Излившаяся туча отошла не полностью, она удерживалась за вершину, и через полчаса вскарабкивания Глеб вновь вошёл в неё недра. Вообще-то, ему представлялось, что внутри тучи немного иначе, волшебнее. А оказалось просто-напросто смутно и холодно. И всё под руками и ногами было мокрым и скользким, так что иногда приходилось ползти на четвереньках. Мокрой была и сковывающая тело одежда – насквозь, до последней нитки. Но он всё-таки как-то шёл, иногда полз в тёмном тумане, взбираясь выше и выше. И даже находил в этой запутанной мгле возможно правильные решения, с наименьшими затратами обходя встречающиеся оголённые сыпучие скалы. А ещё было подозрительно тихо: ни малейшего шелеста, ни шуршания. Тишина. Глеб случайно смахнул с головы прилипшую паутину: его волосы стояли дыбом! – туча была пресыщена электричеством.

При всём своём «натурально-прикладном» складе ума и соответственном образовании, Глеб всегда боялся молнии. Её именно фатальности – а чем ещё, кроме рока, можно объяснить столь различные, столь противоположные формы её поведения. Вот тогда: один раз громыхнуло, и на рыбалке единственной! молнией убило соседа по подъезду. А когда ударило двоюродного брата матери, то только раздело, изорвав одежду в клочки, при этом ничем самому ему не повредив... Молния, одним словом... Вот и сейчас как стуканёт!.. Нет, не может быть, не должно – для этого должна быть достаточная разность потенциалов... Вон, в городе зимними ночами облачное небо «пыхает» от края и до края. Но то равномерный разряд, без громких глупостей... А как оно здесь? Внутри тучи?

На вершине мрак и туман вдруг разошлись, осев, стекли заспину. А небо-то уже совсем вечернее! Вот и ещё один день заканчивался. Сколько он уже тут? На Алтае-то? Неделю? А как уже ловко по горам бегает, можно уже и с девушками попробовать потренироваться... И лепота-то какая! Охо-хо! Отсюда, сверху, было хорошо видно, как сзади и спереди по лесистым долинам навстречу друг другу быстро ползли две тучи. Там, где им предстояло сойтись, было пока тихо. И светло. Светло загадочным, мягко-жёлтым предгрозовым светом, какой, разливаясь абсолютно ровно, не даёт теней, делая мир плоским, как живописные театральные декорации. Ага. Для драмы... Именно туда Глебу и предстояло спуститься...

Прыгая от сосны к сосне, он, чтобы не соскользнуть по мокрой траве, уцепился за очередной шершаво-липкий, шелушащийся рыжий стволик, и замер на секунду, уточняя дальнейший маршрут своего слалома. И услышал позади чужой бег. Присел. Шуршание и потрескивание приближалось: кто-то очень боялся отстать в этом мутно-сизом электрическом тумане. Ну! Кто там? Метрах в двадцати слева вниз пролетела смутная фигура. Юрка или Филин?.. Или те четверо из «уазиков»?.. Глеб подождал. Больше никого, вроде, не было. Рискнуть? И он опять стал спускаться, немного теперь уклоняясь вправо. Тихо-тихо, мелкими перебежечками достиг дна долины. Прислушался. Здесь было совсем темно. И почти безветренно. Нужно было бы пройти по этому дну до той У-образной развилки со скалой и осинкой. Но где-то там его мог или ловить, или караулить в тумане. Поэтому Глеб не поленился немного подняться на противоположный склон. Так-то будет надёжнее. Интересно, а его тупо преследовали или знали, куда он направляется? Скоро всё в ущелье с тёплым ручейком и выяснится. Скоро. Оно такое узенькое. На тропке не разминуться... «Светлана, Светлана... Задала загадку. Подскажи разгадку... А, вдруг, это Анюшкин? Да, догонял и пролетел? Ну, тогда всё свалим на чёрную кошку».

