Тая дошла только до середины тропинки, ещё раз махнула рукой на чаёвников, постояла и повернула назад. А Дажнёв, подходя к ним всё медленнее, стал вдруг оправлять на себе рубашку, простукивать карманы. На несколько раз промокнул платком лоб, шею.

- Здравствуйте, товарищи. – Он пожал руки Семёнову, Анюшкину и отцу Владимиру. Священник поморщился, но ничего, стерпел. Семёнов протянул гостю полную до краёв кружку тёплого чаю. Дажнёв, присел, выпил не отрываясь, потом выдохнул:

- Филин умер!

Все, кроме отца Владимира, вытянули шеи и привстали. Священник, продолжая сидеть, быстро перекрестился.

- Да, умер. В бане... Сердце не выдержало... Пришёл под утро весь мокрый: ночью в грозу попал. Решил один в парилке погреться. И стал там задыхаться. Астма. Кричал страшно. Страшно. А у нас только аптечка. Пока экстрасенса подняли – всё, он уже посинел, похрипел и затих. Да какой?! Не затих! Так скрючило судорогой – едва распрямили.

Дажнёв оглянулся вокруг мутноватым от собственной картины взглядом, потянулся кружкой:

- Налей ещё! Семёнов, поговорить надо. Посекретничать. – И Дажнёв опять крупно вздрогнул. – А как у него, у Филина, брови-то выросли. Сразу же, как умер. Длинные! Вразлёт... Семёнов, отойдём?

А Семёнов вдруг упёрся. Сел на подвёрнутые ноги, распрямился торсом, выпятив свой буддийский животик. Глаза сощурились:

- Здесь нет чужих. Я всё равно от них тайны держать не буду.

Дажнёв был не в состоянии настаивать. Такой обычно здоровый и ухоженный, сейчас он сидел бледный, съёжившийся, по вискам обильно струился пот, руки мелко тряслись. И тут Глеб поймал его возраст – спина! Мощная, сильная ещё спина не гнулась. Значит, ему никак не меньше шестидесяти. А лицо-то очень моложавое. Дажнёв растёрся платком, обхватил себя ладонями за плечи, и, смотря куда-то поверх всех, начал сильно раскачиваться:

- Понимаешь, дело не в том, что кто-то умер. А умер именно Филин. Он у меня весь лагерь держал. Понимаешь? Нет? Лагерь – это же полной сброд. Протоплазма. Я и деньги на этот эксперимент получил конкретно под Филина. Он всё держал. А так-то там одни кошки и собаки. Они друг друга прямо над покойником задирать начали... Теперь и подавно перегрызутся. Это всё психи, психи! Им ни кнут, ни пряник не указ. Только Филин. Внутренней силой. Своей энергией. А теперь – всё... Всё пропало. Это же катастрофа... Ты понимаешь? С меня голову снимут. С меня.

- Так что ты от меня хочешь? Чтобы я в твой лагерь бойцов ввёл? И по палаткам разогнал?

- Это бесполезно. Нет, нужен сильный энергетик. Чтобы подавить. И чтобы успеть всех мирно по домам рассеять. Семёнов! Нужен человек – сильный человек! Поле, поле держать некому! Оно уже наработано: пару дней бы продержаться, чтобы партиями на вокзал отправлять. Без смешения. Я в Москву сообщать не хочу: там сразу всю нашу работу перечеркнут. Столько завистников... Семёнов, лагерь – ужас! Бред! Ивановцы, оказывается, давно себе пещеру присмотрели. Теперь там окапываются. Собираются конец света встречать. Под землёй! У них кто-то каким-то утром от самого Порфирия откровение получил о скором начале ядерной войны. Третьей мировой... А тут как раз по радио об Югославии объявили... Вот они и сдурели, м… чудаки...

- Так что же ты от меня хочешь?

