- Ты, слышь, зря так смело. По ночам в горах и в тайге разного насмотришься. Мне все в первый же год высыпало: и шаровые молнии, и альбинос медведь... Я тогда много ходил. Раз рванул на Каракольские озера тоже один. Это у нас тут такая красота – горное плато с семью озерами. Так вот, есть там загадочное место – Долина духов. И в ней всегда какое-то особое состояние. Всегда страх. Просто страх, и всё. А еще там скала особняком торчит – Замок духов. Мне говорили, что только в эту скалу все молнии в округе и бьют. Слышь, сила в ней какая-то особая... Ну, я и загорелся. Думаю, посплю на этой скале, помедитирую: что же в ней такое запрятано? Дурак, не понимал тогда, с чем играю... Вышёл на место, когда уже вечеряло. Погода – теплынь, ещё сентябрь. Думаю, ладно, без костра не замёрзну. Стал забираться, пока видно. А страх давит! Вот не вру: аж спину судорогой сводит. Но карабкаюсь...

Тая неожиданно перевернула локтем чашку:

- Ты, может, в другой раз расскажешь? Ты же знаешь, я не люблю...

Семёнов покосился на тёмную лужицу, перевел взгляд на Глеба:

- О'кей, как буржуи говорят... Я просто о том, что не надо одному ночью по горам бродить. Если хоть чуть-чуть в себе не уверен.

Некоторое время они сидели за чаем молча. Они – Семёнов, Тая, Валька и Глеб, как вдруг за окном по деревенской, весьма условно проезжей улице поплыло облако пыли. Потом это облако остановилось и рассеялось. Внутри оказалась новенькая, переливающаяся мыльно выпуклыми лаковыми боками сине-зелёная «Марк-2». «Как навозная муха».

- О! К нам гости. – Семёнов встал, разулыбался. – Тая, это же Ивакунин. Чаепитие продолжается! Валька, а ты почему всё ещё здесь? Быстро гостей встречать!

Но встречать гостей спешили уже все. Даже Глеб, поддавшись всеобщей порыву, тоже отчего-то процвёл. Из машины на свет появилось два человека. И щенок. Маленький, беленький, не старше двух месяцев, он сразу сотворил гигантскую лужу. Валька был на небесах: «Лайка! Белая лайка! Как я мечтал!»

- Ну, ты, слышь, и тачку оторвал! Эко блестит! Эко сияет!

- Да, это так, по взаимозачётам. Другой не такой не было. – Ивакурин, рано седеющий и рано лысеющий рослый, мясистый «новый русский», придирчиво осмотрел свои бело-красные шорты. Нет, щенок дотерпел. – Знакомьтесь: это тот самый знаменитый Семёнов. А это мой гость из далёкой Новой Зеландии, оперный певец Нардов. Потомок белоэмиграции первой – вы слышите? – первой! волны. Цените!

Среднего роста, но очень широкоплечий пятидесятилетний мужчина с крупной, дорого остриженной и уложенной светлой головой, заговорил вдруг неожиданно высоким тембром:

- Ну вот, так прэдставят, что и не знаешь, как себя вэсти. Я в Зеландии почти и нэ живу. Больше в Амэрике.

Говорил он по-русски хорошо, может, несколько затягивая некоторые гласные на неожиданный грузинский манер. Шикарная свежая рубашка, брюки выглажены, даже туфли чистые – ну, точно где-то только что переоделся. Ага, и от Таи глаза-то сразу посинели! Нет, брат, тут глухо. Да и роста твоего даже на кокетство не хватает.

- А у меня тоже непростой гость. Столичная штучка. Знакомьтесь. – Семёнов выпустил свой козырь.

Что ж, Глеб, конечно же, проигрывал Нардову в прикиде, но зато умел говорить с выносом, по старо-московски. А вот руку пожать не мог: обе кисти плотно забинтованы. Ивакурин кивнул:

- Это что, начальные тренировки?

- Обижаешь. У меня даже трёхлетки без травм. – Семёнов ухмыльнулся.

- Нет, сугубо личные развлечения. С горы сорвался.