Ветер, неожиданно сменив направление на сто восемьдесят градусов, сильно толкнул в спину. В соснах аж загудело. Длинные узластые ветви с редкими пучками мокрых, тёмных до синевы игл заметались, словно слепцы заловили кого-то наугад. Ну, сейчас даст! Однако порыв стих также неожиданно, как и начался, немного развеяв мглу... И тут, выше по склону аккуратно уворачиваясь от препятствий, меж редких стволов мимо Глеба проплыли два огненных шара. Величиной с крупный апельсин. Сначала первый – очень неспешно, испуская лёгкое шипение и запах озона. Он, вроде как принюхивался к невидимому следу, извилисто тычась в развилки и проходы между деревьями. За ним, через несколько секунд, второй, явно вдогонку. Их ярый, золото-оранжевый свет жидко переливался, испуская лучистое сияние. Шары прошли, никак не среагировав на застывшего в метрах пяти под ними с раскрытым ртом и торчащими волосами человека. Зато он среагировал. Громко откашлялся, и пошёл вслед за шарами уже не прячась. Будь, что будет, али он не фаталист? Что там люди! Подумаешь, охотники до букв. Тут шаровой молнией пришибёт. И всё. И никаких тебе книг или любовных интрижек. Слепая природа. Слепая, как ... демон. Это у Тютчева: «Они проходят по земле, слепые и глухонемые. И чертят знаки огневые на сумрачном её лице...». Очень к месту. И сумрачно, и знаки.

Развилка. Ему направо в ущелье. Глеб отлепил от спины мокрую рубаху, отряхнул залепленные травными семенами брюки. И кто же его ждёт? Светлана или «охотник»? Вот, она, алтайская рулетка! Прав был водила: либо – любовь, либо – смерть. Такая уж здесь земля. Сильная... Глеб взобрался на валун, стал на колени и погладил стволик «своей» осинки. А она уже вся осыпалась. Блестящие красные листики, словно капли разбрызганной ветрами крови, траурно чернеющими от краёв пятнышками залипли между влажных камней.

«Ну, Господи, благослови!» – Глеб шагнул в ущелье.

И вновь дождь... Ливень спускался навстречу. Было хорошо видно и слышно, как он метр за метром заполнял ущелье впереди, как, перекрыв, прибив Глеба, плотно двинул дальше вниз. Шум ровный, плотный, сплошной. Миллиарды крупных отвесно-тяжёлых капель насквозь пробивали кроны деревьев и кустов, валили траву, давили плечи, клонили голову. Под ногами сразу захлюпала песочная жижа – каменистая почва влагу не впитывала. Скользя, Глеб выбрался на дорожку практически ощупью. Темно стало уже по-настоящему... Когда совсем рядом ударил первый разряд, он даже присел. От страха: затяжная вспышка осветила вокруг всё, абсолютно всё – до мельчайших камешков, до сосновых иголок, до летящих капель! И непередаваемый треск! Словно тебя самого разорвали как тряпку. Вот это да! Ливень наподдал ещё. И снова рвануло. Глеб едва успел прищуриться, чтобы, как в первый раз, не ослепнуть. От вершины покатился грохот – обвал. И тихий, маленький ручеёк прямо на глазах стал вздуваться грязной песчаной мутью, толкая ветви и катя камушки, заливая берега, подбираясь к его тропинке. Надо спешить... Ещё разряд, ещё! Непрерывная канонада трескучих, оглушающих ударов с «дискотечно» мигающей неоновой подсветкой. Глеб прыжками бежал навстречу потоку, боясь, чтобы ручей не превратился в бурную селевую реку раньше, чем он... что он? А ничего, просто выбраться из ущелья некуда: слева висела почти отвесная стена, по которой, так же стекали струи грязи и летели мелкие камни, а на ту сторону уже не перебраться. Вперёд, вперёд!