- Я же русским языком говорю: энергетик нужен! Экстрасенс! Гипнотизёр! Возьмись сам, а? Нет, так дай другого. Дай! Пока я тут тебе ситуацию докладываю, там уже, наверно, чёрт знает что творится! Кто возьмётся?

- Ты же сам был лидером? Хозяином? Что «нет!»? Ладно. Вот, слышь, тебе отец Владимир. Что? Он же у тебя уже бывал? На открытии? Вот и сейчас пусть отслужит какую-нибудь службу. Об утишении страстей.

И чего Дажнёв так взорвался? Он с размаху бросил чашку и пошёл от них к дому. Видимо с той стороны, на улице, его ждала машина...

Глеб тихонько мелко заливисто засмеялся, задохнулся шёпотом: «Филин-то отпустил: отпустил, тварь». Отец Владимир покачал головой, но неожиданно тоже хихикнул. Разрядка передавалось по цепочке – улыбка скользнула и по поджатым губам Семёнова. Только Анюшкин был предельно трагичен.

Дажнёв почти вошёл в дом, но повернулся, побежал обратно. Они ждали.

- Семёнов, ладно, давай! Давай! Своих каратистов. У тебя из местных много?

Семёнов удивился:

- Ну, есть два десятка старшекласников. И взрослые из службы санатория...

- Давай всех узкоглазых. Пусть они нашу охрану отлупят. Понял?! Нет? Внешний враг сплачивает. Понял? Опять нет? Я там скажу, что нападают алтайские националисты! И мои мирно разъедутся. Под внешним давлением.

И тут Семёнов провёл короткий прямой:

- Сколько платишь?

Дажнёв поперхнулся:

- Как «сколько»?

- Пять штук.

- Ты?! Ты?.. «Сколько»?.. – Прокол был страшенный: при трёх живых свидетелях он нанимал «бандитов» против «соратников»...

- Дело-то, слышь, щепетильное.

Дажнёв сдавленно, до потной красноты и вздутых на шее толстых вен – вот-вот инсульт хватит, зашипел:

- Я тебя, Семёнов, ненавижу... Я вас тут всех ненавижу... Всех! Вы меня слышали? Я буду давить вас всегда, при всех возможностях. Всех! Всегда! Я вам устою, устрою, сволочи!

Шипел, но не уходил. Согнувшись в поясе, он только вращал рубиновыми на сизом лице глазами и зажимал ладонями солнечное сплетение. Ага, только ещё одного трупа им не хватало! Нельзя же человека настолько унижать, и, если уж скандалить, так уж скандалить взаимно, до всеобщей разрядки.

- Ты кого пугаешь? Меня, что ли? – Начал Семёнов.

- Неизменные вы, большевики. – Подхватил отец Владимир. – Привыкли врать и грабить. Теперь на бедных алкоголиках наживаетесь: «Система Шичко! Ах, система Шичко! Трезвый образ жизни»! А все мужики-то заново запивают. Уж девяносто девять процентов точно. И вы это знаете лучше всех! Но, продолжаете. Вам бы только деньги драть с больных людей. С несчастных жён и детей.

- Мне больше всего их оправдание нравится: «Главное, что они на нас не обижаются»! Запредельный цинизм! – Это уже Глеб пристроился.

Дажнёв уже не хрипел – визжал. Тоненько так повизгивал... Анюшкин мог бы быть счастлив: о, если бы Юля это видела! Её «Юпитер» проскочил момент, когда ещё можно было просто броситься в драку, и теперь с «быком» началась истерика панической беспомощности, той, что накопилась с утра, когда над трупом Филина начался распад его лагеря. Семёнов рывком вскочил с колен и шагнул к кое-как распрямившемуся Дажнёву. Левой рукой быстро обнял за плечо и нажал средним пальцем под ключицу, а правой захватил кисть и сильно защемил кончик его мизинца. Дажнёв, вскрикнув, несильно дёрнулся и обмяк. «Что я такого сделал? За что меня так? За что?» – «Ты дыши, дыши. Глубже. И выдыхай». Семёнов заботливо и крепко, как отец хныкаюшего перед засыпанием сынишку, придерживал его от падения, следя за сужающимися зрачками.