- Ужасно! Это болит теперь? – Нет, Нардов не заискивал, просто подыскивал уровень, на котором нужно будет общаться с Глебом.

- Давайте ваши вещи. Вечером банька? Молодцы, что заехали. Ну, правда, в каких вы там санаториях, слышь, попробуете и плов из телёнка яка, и салат с папоротником? А моя Таиах вам ещё и такой чай заварит – панты сразу начнут расти. Вы в России давно? Через Москву?

Семёнов втащил в дом сразу огромное количество сумок, сумочек, чемоданов и кейсов. Остальное донесли Ивакурин и Нардов. Глеб, как инвалид, только открывал и закрывал калитку. И баня из-за рук, слава Богу, ему теперь долго не грозила...

Семёнов, спрашивая и отвечая только сам, привычно давил темами, выжимая из «собеседников» абсолютное согласие. Тая, что-то собирая на стол, молча и ровно всем улыбалась, а вот Валька каждые две минуты выбегал попроведать своего Кучума, тонко попискивающего на мгновенно записиной веранде... Глеб уютно устроился в уголке на полу, и тоже удобно кивал и поддакивал, когда хозяин вроде как ссылался на его мнение. Всё было ничего, пока не повернули на патриотизм. Постарался заезжий певец. От судеб России вообще, они покатились к частностям, и, естественно, от Деникина и Солоневича упали до присутствующих. Семёнов сам рассказал совершенно оригинальную версию глебова участия в обороне Белого дома с выходом через подвалы. Глеб опять таки лишь поддакивал: ну, а что делать? Всё равно, все здесь слушали только одного.

- Ну, а что ты, отщепенец? – От Глеба хозяин перевалился на Ивакурина. – Слышь, таким патриотом прикидывался, книжки всем за шиворот вставлял: «Читайте про сионистов, читайте»! А сам ныне променял Родину на мамону. И книжонки-то твои были такая дрянь! Ошибка на ошибке!

- Что значит «ошибки»? – Ивакурин отсиживаться, как Глеб, не пожелал. – Надо же понимать, как эти книжки тогда рожались: это же вечные младшие научные сотрудники в своих НИИ по ночам – а вдруг КГБ прознает?! – со всем мировым злом боролись! На ротапринтах! Да, что там! На печатных машинках в пластилине матрицы выбивали и потом гипсом буквы заливали! Гуттенберги и фёдоровы. С риском для своей дальнейшей «карьеры».

- Я не про грамматические ошибки! А про то, что у вас то Луначарский русским обзывался, то Молотов евреем.

- Ха! Особый случай! Помнишь, Емельянова с «Десионизацией»? Так вот, покойный Бегун его раз так при мне в лоб спросил: «А зачем же вы заведомую ложь-то пишите»? На что Емельянов простенько пожал плечами: «Это что б русские люди бдительность не теряли!» Да, времена-то были! Почти былинные.

- Нет, – не отлипал от него Семёнов, – это ладно. А, вот ты-то почему не стал дальше бороться? Как сам-то смог променять великое дело спасения нашей многострадальной Родины на какое-то там личное сытое благополучие?

- Это ты ещё мягко выражаешься! А когда я первый раз с семьёй в отпуск во Францию съездил, так ко мне целая делегация пришла: как я деньги, на которые можно было бы целую библиотечку про палачей русского народа издать, посмел так безответственно истратить?!

- Это же нэправильно. Это же личные дэньги! – Умно влез Нардов.

- А партийных в России не бывает, – так же сдуру начал отвечать Глеб, но тут забежала щербатая босоногая кроха из соседнего дома и, вынув изо рта указательный палец, сообщила: «Бабуля наделась. Айда»! Что означало: соседняя старуха надела свой национальный костюм и ждала гостей. Нардов с видеокамерой, Семёнов с Таей и Валька пошли снимать «шаманку». А Ивакурин отказался, потому что он видел её и в прошлом году, и в позапрошлом. А Глеб просто уже не хотел ничего видеть: ну, старуха, ну, наденет мужнее тряпьё. Попрыгает с бубном для туриста, громко поотрыгает как бы горловым пением. И что? Только, пожалуй, живот к ужину разболится. Нет уж, сами смотрите на эти камлания...