В горах всё быстро. Вот и дождь засдавался, засмирел... Но теперь беспроглядно сильно парило от земли. Баня – это всегда миква. Особенно с молнией вместо мочалки. Да, Анюшкин, сто раз – да, ты прав. Справа под ногами буйствовала грязевая река, а слева толкалась скала. Вперёд! Вытянув перед собой руки, чтобы не влипнуть в дерево, камень или что похуже, Глеб прошёл до какого-то поворота. И замер: чуть дунул ветерок, впереди как бы развеяло – и там шли две фигурки... Видение в считанные доли секунды вновь перекрылось туманом, и узнавание пришло позже, по памяти: это же были Баба-Тяня и … Лялька. Это Баба-Таня вела за руку его Ляльку! «Ляляя-я!!» – Глеб отчаянно кричал и бежал, бежал, не разбирая дороги... И по колена провалился в поток. Его сбило, он сел, по пояс оказавшись в зло толкающейся жидкой песочной грязи. Встать никак не удавалось: забинтованные руки скользили, не цепляясь за окатанные края булыжников. «Ляля!..». Глеб заплакал от обидной своей человечьей слабости. Потом повернулся к напору спиной, и, потихоньку, боком, в полуприсяде стал выбираться к берегу, уступая давлению, возвращаясь далеко назад... Выбравшись, не передыхая, вновь рванул наверх!.. И на том же самом месте опять ветерком как бы раздвинуло туман, и – теперь без сомнений – впереди Баба-Таня вела за руку Ляльку!.. И вновь Глеб закричал, но, чтобы снова не попасть в воду, побежал отжимаясь левее, не теряя стены. Поворот. И… «Господи! Что это? Что?»

За поворотом было светло.

Свет исходил сверху – равномерно голубой, с неясным, но более ярким белесым пятном в зените. Через туман, через дождь – там, в небе просвечивало нечто. Нечто большое. Нет, огромное. Оно не имело ни вида, ни формы – просто белесое пятно. Но свет не излучался, не истекал от него. Он – был... Голубой туман и голубой дождь... И только над самой землёй вновь темнело, не давая видению опоры, масштаба. И ещё как будто звучала музыка. Без мелодии, просто один, всё время повторяющийся аккорд. Повторяющийся, повторяющийся, настигающий… Телефонным гудком входящий в голову, и зудящий, зудящий в повторах никак не узнаваемого созвучия… Глеба забила крупная дрожь. Только теперь он почувствовал, насколько замёрз. И насколько испугался. И обессилел… Зудящий, зудящий, всё повторяющийся аккорд от неизмеримого светящегося пятна в голубом дожде и тумане... Сводящий с ума…

И вдруг мокрый, в грязи и песке, с остатками бинтов на вновь кровоточащих руках, маленький измотанный и растерзанный человечек, трясущийся перед неведомым светом от холода, усталости и страха, вдруг закричал, закричал проклятия всем и всему, что противостояло ему, его желанию быть сильным, гордым хозяином этой Земли, этой Страны, и своей собственной судьбы.

И он перекричал эту проклятую, закрученную в повторениях, музыку...

Свет чуть пригас, затемнив и туман. Потом белесое пятно совершенно безо всяких усилий стало возноситься, уменьшаться в размерах, гаснуть... И стали вновь слышны шорох капель и бульканье потока. И поднялась такая уже привычная темнота. Только высоко-высоко в зените немного ещё постояло едва различимое светлое пятнышко, а потом быстро ушло в сторону... Дождь... Пар…

Он добрёл... Избушка, почти полностью окруженная разливом, наклонилась чёрным окошечком прямо в бурлящий поток. Перейти? Но у него, наверное, не хватит сил. Глеб обнял ствол пухлой берёзки, прижался к нежно пачкающей коре щекой. У него, наверное, не хватит сил. И тут он увидел, как дверь избушки шевельнулась. Чуть-чуть. Или это ему показалось? В темноте? Он шагнул к самому краю реки, вытянулся: показалось или нет? Сердце толкнуло радостной уверенностью: «Она там»! Глеб прыгнул в неожиданно глубокую воду, но удачно выдёрнулся и ямы, и, перебирая руками и ногами по шевелящемуся дну, выполз, вышел, выбросился! на тот берег. Встал. Рванул деревянную рукоять и ввалился внутрь.