Семёнов аккуратно усадил Дажнёва. Опять протянул кружку. Тот отмахнулся:

- Ну, что вы от меня хотите? Что? Отпустите меня... Не будет у нас поп выступать. Не-бу-дет! Ни за что... Если уж новые коммунисты и возьмут себе идеологической основой какую-нибудь христианскую моральную установку, то это будет протестантская традиция! Именно протестантская – с её настоящей привязанностью к земной жизни. Без облачков и туманов... А вообще у нас всё педагогика решит. Кто сумеет бандитов перекодировать в работяг, тот и победит. Кодировка на трудолюбие – вот будущее нашего общества. А не какие-то там молебны... Отпустите меня.

Он поднялся, и словно слепой, покачиваясь, побрёл мимо дома к улице.

- Теперь не вернётся.

- Постучать надо. Или это грех? – Семёнов самодовольно сощурился.

- Для меня грех. А ты сам про себя знаешь. – Отец Владимир, разминаясь, выпятил грудь, покрутил плечами:

- И чего этот твой Дажнёв так разнервничался?

- А то ты не знал, кто такой Филин?

- Ну, почему же не знал? Он координатор у гностиков. Очень значительная фигура. И не только для России. Меня сюда только прислали служить, а он тут, как тут: «Я, мол, помогу храм построить. Денег дам». Но меня сразу вроде как током шибануло – спасибо, думаю, отцы родные, на добром слове. Уж как-нибудь! Медленно, но сами.

- А, может, зря ты так? – Анюшкин всё ещё не отошёл от обрушевшейся информации и пережитых эмоций, ёжился и подёргивал головой, словно сам перенёс приступ истерики. – Теперь бы те деньги ему помогли. Хоть чуток на том свете оправдаться.

- Тогда о смерти и речи не было. Тогда на меня торг вёлся: А твой Дажнёв-то нынче всерьёз испугался: этот лагерь должен был определить силовые заряды партий «патриоческой направленности». Дать показатели их идейной магнитичности для «электората» и управляемости лидеров. По этим результатам в них и деньги стали бы вливать. На выборах. Как в аптеке: каждому фюреру строго по рецепту доктора Филина. Это тебе не социологический опрос настроения человечков, зависящий каждый день от погоды, от температуры жены или тёщи, а постоянная душевная. Выборы не должны быть рулеткой! Лохотрон – не игра, а система.

И Глеб прибалдел:

- Вот так да! И экономия-то какая! Для инвесторов. А я всегда голову ломал: зачем один и тот же банк и Лебедю, и Селезнёву одинаково помогает! Это же невыгодно, если вслепую, наугат! Вложениям нужен прогноз, а ещё лучше, организованная схема. Так если у кого весь штат-то из трёх калек, но зато ему внутренне созвучных выборщиков миллионами предсказать можно, тогда ему деньги только на рекламу дай – и они сторицей окупятся. А у другого, может, и партия с ячейками по всем хуторам, и активисты видные, а вкладываться бесполезно: сколько есть, столько и останется!

- Вот, ежё одного пробило. Ты-то хоть не будешь, слышь, на меня с кулаками бросаться? – Семёнов ушёл в глухую защиту.

- Нет. Брату пожалуюсь.

Все, оглянувшись на дом, не очень весело посмеялись. А отец Владимир продолжал:

- Деньги, деньги, деньги! Это же просто эквивалент энергии, сил. Есть деньги – можешь срочно слетать в Москву, нанять доктора, задать работу мастеру. На Земле ими много можно, ну, при условии, что они тебе служат, а не ты им. Лишь с Богом отношения не выстроишь. Ни десятиной, ни большим. Сколько тельцов ни закалывай, сколько тука ни сжигай, от неприятностей не откупишься. Там совсем другая плата. На этом многие мои приятели ломаются: они пожертвовали, а я – молись! Я-то молюсь. Без сомнений. За брус, за цемент, уголок. И не знаю, как иной раз сказать «покайтесь»? Ну, как? Он же дал тебе денег на известь? Дал! Тогда почему его партнёры «кинули»? Мало, что ли, дал? Или не тому батюшке?.. Вот, бедняга, и потеет. Язычество – это нераскаянность. Ладно. Что я вас томлю?