- Я всегда этому удивлялся, – оставшийся Ивакурин за наезд Семёнова отвечал теперь Глебу. Видимо, всё-таки немного стесняясь своего новенького автомобиля, так нахально сияющего у калитки даже сквозь слой дорожной пыли:

- Ведь действительно, тогда, в восьмидесятые, ещё границы не открылись, литературы никакой не было. И тогда мы искренне верили: люди прочитают всё про Советскую власть и поймут. Я год почти каждый день в публичной библиотеке, в отделе редкой книги отсидел: сотрудников к себе приручал, пока они меня перестали контролировать. И, наконец, смог из Гоголя и Даля, из Карамзина и Достоевского что нужно копировать. На их же ксероксе. Так что у нас почти вся дореволюционная патриотическая тема задолго до приезда эмигрантов имелась. А уж при Горбачёве, как только можно стало всё, что не запрещено, мы эдакий кооперативчик наладили! Столько ж тогда книг напечатали! Сначала сами продавали, потом сеть отладили. Сбыт по самым разным городам. Вот и нарвались, конечно. Появились деньги – появились на них желающие... У нас в городе такой доцент Мурченко есть.

- А, я его знаю! Он меня даже в гости приглашал...

- Ночью?

- Ночью...

- А на баяне играл?

- Играл...

- И про маму рассказывал?

- Но... Это вроде не вы со мной тогда были...

- Ну и что? Он всем эту сценку разыгрывает. В вариантах – мама, папа...

- А роман?

- Какой роман? Он письма и открытки показывает. На марках – бабочка...

- Ага! Есть всё же для московских гостей особенное – сибирский роман.

- Ну и ладно. Дело творческое... Так вот, он ко мне и пристроил в кооператив своего человечка. Подсмотрели. Просчитали. И собрали специальное засидание патриотической общественности. Что бы меня в «утаивании общих денег» обвинить! Я даже объяснить им не стал, что эти деньги не «общие». Кому? Прямо на собрании бросил им кассу, документы, и ушёл. Попсиховал. Успокоился... Жаль, конечно же, они всю нашу систему за пару месяцев развалили. Всю, от типографии до ларьков... Ладно, думал, это так, мелочь бестолковая. Надо с людьми покрупнее работать. А кого вы у нас ещё знаете? Мыльникова? Жнец?

- У меня такое ощущение: я уже всех знаю. По всей стране. Вот и вас где-то видел.

- Да. Пересекались... Просто, сейчас это всё уже не так болезненно. А вот тогда. Тогда я пошёл работать к Жнец. Собрались неплохие серьёзные люди, решили открыть свой, русский банк. Она же у нас самым авторитетным теоретиком в экономике числилась. Хоть к Рыжкову, хоть к Тулееву вхожа... Да и сейчас в Думе с умным видом сидит... Основной костяк людей тогда из нашего филиала «Инкомбанка» пришёл. Я дал свою фирмочку для создания ВТК – «временного трудового коллектива», счёт же был нужен, адрес, пока лицензия, документы, всё остальное. Дел невпроворот!.. Пашут все, но у Жнец, вместо экономической программы, всё одна забота: чтобы вокруг её ни одного еврея не было. А в компанию как раз один Йошкин затесался. Конечно же, жулик, проныра. Но, до времени, сидел тихо. Сидел, сидел, и своё высидел. «Главный» тогда в Москве по лицензии завис. Я тоже в командировку уехал. А тут такое дело: у Жнец сынок без папы вырос полный недоделок. Он с ней до шестнадцати лет в одной постели спал! Я думаю, что и сейчас сам попу себе не подтирает. И учился этот сынок тогда в Питере на журналиста. И летала к нему мамочка каждый месяц – постирать, погладить, покормить. Пока рубль вместо неё не полетел. В обвал... Тут-то всё у Йошкина срослось: он ей «предложил», она поплакала, поплакала... но... сыночек-то второй месяц без мамочки! Помирает от грязи. И вот они – еврей и антисемитка – подделав мою подпись и списав на фантастические ГСМ, обналичили со счёта сто тысяч. И, уже без слёз, поделили. Тогда это по две «девятки» было... А, и это ладно, всё закончилось как всегда: ныне наш бывший «русский» банк имеет кореец, Йошкин где-то в Испании, а Жнец депутатствует по спискам компартии.

