубль  двадцать семь копеек. Мы – трое студентов филфака (на семьдесят две  женские особи) нашего доблестного пединститута, который, наверное, и ты закончил, лет так через семь после меня… - Жилкин в ответ кивнул, а Комаров тут споткнулся в своём рассказе,  кивнул на стаканы, и они сделали по глотку…

 - Если говорить о напитках, -  снова заговорил Комаров, - то делали ещё коктейль «кровавая Мери», наливали в стакан водку, упирали в дно стакана нож, и по лезвию ножа лили томатный сок, он выдавливал водку… Но это было долго – потом надоедало – и просто лили томатный сок, а поверх – водку…

- Мы тоже, - кивнул захмелевший Жилкин. Они махом допили водку, и Игорь пошёл к прилавку, взял ещё «два по сто» и вернулся к колченогому столику.

Комаров продолжил (по мере выпитого его рассказчицкий талант становился всё более очевидным):

- Но – я возвращаюсь к золотой осени… Да – была золотая осень. Мы в тот день получили стипендию. А мы имели наглость получать  ещё и повышенные стипендии – сорок пять рублей. Бешеные деньги! И мы купили много «Золотой осени». Бутылок, помнится, десять. Пришли домой к одному из друзей. Днём. Потому что родители до вечера на работе. Перед этим все мы прочитали Томаса Манна «Доктор Фауст», и все были очень одухотворённые… Пьём, обсуждаем роман Томаса Манна… Ну, разумеется, от Томаса Манна к Герману Гессе, от Гессе к Прусту… Да, вот так – у нас семьдесят две девушки на факультете, из них семьдесят мечтаю выйти замуж и остаться жить в городе, а мы трое – городские, о Томасе Манне… Правда, потом я на одной из тех семидесяти и женился… Тоже история… Вот ты пил  водку, которая выдерживалась в туалетном бачке, в прохладной воде, летом? А на моей свадьбе это было. Восемьдесят… какой-то год. Как положено: загс, памятник Ленину, цветы… И вот свадьба, в столовой…  Напротив, между прочим, был пивной ларек – разливное пиво продавали, в банки. Я студент второкурсник. Жена тоже. Родители наприглашали… Я половину гостей не знал. Сидим – перед нами шампанское. Вот времена были: жених и невеста – только шампанское. И вот сижу, и гляжу, как другие пьют. А мне не наливают! Нельзя. И сам себе не могу налить – всё внимание-то ко мне и к невесте. Ну, вышли покурить… Я тогда курил, а теперь вот бросил… Я однокурснику говорю: «Как хочешь –выноси». Он с заданием справился. Но ведь на улице тоже нельзя пить – увидят. Он мне говорит: «Иди в туалет». Я говорю: «Не хочу». «Иди, дурак, там, наверху». Я пошел: бачок там на длинной трубе под потолком.  Я достал, выпил, и обратно поставил. Потом ещё раз сходил. И ещё. Так и перенёс это событие… Ну, потом и развод был… Ах, да! Золотая осень, Пруст… Пьём, в общем, о высоком беседуем… И вдруг один из нас говорит: «Муха!». И показывает. Точно. На бутылке, наполовину уже пустой – муха. И друг наш, пытается эту муху убить. Но убийство не состоялось. Мы все отчётливо видим, что он бьёт газетой по мухе, а она как сидела, так и сидит. Очевидный факт – по ней бьют, она сидит! Но почему она не убивается? И мы поняли – она внутри! Более того, мы поняли, что она погибла задолго до того, как мы её увидели. Она была убита ещё вместе с яблоками-падунцами, из которых гнали  «Золотую осень».

Мы люди были молодые, крепкие, нас немытые  яблоки не пугали. И всё же воспитание не позволяло нам есть, например, суп, если в нём плавает муха. Но… Это была «Золотая осень»! Не суп. Поэтому мы решили – раз уж половину выпили, то и вторая проскочит. Мы разлили остаток и выпили за ту муху. Так она там на бутылке и осталась. Она была му-ми-фи-ци-ро-ва-на. Или, скорее, заспиртована. Свидетельство о смерти мы выписывать не стали.