Светлана сидела за столом, крепко оперевшись на него локтями, и смотрела на лежащего Глеба, на лениво растекающуюся от него по серому, грубо отёсанному полу лужицу. Вода чернотой впитывалась в некрашеное дерево. Маленький, расплавившийся прямо на столе стеариновый огарок с прыгающим жёлто-розовым кончиком пламени. Запах воска и мяты. Шорох капель по крыше. «Никола» со стены чуть мерцал стёртой позолотой нимба... Были слова или нет: «Ты пришёл...» – «Я пришёл...» – «А я уже не надеялась... Как началась гроза, я сильно испугалась. И перестала тебя ждать...» – «Я бы всё равно пришёл...» – «Это хорошо. Хорошо»… Она придвинулась к нему, присела на колени: «Сними рубашку. Мокрый же весь. Замёрз». Он со стоном приподнялся, протянул вверх руки. Прилипшая рубаха никак не хотела стягиваться. Она рванула, отлетела пуговица, больно резануло кисти. «Что у тебя с пальцами?.. Садись сюда». Они теперь сидели за столом напротив друг друга. Светлана осторожно разматывала мокрую чёрную марлю. Он поскуливал – сжать зубы, чтобы потерпеть, никак не удавалось, челюсть тряслась от выходящего наружу озноба. Она встала, из угла достала большой коричневый шерстяной платок. Накинула Глебу на плечи, пропустив под руки крест накрест, завязала на спине: «Вот так лучше. Да?» – «Д-да. Д-да». Вид кистей был просто ужасен. Они распухли, порезы и ссадины разошлись, обнажив живое мясо, с которого сочилась сукровица. От этого зрелища ему стало очень себя жалко. Даже озноб стал проходить. Светлана, очевидно неплохо ориентируясь в избушке, достала откуда-то маленькую чеплашку с тёмной, почти чёрной, густой жидкостью: «Это мумиё. Только сегодня развела. Терпи»! А он опять заскулил, когда эта тёмно-коричневая жижа огненно протекла в ранки, затопал ногами. «Потерпи, пожалуйста, потерпи». Она поцеловала его в лоб. Как маленького... Потом откуда-то ещё появилась белая чистая марля. Светлана смочила её в мумиё и принялась заматывать кисти заново.

Миленький ты мой,

Возьми меня с собой.

Там, в краю далёком,

Я буду тебе женой...

Глеб окончательно раскис. А она продолжила чуть громче:

Там, в краю далёком,

Буду тебе сестрой...

«А! Вот ты кто – Валькирия! Моя Валькирия – жена и сестра».

- Ты долго шёл. Я тебя с утра ждала. Ждала и ждала.

- Я спешил.

Светлана зубами затянула узелочек на запястьи второй руки.

- Посиди, потерпи. Это тебя не Юля задержала? Если очень болит, я сейчас самогона достану. Будешь?

- Б-бу-ду. А куда Баба-Таня мою дочь повела?

- Ты тоже видел? Это они Христа искать пошли. Не бойся.

Светлана достала уже знакомую бутыль. Помаленьку плеснула по чашкам. Глеб:

- Чашки-то староверские. Нам, пожалуй, нельзя?

- Они теперь ничьи. А что ты ещё видел?

- Свет. Много света.

- Смешно. Я – Светлана.

После двух глотков он опять почувствовал, что взлетает.

- Ты куда? Сиди. Это у неё самогон на чём-то таком настоян.