О Мыльникове они и не вспомнили...

Компания возвращалась шумно. Что-то там произошло, но теперь Нардову дозволялось говорить без перебоя со стороны Семёнова:

- ...Я тогда был совсэм молод. Вэл. Выхожу на авансцену, пою свой тэкст. Королева меня выслушивает и должна уйти. Но не уходит. Я смотрю на дирижёра, тот мне машет и что-то показывает лицом. Но музыки нет, и я вновь повторяю тэкст, только речитативом... Королева не уходит. Я опять глазами к дирижёру: «Что – ещё раз»? Вдруг королева мне на весь зал: «Сойди с моего платья, дурак!».

Как красиво смеётся Тая. Несчастный Нардов уже не мог от неё взора отвести. А ему самому в спину насмешливо щурился Семёнов. Ему нравилось это всегда одинаковое «просидание» мужиков перед ослепительной красотой жены. «А ведь к ней-то никто и никогда, пожалуй, и близко не подходил со своими чувствами». Зачем-то мелькнуло бледное личико Светланы... Господи! Не надо!.. «Интересно, Тая сама-то задумывалась над этим?» – Семёнов своей жуткой энергетической массой просто не оставлял вокруг себя места для любых чужих мужских проявлений. Так взрослый кабан-секач одним только своим присутствием не позволяет молодым кабанчикам взрослеть в его стаде. А тех, кто не понимает, кастрирует – это, кстати, и есть основное предназначение его клыков. А у волков, у тех наоборот – старшая волчица подавляет половое созревание молодых самок...

- Как вы тут, Глеб? Нэ скучно? Вэл. А нам там такое показали – чудо!

Валька, такой воспитанный Валька, выскочил вперёд:

- И бубен! Настоящий шаманский бубен! С козьей ножкой!

Но тут же стушевался под взглядом отца и убежал к собаке. А Нардова несло:

- Вэл. А как прэкрасна Тая в этой мэховой шапочке! Это будет лучшим моим кадром. Да, да! Я буду им гордиться в Германии и в Амэрике. О, Тая, вас должен видеть мир. Такая красота – и в таком месте. Это грех.

Семёнов решительно цвёл. Он даже подмигивал Глебу и Ивакурину. Глебу-то – пожалуйста! Он смотрел всё лишь «как в кино». А Ивакурин, заподозрив неладное, стал решительно отбиваться:

- Нардов, да она призёрка всех европейских чемпионатов. Как она бегала – ей весь мир бил в ладоши. Мир её знает. Правда?.. Ты лучше Глеба сними: вот герой, он ведь из горящего Белого дома, действительно, чудом ушёл.

Это была слишком крутая смена темы. Не темы, а настроения. Все как-то разом стихли, насупились... Тая с Валькой отправились чистить картошку. Хозяин пошёл готовить баню. Таскал воду и дрова сам – девушки третий день с одними ножами и спичками «выживали» где-то в тайге. Нардов возился в выделенной ему комнате со своими многочисленными вещами и тихо распевался. А «влипший» Ивакурин, переукладывая свой чемодан на веранде рядом с Глебом, ныл под нос как бы сам себе:

- ... Я даже в публичных диспутах на телевидении выступал от нашей «Памяти»: ах, вот-вот кто-то услышит, кто-то узнает – и всё тогда изменится к лучшему... Просвещение – спасение! А потом оглянулся и испугался: на всех сборах-то одни и те же лица. Люди в залах одни, а вот трибунные вожди поделились. И, страшное дело! – поделились чётко по конкретным медицинским признакам: маньки – в демократы рванули, дауны – в коммунисты, а в мои любимые националисты почему-то одни параноики. Вот я и призадумался: почему же определённые политические убеждения имеют устойчивую связь с определёнными мозговыми заболеваниями?.. Говориловка, одна бесконечная говориловка... И ещё: все постоянные организаторы и посетители митингов – патологические неработники! Никто из политикующих за свою жизнь не был в состоянии реально чего-либо сделать! Ни дом построить, ни книгу написать, ни теорему составить... Везде одни планы, планы... пузыри. И эту-то свою личную несостоятельность, они научились через баррикаду валить: «Враги, враги во всём виноваты»! Классно! Это не ты безрукий или безголовый, а мерзкие коммунисты или капиталисты мешают. А мало тебе врагов на стороне – ищи рядом! До чего дошло, ведь уже в банях друг за другом подглядывают: не обрезанный ли кто?.. Надоело до зевоты, до рвоты: как выборы, бегут и справа, и слева – дай денег, дай, дай!.. Выиграли или нет – им же это неважно, главное, что поиграли!.. Артисты... Плохие, самодеятельные артисты... Знаешь, чем самодеятельность от профессионализма отличается? Безрезультатностью. Самодеятельности сам процесс нравится. Конечно, «жирным котом» я теперь уже никогда не стану. Политические болезни неизлечимы... Но теперь только конкретно знакомым авторам помогаю: кое-кому книжки издаю, альманах вот финансирую, философский. Там лишь два требования: оригинальность мысли и провинциальность автора... И ещё монастырю жертвую. И … всё!

Ну, и зачем это было Глебу выслушивать?

- Всё?! Это – всё? Та-ак. Суд удаляется на совещание!.. Суд возвращается! Встать!.. Приговор: подсудимый Ивакурин … м-м-м ... нет. Приговор откладывается лет эдак на десять-пятнадцать. Не меньше, пока время не покажет. Результат.

На этот возглас выглянул Нардов, недоуменно поглядел поверх узеньких очков:

- Кого судят? За что?

- Предателя Родины. За эмиграцию... Не волнуйтесь – внутреннюю.

- Э! Э! Эмиграция – это не прэдательство!!! Вы нэ то сказали! Вы просто...

Опа-на! Теперь уже Глеб не в ту тему залез. И жалобно посмотрел на Ивакурина. Тот попытался прикрыть:

- Да, да, конечно. Случаются события, которые выше всяких человеческих сил и возможностей к сопротивлению.

- Нэт! Это я должен вам объяснить! – Лез на рожон русский аргентинец:

- Эмиграция – это трагедия. Раз! И это особая миссия. Два! Наши отцы провидением не зря были вывезены из погибающей России. Они были так избранны Богом для сохранэния всего истинно русского, его духа и его жизни. Когда в сталинском Совэтском Союзе всё совсем перестало быть православным и национальным, мы там хранили идеалы и готовились к тому, чтобы вернуться и посеять здесь всё, что нами было вывезено. И я сейчас счастлив быть здесь. Вэл. Счастлив. Я выступаю каждый день. Я вижу эти глаза людэй, которые хотят возродиться, хотят снова обрести свою Родину! Во всех городах, где я выступал, есть очень настоящие и... э... патриоты. И они готовы принять от нас знания.

- Какие «патриоты»? Какие «знания»? – Глеб с приседа взлетел на три метра, едва не ударив темечком в потолок. – Да вы, случаем, не с луны свалились? Нет? Но, точно, как будто в этой самой Шамбале спали! Хоть сейчас-то взгляните: кому вы это говорите? Пощупайте! Я – не труп. И он не покойник. Скажу только вам и то по секрету: мы тут и раньше, до вас, тоже жили. И мы не сможем возрождаться, потому что мы ещё не умирали!

- Глеб! Глеб, пожалуйста! – Ивакурин встал между ними.

- А что вы так на мэня кричите? Я нэ к вам, я приехал в Россию, и я очень знаю – зачем и к кому!

- Зачем? Учить? И чему же нас тут учить? – Глеб перешёл на шёпот.