Славные были времена – несмотря на мух и прочие неприятности, которых почему-то теперь стало больше… Ну, давай ещё по сто!

    Вот таким первое знакомство с Комаровым было. И потом встречались изредка,  разговаривали. Узнал Игорь, что Комаров помимо «педа» окончил ещё и литературный институт, но в Москве не зацепился, местные писатели тоже его не приветили. Вот и громил «провинциальных писак». Это ему так казалось, что «громил», на самом деле – многие ли читали-то его пародии?..  В семье тоже что-то не складывалось у него да он, вроде, и не женат был на момент их знакомства…

- А ты своё стихотворение прочти, - попросил как-то его Игорь. (Всё в той же рюмочной, за тем же одноногим столом стояли).

- Да нет, я… Я стихи бросил, только пародии… Я прозу…

- Ну, дай прозу почитать. Ты свои эти истории-то записываешь?

- Ну, ещё записывать… Вот слушай. Закончен второй курс. Июль день рождения. Мой. Мама накрыла стол. Друзья-однокурсники скинулись, подали мне – ты помнишь – четыре двенадцать. На бутылку. Водки. Я побежал, чтобы к приходу друзей уже купить. Бегу – через улицу, через городской рынок. И там –  лоток лотереи «Спринт». Помнишь такую? Пятьдесят копеек билет. И я понимаю, что у меня ровно четыре двенадцать, что если я куплю за пятьдесят копеек билет, то у меня на бутылку-то не хватит. Друзья бы мне, конечно, простили, но осадок бы остался… И я всё-таки достаю эти пятьдесят копеек. «А вдруг, а вдруг», - в голове стучится. Подаю деньги, беру билет, разворачиваю – червонец! Десять рублей. А до двадцати пяти рублей выдавали прямо на месте. Я понял – это удача, это мне на день рождение подарок судьбы. А весь червонец-то мне мелочью выдали – пятнашки, десятунчики. Полные карманы. Я прихожу в магазин. Там как всегда ажиотаж. Все дороги в этот магазин ведут. И тут я, дождавшись своей очереди, высыпаю деньги на  пластмассовое черное блюдце. Продавщица смотрит на эту мелочь с ужасом. «Вы что, - говорит, - на паперти стояли?» Я с достоинством отвечаю: «Нет. Я выиграл в лотерею «Спринт». А сзади разгоряченная очередь алчущих «Золотой осени», «Кавказа». И вот продавщица считает. Ничего – выдержали и алчущие, и я. Это я к тому, что есть в жизни счастье, удача. А вот ещё, слушай… - и он опять рассказывал, выпивая и закусывая беляшом, и Жилкин слушал, и опять было интересно…