Глеба сносило на сторону. Он вцепился в краешек стола, уронил голову, и так, снизу, посмотрел на Светлану. Она засмеялась. Потом достала гребень и начала расчёсывать ему волосы:

Там, в краю далёком,

Есть у меня раба...

Глеба как ударило:

- Постой. Постой! Перестань, – ты же сейчас уйдёшь!

- Уйду.

- Не надо! Прошу тебя... я прошу тебя.

- Миленький ты мой... Да я же умру. Умру скоро! У меня же рак. А это боль и смерть. Тьма. И боль, боль.

Она бросила гребень, и теперь гладила голову Глеба ладонями:

- А я не хочу умирать. Не хочу. Ты слышишь? Я очень хочу жить. Хоть как... Хоть нищенкой на вокзале. Я хочу ласкать своих детей. Мыть им головки. Целовать на ночь. Ведь я – мать. А мне даже малыша грудью кормить запретили... Ведь все же вокруг имеют это право, такое простое право – жить. И кормить грудью.

Они уже стояли. И Светлана горько-горько рыдала у него на груди, царапая через платок плечи и мотая головой. А он, крепко её сжав, раскачивал в объятьях и тоже тихонечко выл.

- Ты слышишь меня? Я ведь даже родила, чтобы жить. Врачи обещали. Отец? Я его не любила никогда... Ты мне веришь? Просто я такая маленькая, деревенская дурочка. И всё, всё было так романтично. Всё: снег и солнце. Солнце и снег... Он страшный человек, ты его бойся! Он всё про всех знает. Страшный... Я любила только своих детей. И... вот тебя. Я всегда ждала тебя, но не как мужа, не просто как мужа, а много большего. Мне всегда нужен был сильный. И добрый... Нужен был ты... А сейчас я умираю.

Свеча вспыхнула оголившимся напоследок фитилём.

- Мне очень больно. Ты веришь? Веришь, что ты мой единственно любимый, мой самый добрый! Помоги мне, я умоляю, помоги мне. Я же очень хочу жить!..

Свечной фитиль завалился, и огонёк утонул в расплавленной жиже. В темноте она вдруг оттолкнула его:

- Стой там. Нет, ты не сможешь помочь. Не сможешь... Я сама.

Светлана рванула разбухшую дверь, распахнула, ударив о стену: на небе уже не было и следа от грозы. Сверху густо качались звёзды. Снизу сильно и свеже пахло зеленью.

Он подошёл, стал вплотную сзади.

- Глеб, это ведь Кассиопея?

Ручей шумел, но уже без напористости. Изломанная лиственница, склонясь над избушкой, поскрипывала под порывами падающего с горы ветра.

- Ты мне веришь? – Она откинулась, прижалась, качнув головой, вспенила волосы о его пересохшие губы:

- Так веришь?

Глеб опять обнял её. Что сказать? Что?! Лучше бы он умер сам...

- Я тебя люблю.

Светлана опять заплакала. Зашептала, мелко всхлипывая:

- Я так тебя ждала... Так ждала... Почему ты опоздал?

- Я спешил!

- Нет. Я тебя ждала целых десять лет. Где же ты был? Милый мой, где был? О! Я же не хочу... Мне только тридцать два... Почему?

Глеб целовал затылок, шею, плечи... Повернув к себе лицом, опуслился на колени, и целовал руки, ноги. Землю возле её ног... Да, да! Он опоздал! Опоздал...

- Встань. Слушай: за мной сейчас придут. Они уже где-то рядом. Я не хочу, чтобы меня увидели мёртвой дети. Мои дети свою мать мёртвой... Они простят меня. И ты простишь, да? Тихо! Тихо. Они давно меня звали. Каждый раз, как я приходила сюда. Но, тогда я ещё могла терпеть, а сейчас уже очень, очень больно. Сейчас уже постоянно нужны наркотики.

Она оттолкнула Глеба, оглянулась. Долго всматривалась в ущелье. Он приподнялся, потянул за руку, и Светлана, податливо развернувшись, поцеловала его. Первый раз по настоящему. Как мужчину.