- Учить быть русскими. Быть православными. Вэл. Счастливыми. Ведь вы здэсь даже нэ понимаете, как вы плохо живёте. Как плохо питаетесь. Вы все спиваетесь, у вас дети голодают, уходят побираться на вокзалы. Да вы их просто нэ рожаете!.. Вы должны быть все объединены, должны все вместе работать, вместе воспитывать своих детей, чистить улицы, экономить свет, воду, вместе стараться быть счастливыми! – Нардов тоже понизил голос до минимума.

- Что, по-вашему, «быть счастливыми»? – Совсем зашипел Глеб.

- Это значит достойно жить: имэть возможность всегда хорошо кушать и свободно ходить в церковь.

- И всё?

- Это главное.

- Да вы просто коммунист.

- Я? Я?.. Коммунист?!

- Ну, они только вот на церкви не настаивают. Лишь «хорошо кушать». Второе им в общем-то не важно. «Кушать»! Такой вот скотский рай на Земле. Мы-то уже это проходили, давно и без вас... И чему же ещё вы приехали нас учить?

- Я нэ могу говорить с этим человеком! Он мэня – мэня! – назвал «коммунистом»! Меня! Я всю жизнь с коммунизмом боролся. На мэня два покушения было за это!

- Так уж получается. И я в этом не виноват. По-видимому, вы всю свою жизнь не с тем боролись, идея-то ваша совершенно советская: «Хорошо кушать и вместе чистить улицы»! Нет, дорогие соотечественники, теперь у нас демократия, мы теперь не будем улиц чистить! Всё, при коммунистах на ленинских субботниках намучались!

- Я нэ понимаю: мне, что, нужно собирать свои вещи? Как взвесить эти оскорбления? – Певец трагично повернулся к Ивакурину. Тот ответно хлопнул ладонью по чемодану:

- Ну, не надо!! Что вы как дети? Ей-богу, задираетесь по-детсадовски. Что кому здесь доказывать?.. Будьте русскими. Терпеливыми. В принципе же, никто из вас, при всём моём к вам уважении, ничего в судьбе нынешней России особо не решает. Ничего. Жизнь идёт по своим законам. И не только земным, вы-то это хорошо понимаете... Оба. Глеб! Зря вы так. Сами бы подумали: вот ваш «переворот»... Кто хотя бы чуть-чуть представляет, на какие деньги в те дни покусились патриоты? Да за такие деньги либералы всю страну бы напалмом сожгли. Всю! Со всеми её городами и весями. Это же – деньги! А тут вы со своими идеалами... Я в этот момент в монастыре на севере был. Конечно же, не выдержал, нашёл в деревне телевизор. Из этого телека и узнал, что моего друга там убили. Сашу Сидельникова... Талантливейший режиссёр-документалист из Питера. Лауреат разных, там, международных конкурсов, ну, и так далее... А главное то, что ровно за неделю перед этим он у меня гостевал. Понятно, выпивали, говорили. Уже всё в воздухе витало, уже все тучи сошлись... Мы волнуемся, витийствуем, куда-то наверх кулачками машем, а он какой-то отстранённый, как бы уже «отмеченный» сидел – мы задним числом это поняли... И всё нас утихомиривал: «Небоись, ничо не будет. Пошумят, мол, народы и всё»... Его снайпер с крыши американского посольства убил. В шею... Я чётко представляю: в оптику прекрасно видеокамеру видно было... Двое детей осталось – мальчик и девочка... Саша принципиально был самым мирным из всех наших братьев-патриотов. Он никогда бы не взял в руки оружие, он в своей профессии Родину защищал. В своей профессии... Понимаешь, Глеб, в чём навсегда вина тех, кто тогда выжил? Что погибли-то не Проханов, не Невзоров, и не Ампилов... Они живы. Погиб именно Саша. Который любил и жалел людей. Я тогда в первый раз псалтырь по убитому читал... И такие мне хорошие сны снились. С победами.

- Я – тоже – выжил.

- Но ты больше никого в бой не поведёшь?

- Я и тогда только сам шёл. Очень многие тогда только сами шли.