- Что такое экватор, мы знали из уроков географии, все увлекались путешествиями, читали приключенческую литературу… А что такое «студенческий экватор»,  узнали от своих друзей, которые имели счастье учиться в Москве, в Питере… В нашем городе это как-то не практиковалось. «Студенческий экватор» - это середина учебы. Поскольку все учились по пять лет – экватор у них приходился на зиму. И только филологи – четыре года, видимо, считалось, что русский язык и литературу можно и за такое время познать. Особенно нас поразил и вдохновил рассказ одного бывшего одноклассника…  Однажды студенты одного вуза отмечали экватор в гостях в Выборге. И упились так, что им пришла в голову идея пересечь границу, проверить бдительность и наших, и финских пограничников. Была зима. Они спросили у местных, в каком направлении Финляндия и пошли. Леском, перелеском – идут. Самое интересное – дошли. В какой-то деревне им ответили по-фински. И они вернулись обратно… Конечно, никуда они не ходили, скорее всего, привирал наш одноклассник… Но на нас этот рассказ  произвёл впечатление. И вот,  в середине июля я и два моих однокурсника решили отметить экватор. До границы от нас далеко. Но мы всё-таки решили как-то оригинально отметить это событие. Под залог паспорта взяли на лодочной станции лодку и поплыли вверх по течению. Естественно, с собой мы уже взяли… Поплыли. Но сразу же и прикладываться начали. Нам весело. Портвешок – экологически чистый. Гребём через раз. Поэтому через три часа были только в районе пивзавода. А уже всё кончилось. Но ведь там магазин-то близко. Причалили. Одного оставили, вдвоём пошли. Ещё взяли. Приободрившись, двинули дальше… Здесь уже у меня в памяти полумрак… Мы возвращаемся обратно – нам весело, нам хорошо. А уже и домой захотелось, а лодка еле-еле движется. И чтобы ускорить процесс, мы сели по человеку на весло, а третий у нас считает, ритм задает. И в районе того же пивзавода у нас ломается уключина. Ещё пилить и пилить до лодочной станции. Может, мы и бросили бы свою «галеру» - да ведь паспорт в залоге. А ведь и лодочная станция-то не до ночи работала. А на ночь паспорт там оставлять не хотелось. Было ведь всё-таки такое трепетное отношение к документу, «Стихами о советском паспорте» воспитанное… Так вот – одна уключина сломана, весло парализовано. Да и мы-то сами – полупарализованные. Ну, тут мы и вспомнили, что можно, встав в лодке, грести и одним веслом, как на байдарке.  Но если мы в нетрезвом виде и на фундаментальной поверхности себя неуверенно чувствуем, то на лодке… Один из нас попробовал и упал в воду. Мы его спасли.  Ну, кое-как до города уже добрались по течению-то, и тут решили от балласта избавиться. И того, что выпадал за борт, высадили. «Иди, - сказали, - берегом, за одно и просохнешь». И правда, плыть стало полегче, доковыляли до лодочной станции, сдали лодку, забрали свой паспорт и оказались свободными. Ждём нашего друга-пешехода. Тут же, у лодочной. А у нас ещё оставалось… Ждём. А там идти-то ему было – пятнадцать минут максимум. Полчаса нет, час нет, смеркается… Часа два ждали. Рукой махнули и разошлись по домам. Утром друг приехал ко мне домой, и мы решили съездить к третьему, который пропал. Приехали. Он дома. Оказалось – когда он вышел из лодки и шёл аллейкой вдоль берега, его встретили милиционеры, и переночевал он в вытрезвителе (о чем я, честно говоря, и догадывался). Вот так мы отметили наш студенческий экватор. Отмечают ли нынешние-то?

Жилкин слышал и другие рассказы Комарова, но, так как случались они всякий раз после получения гонорара, Игорь стал со временем отказываться от посещения рюмочной (надо было ведь что-то и домой принести, показать жене, что его газетные публикации не только время отнимают, но и деньги приносят). Но он настоятельно советовал Комарову записать эти истории, тот, кажется, ничего не записал. Продолжал пародировать местных писателей…  

А месяца четыре назад они поругались.  Комаров пришёл к нему на работу, вечером.  Не полагалось никого впускать в здание после закрытия, но Жилкин нарушил инструкцию. Пили в охранницкой чай.

- Вот, уже на книгу материала-то набрал, - похвастал Жилкин,  показывая тетради и газеты с публикациями.

- Да кому это надо… - скривился Комаров.

- Ну, хотя бы мне. И ещё некоторым людям. Дорогина многие читают…

- Да брось ты… Все уж забыли.

- Ну вот, чтобы помнили, - ещё сдерживал обиду Игорь Жилкин.

- Да такой же, как и нынешние, провинциальный писака. У нас в каждом дворе свой поэт, так всех и помнить?! - Комаров говорил особенно раздражённо, зло.

- Да, всех и помнить, - сказал Жилкин. - Уходи, - добавил.

- «Струны настрою на нежность. Душу на правду настрою», - дурашливо продекламировал Комаров строчки Дорогина (память у Комарова удивительная была).

- Уходи.

- Чего?..

- У-хо-ди.

- А-а… - Комаров поднялся, натянул вязаную чёрную шапку-облипуху, рывком застегнул замок-молнию на потёртой зимней куртке. Вышел.

Так и запомнил его Жилкин: сутулая фигура в свете фонаря, в мельтешении снежинок… Больше не виделись.

И вот теперь он пытался писать некролог…

«Умер Станислав  Валерьевич Комаров. Тут уж ничего не поправишь. Ушёл человек, унёс с собой тайну. Тайна же есть у каждого…

 Станислав Комаров был литературно одарённым человеком, писал стихи и прозу, закончил Литературный институт имени Горького в Москве. Его первые публикации в местной прессе появились около десяти лет назад. Столичные журналы не баловали провинциального автора – это ныне судьба многих талантливых писателей из глубинки.