- Какие у тебя губы...

- Солёные? – Она вдруг засмеялась. – Я дурочка. И славно. Славно!

Глеб продолжал стоять в проёме, а Светлана вышла в ночь...

- Уже пора. Они уже здесь... Не выходи. А я уйду, чтобы жить там. Там, где нет смерти. Это смешно. Это же очень смешно: представь – здесь мне нет места, нет даже шансов на операцию... Смешно. Да?.. Слышишь? Это они зовут...

Светлана всё дальше отходила вверх по-над ручьём. Она отдалялась, а её шёпот звучал рядом, совсем рядом:

- Ты только не выходи за мной. Не выходи... Я счастлива, счастлива... Как дурочка... Ведь ты меня любишь. Только не выходи: они заберут меня одну. Но, всё равно, я и там буду теперь навсегда счастлива: ты любишь меня. Я счастлива, ибо тут у меня были мои дети и ты... Дети и ты...

Глеб попытался, было, вышагнуть за порог. Но неведомая сила плотно отжала плечи, упёрлась в грудь, лоб. Страшная, твёрдая сила. Он только смотрел, как тоненькая фигурка отходила в темноту... Махнула ему рукой, махнула и – исчезла...

Он опять попытался сойти с порога: «Да помоги же мне, Господи!!»

Упор пропал. Глеб аж упал на колени, и сразу вскочил. Побежал вверх по ущелью – Светлана уходила в лабиринт! Она уходила к мёртвой воде: Но бег получался словно во сне: медленно-медленно стопа отрывалась от земли, и колено туго поднималось, чтобы распрямившись, выбросить голень... Потом носок шёл вперёд, и опускался к земле... «Боже мой, я не смогу, не смогу её так догнать»! Это же бег во сне... Через сон... Сон... Он спал, а она стояла перед ним: тоненькая, беззащитная. Любимая... Она протягивала ладонь с тонкой серебряной змейкой браслета: «Верни Котову. Я думала – он знает, что дарит. А он не знал. Прости его. Я ждала тебя...»

Он протянул руку – но её не было. Призрак? Глеб бежал дальше, дальше... Вот она опять протягивает браслет... И вновь никого...

Глеб был уже близок к источнику, когда из-за спины его накрыла вернувшаяся низкая липкая туча. Вход в пещеру таился где-то рядом, где-то в этих огромных валунах. Огромных, холодно-мокрых, с противляющимся его продвижению разлапистым и жёстким папоротником в промежутках... Глеб осторожно пробирался, ища пещерку наощупь. Где-то здесь, здесь... Один круг, второй... Третий... Да где же она, где? Чёрт! Он, кажется, заблудился. Нужно взобраться на камень. И осмотреться. Хоп! Мало того, что он едва не сломал ногу, на вершине валуна его чуть не сбило таким порывом ветра, что Глеб удержался лишь на четвереньках. А когда распрямился: с противоположного валуна на него в упор смотрело два красно горящих глаза. Секунду они поупирались, и в голове у Глеба всё высохло. Словно от сильного вдоха нашатыря, мозг его разом отдал всю воду, и сухим шершавым порошком осел на внутренних стенках черепа. Осталось только зрение. Совсем бездумное, всему безучастное: Глеб просто увидел, как кто-то огромным телом легко и без шума спрыгнул с камня вниз. Выпрямился во весь свой – не менее трёх метров! – рост. Ещё раз оглянулся излучающими красный свет глазами. И, горбясь, ушёл в темноту.