Он покосился на Семёнова, на Глеба. Вроде и не перебивают, но и не слушают. Анюшкин только молодец. После осознания глубины падения низверженного титана Дажнёва, он, пусть как самый маленький, но всё же член их пантеона, тоже процвёл в ароматы победы. И теперь тоже желал только самых возвышенных, самых достойных их, олимпийцев, тем для беседы:

- А вот, отче, ты мне освети один вопрос: о первой заповеди блаженства.

- «Блаженны нищие духом»?

- Да! именно. Смотри: «нищие» – значит «не ищущие». Не ищущие чего? Богатства? Нет, не так примитивно. Здоровья? Чести? Жизни в принципе? Последнее ближе. Ведь настоящий нищий не просит подаяния, ну, не выпрашивает. Если ему не подают добровольно, он должен умереть. Умереть и всё. Но не требовать. Так?

- Ну, в общем... так.

- Тогда здесь есть некая параллель с «восточниками»: там тоже – если на земле «ничего не хочу», то за это блаженство. Ну, пусть не Царство, пусть нирвана?

- Ты меня опять на конфликт с Семёновым толкаешь? Зачем тебе это?

- Так как?

- Как, как?.. А так: есть только по настоящему два полюсарных сознания: христианство, точнее – православие, и атеизм, безбожие. Остальные мировоззрения – спектр. С безбожниками порядок: они и не требуют базы для своей идеологии. Полный нигилизм. Случайность и безответственность. А все остальные должны иметь хоть какую-то изначальную общую площадку – нравственную причину существования этого мира. И тут загвоздка. Как раз в этой, отмеченной тобой ступеньке. Вторая заповедь, третья, четвёртая – те гораздо легче воспринимаются иными конфессиями. А эту вот, самую первую, они все спешат пропустить. И ты, Анюшкин, совершенно неправ в том, что первой заповеди блаженства есть аналог в восточной религиозной традиции.

- А как же «увэй» у китайцев? «Ничего неделание»?

- А так! У них если ты в этом мире только «случай», так не мешай своими желаниями другим случаям. Понял? Это база для анархии.

- По-твоему, Нагорная проповедь тоже может быть увязана с политикой?..

- Стоп! Я сейчас признаюсь, а ты на меня архиерею донос накатаешь.

- Зачем?

- А характер у тебя такой – людей сталкивать. Я, отцы родные, вообще считаю, что в нашем православии – всё. И поэтому выйти за него невозможно. Это вселенская религия. Все ереси и секты как раз от обособления его частей: «Вемъ, яко семя Авраамле есте: но ищите Мене убити, яко слово Моё не вмещается в вы». Обидится некий человечек на Бога за то, что его умишко и душонка не вмещают всего учения, вырвет кусочек и упрётся в гордости: «Уж это-то я точно знаю»! Знает-не-знает, глядь, а вовсю уже проповедует.

«Йо-хо-хо-хо-хо-хо-о!!»

Вдоль реки возвращалась ватага ребятни. Они украсились юбочками из папоротника, повтыкали в волосы гусиные и иные перья, и, грозно потрясая над головами дротиками из дудника, с индейским улюлюканьем неслись к столу.

- Предлагаю сдаться, – за всех испугался отец Владимир, – или отступить в дом.

Они отступили, оставив всё на разграбление и поедание налетевшей банде дикарей. Тем более, что отцу Владимиру пора собираться домой в райцентр. И он забирал Глеба, чтобы назавтра отвезти в Бийск: Котов нашёл его новосибирских грабителей.