 Станислав был и страстным книгочеем, знатоком литературы.

Своим талантом и знаниями он щедро делился с людьми. Читатели высоко ценили его острые, точные пародии…»

Жилкин вымучивал из себя этот некролог.  Писал сухие, усредненные слова. Но и живое чувство вины и сострадания просило слова.

«Как жаль, что не ценим человека, когда он рядом, не стараемся понять, вникнуть в его проблемы, посочувствовать, забываем, что человек не просто смертен, а внезапно смертен. 

К сожалению, так получилось в моих отношениях со Станиславом Комаровым.  Мы поссорились во время последней встречи и теперь уже ничего не поправить.

Но долго (а надо верить, что и вечно!) звучит человек, оставивший сей мир – его голос, его слово, дело, мысль…

Ведь человек со своей личной тайной, со всеми своими родными, предками и продолжателями рода (тоже имеющими свои тайны), человек со всем этим – бесконечен. Человек – одна из форм бесконечности в вечности…»

Писал Игорь Жилкин уже что-то совсем и непохожее на некролог.

Он навострился за годы работы здесь, писать или читать что-то и одновременно наблюдать за входом, за всем, что делается в широком вестибюле, за лестницей, уводящей на этажи полные кабинетов. И этого мужика сразу вычислил.

- Мужчина, - Игорь вышагнул из-за своего выгороженного стойкой стола. - Вы к кому?

- А тебе чего?

Мимо них шли люди – на работу, по делам, входили и выходили, доводчик мягко возвращал дверь в исходное состояние…

Лет тридцати, с шишкастой коротко стриженой головой и совершенно пустыми, мутными глазами, в майке и джинсах, коренастый, с какой-то наколкой на толстом плече, взглянул на Жилкина, ухмыльнулся.

- Вам кого? По-моему вы пьяны, выйдите, пожалуйста, - стараясь голосом и внешним спокойствием придать весомость словам, сказал Игорь.

Мужик скривился и полез в задний карман джинсов, и плоский не  большой нож уже был в его руке, и лезвие уже готово было по одному его движению вылететь из рукоятки…

- Я иду к своей бабе. А ты кто?..  А?- говорил он хрипло и вызывающе.

Ночью здание ставится под охрану, есть «тревожная» кнопка, а сейчас… Вот, что сейчас делать? Кричать, чтобы вызывали полицию?..

- Вы совершаете ошибку… - стал говорить Жилкин, глядя ему в глаза, но в глазах ничего кроме презрения не отражалось.

«Перехватить руку, выбить нож, подножку сделать…», - в голове Жилкина прокручивались приёмы, которые он теоретически знал, но практически никогда не делал. Да и не перехватить ему такую руку, и подножку вряд ли…

Входная дверь распахнулась, и двое  полицейских вошли. Мужик как-то почувствовал, что ли, их, обернулся сразу и поднял руки  (нераскрытый ножик оставался в правой):

- Всё, всё, сдаюсь.

Подхватили его, руки за спину, нож забрали.

- Спасибо, что придержали его. Мы от остановки за ним шли и чуть не упустили… - сказал один из полицейских (немолодой, лениво-спокойный) Жилкину.

А второй (весь квадратный от распирающих его мускулов) рывком приподнял заломленную  руку злодея, так что тот вскрикнул.

- Давай, пошёл!- повели его  к выходу.

Дверь мягко закрылась и, будто и не было ничего. Вся эта сцена длилась ли две-то минуты…

Игорь, вытер пот со лба рукавом форменной чёрной куртки, вернулся на своё место.

Вот так, запросто, могли его убить или отправить в больницу. И он, Жилкин, ушёл бы со своей недописанной книгой, не побывав на родине отца и матери, не успев поднять сына…

Хотя, скорей всего, ничего бы и не было. Ну, повыступал бы этот архаровец да и ушёл бы. И ножик у него почти игрушечный… «Да ты, Жилкин, прилично струхнул», - сам о себе иронично подумал.