Возможность двигаться пришла с первым разрядом. Молния сетью обвязала всё видимое из ущелья небо. Треск!! Основной удар приняла скала – отлетели слоёные плиты. И ещё где-то под ногами глухо загудело. Ага! Это отозвалась пещера. Этот «кто-то» был наверняка оттуда. Значит, скорее за ним. Ещё разряд! Ещё! Дождь снова захлестал сплошными жёсткими струями. Развязал и сбил с плеч бабы-танин платок. Глеб едва успел подхватил его, накинул на голову. Спрыгнул неудачно – голой спиной по камню. Но теперь плевать, теперь вперёд! Не уйдёте. Эй! Красноглазые, не уйдёте... «Света-а-а!!»

Глеб точно вышел на место, куда скрылся неизвестный. Но никакого входа не было. Вспышка! Треск! Совсем ослепнув и оглохнув, он кружил и кружил между валунами, ощупывая каждый провал, каждую ямку, заглядывая в каждую щелочку... Нет. И здесь нет... И здесь. «Света-а! Где ты... где? Света!»

Глеб уже на сто раз обошёл, обежал, ополз, ощупал этот проклятый пятачок. Каждую его пядь, каждый куст... Стоп! Нужно вернуться. И начать снова. Всё снова.

Когда он вышел назад к ручью, чёрная туча уплывала в начало ущелья, открывая чуть зеленовато светлеющее от восточного края, но вверху пока ещё чернильное небо. Шурша последними каплями, она уползала окончательно, безвозвратно, и растрёпанные грозой деревья освобождались, осторожно выпутывались из её косм. Ещё немного, прощальный удар молнии – и вдруг ниже в расщелине ярко вспыхнуло, загорелось. Почему Глеб понял, что это избушка? Не важно, но он бросился к огню...

Ручей стихал на глазах, там, где десять минут назад бурлило яростное месиво из воды, камней, песка и веток, теперь уже просто пузырилась почти мирная, нервно переваливающая свежий мусор речушка. Перепрыгивая брошенную былым потоком грязь, он выбежал на площадку: да, молния ударила в крышу, и та наполовину рухнула. Горела дальняя от реки стена. От мокрого дерева валил смешанный с паром белесый дым. Огонь держался за счёт внутренней сухоты – окошко уютно светилось. «Сгорит, всё теперь сгорит»! Глеб сходу перепрыгнул на тот берег и отдёрнул дверь. По глазам ударило жаром и едким дымом. И под ноги пугающе метнулся, вылетел, отрикошетив к лесу, чёрный вопящий комок. А, ты, кошара? Ну, беги, тварь, живи. Всем жить хочется... Так, а Глебу-то что теперь делать? Уже не загасить. Бросить всё? Икона! Он намотал набухший платок на голову, и шагнул внутрь.

По всей застольной стене сплошной рябью взбегали токи синих огоньков и сизых дымков. Дымки собирались под потолком рыхлым качающимся войлоком, и, заполнив верх избы до притолоки, толчками вытекал в отворенную дверь. Стена горела до самого угла, но там, где висела икона, огня не было! Даже дым расходился по сторонам... Глеб потянулся, аккуратно снял её с полочки... И в этот момент вспыхнула трава, рядами сушившаяся под потолком. Вспыхнула как порох, превратив всё в ожившую картину Босха: полуголый Глеб метался в опадающем с потолка огне, слепо бился об стены, не находя выхода. Запнулся о топчан, упал – и только лёжа увидел дверь! В два кувырка выкатился наружу и ухнул в воду... Аж зашипело... Это гас затлевший платок Бабы-Тани.

Обняв икону, Глеб опять пошёл ко входу в пещеру. Было светло – и от пожара, и от возрастающей зари. Вода убыла окончательно. Качаясь и заплетаясь ногами, он кое-как добрался до поворота. И там совершенно неправдоподобно упал: стопа вдруг подвернулась, а так как обе руки были заняты, то пришлось растянуться. И вроде падал-то правильно – боком, как учили. Но, только, вот загвоздка – камень. Камень попал точно под висок...

Малиновка покачивала и вздрагивала хвостиком. Нагибаясь, она заглядывала в лицо и что-то тоненько выспрашивала у бледного, закопчённого и не дышащего человека, лежащего с плотно закрытыми глазами. Человек распластался на спине, вытянувшись вдоль тропы, неловко подвернув ногу. Скрещенными руками он крепко прижимал к сердцу старую, чёрную досточку с двумя поперечными врезками... Рассвет уже заливал густорозовой акварелью верхи ближних гор. А дно ущелья серо курилось возвращающейся в небо влагой ночного дождя... Птичка ещё раз пискнула и улетела. Глеб сначала открыл глаза. Потом вздохнул. Долго-долго смотрел в небо. Попытался распрямить ногу. Жив? А что? Да ничего. Он уже потерял всё. Всё... Всех... Вся... С него хватит. Хва-тит...

Он снова забылся.

Жертвы массового расстрела в «Останкино»:

Амирханов Тамерлан Шарифович, 1931 года рождения

Белозёров Игорь Юрьевич, 1961

Бодров Игорь Валентинович, 1969

Вураки Андрей Константинович, 1972

Гоголев Виктор Валентинович, 1967

Губичев Николай Николаевич, 1955

Гуськов Максим Александрович, 1968

Давыдов Заврят Каюмович, 1945

Данкен Терри Майкл, 1964

Дудник Дмитрий Михайлович, 1973

Евдокимов Юрий Александрович, 1967

Житомирский Александр Сергеевич, 1975

Журавский Вячеслав Викторович, 1964

Зотов Сергей Яковлевич, 1952

Иванов Василий Борисович, 1065

Игнатьев Иван Николаевич, 1972

Кобяков Виктор Николаевич, 1960

Красильников Сергей Николаевич, 1948

Краюшкин Евгений Дмитриевич, 1942

Кудрявцев Олег Владимирович, 1968

Кузьмин Сергей Валерьевич, 1976

Малкин Евгений Евгеньевич, 1958

Марков Евгений Викторович, 1976

Михайлов Юрий Егорович, 1958

Мокин Сергей Ильич, 1960

Моргунов Игорь Владимирович, 1963

Никитин Евгений Юрьевич, 1970

Пек Рори, 1956

Петухова Наталья Юрьевна, 1970

Пономарёв Герман Петрович, 1933

Ситников Николай Юрьевич, 1974

Скопан Иван, 1944

Сокушев Анатолий Семёнович, 1945

Темлянцев Юрикий Анатольевич, 1962

Титоренко Александр Константинович, 1972

Хайбулин Станислав Маратович, 1969

Хакимов Камиль Абдулович, 1950

Цымбалов Виктор Николаевич, 1942

Чижиков Константин Дмитриевич, 1918

Чистяков Сергей Анатольевич, 1957

Шабалин Александр Михайлович, 1961

Шандаринов Сергей Анатольевич, 1972

Шишков Валентин Валентинович, 1953

Шлыков Павел Александрович, 1972

Шумский Алексей Юрьевич, 1966

Ярёменко Дмитрий Геннадьевич, 1975

Всего до 200 человек. Имена остальных пока неизвестны...

Встать!

Встать, сука! Встать!

Глеб качком сел.

Ты! Не сметь сдаваться! Ты!

Встать! Ты! И помнить. Всех. Всё помнить!

Он осмотрел икону, поцеловал в краешек. Поставил на камень, обернулся, чтобы умыться. А умываться-то было и негде: ручей исчез. Исчез. Осталось русло из серого крупного песка и камней. Недонесённый мусор. Несколько мелких блестящих лужиц... Так. Значит, родничок нашел себе другой выход. Ладно, можно и из лужи. Можно. Глеб наклонился – из-под песка чуть торчала узкая металлическая полоска. Он осторожно потянул: браслет, тот самый браслет. «Передать Котову. Простить, и передать». Всё так и будет. Так и будет.

Алтай. Ах, ты, хан Алтай, ось трёх миров, дыра в небо и подземелье...