Нардов не поймал поворота их разговора, но ощутил прибывающее электричество. Забыв собственную обиду, он всматривался в Ивакурина и Глеба, забавно заглядывая в лица. Как собака на ссорящихся хозяев. И правильно проинтучив разрядку, распахнул дверь так, что яблоня с удивлением отпрянула в сторону. И раскинув руки в нахлынувший свет, с порога вдруг сильным красивым голосом повёл такую знакомую мелодию:

Миленький ты мой,

Возьми меня с собой.

Там, в краю далёком...

Звук был чист и печален. Глеб и Ивакурин почти разом медленно-медленно опустились у стены на корточки. А со стороны двора к крыльцу шли Тая и Валька... Голос мощно поднялся и полетел вдоль склона горы, то перекрывая, то сплетаясь с шорохом сосен и гулом реки. Нардов всё-таки стоил того, чтобы Ивакурин тратил на него своё время, катая по друзьям и знакомым. Он стоил того, чтобы выслушивать его глупые заокеанские советы по спасению России, вырванные из Ильина и Солоневича, стоил того, чтобы терпеть все неудобства общежития с баловным и заносчивым ветераном оперной сцены...

... Миленький ты мой,

Возьми меня с собой...

Там ... буду тебе рабой...

А Глеб, как и Семёнов, сильно промахнулся: Тая заворожено присела на ступени. И Нардов потянул, потянул из груди рыдания и восхищение великим чувством страстной и гордой жертвы, уже за гранью жизни и смерти...

... Там, в краю далёком,

Ты мне совсем не нужна...

- Эх, как красиво тут у вас! И горы, и рэка – всё красиво. А перед этим какие стэпи были. И всё – Россия. Счастливые вы люди. А сами-то это понимаете? Эх!

... Дальше программа шла по накатанной. Баня – река. Баня – река. Баня – река... И, наконец, он, он! – особый Таин чай. С маральим корнем. И, конечно же, с медом. М-м-м! Распаренные, розово-пятнистые и вконец успокоенные, они пили и пили. Но вскоре опять не только чай.

Пока гости парились, Глеб почти успокоился. Руки ныли страшно, и, зажимая кисти под мышки, он тупо смотрел на всё сильнее раскачиваемые ветром кроны яблонь. Вдруг боль приотпустила, и он боковым зрением увидел светланин пофиль. Это не было разыгравшимся воображением, он ощутил её присутствие. Всё было реально, и… помимо его воли: она – была – рядом… Стоило только чуть-чуть скосить глаза – и ловилась вся фигурка. Только не поворачивать голову! «Зачем ты тут»? – «Я не смогла прийти к избушке». – «Они сейчас вернутся». – «Они ничего не увидят». Светлана сидела на полу совсем близко. Просто сидела. Нужно было только не смотреть на неё прямо. Не протягивать руку... Но он протянул... И – вновь в одиночестве! – тихонько завыл... Всё. Он не может больше терпеть. Всё. Всё! Надо выговариваться. Или он сойдет с ума.

Уже поздно, когда все, согласно хозяйскому распределению, разлеглись по местам, на веранду к Глебу бесшумно вошёл Семенов. Горой постоял у окна: с вечера было пасмурно, а теперь чёрное небо и вовсе приготовилось к дождю. Повернувшись, подсел на корточки напротив тоже приподнявшегося Глеба, протянув в сторону плохо гнущуюся ногу – память Афганистана:

- А что было делать? Выпил спирта, чтоб сердце не порвать, и сам пулю себе вырезал. Потом тем же ножом прижёг... Так три дня до санбата и прыгал. Чуть потом ногу не отрезали. Но пацаны, слышь, двое суток дежурили – в руках граната. Если б отрезали, врачам конец.

Он помолчал, а потом приступил к делу:

- Слышь, а кто у нас был? Пока мы в бане парились?

- Никого! – Глеба аж откинуло.

- Не надо, не поверю. Я к своему дому очень чувствителен: кто-то был чужой. Это меня искали или тебя? Если тебя, говори, не бойся, я опять куда-нибудь спрячу.

- Нет. Это меня нашли... То есть нашла. Как сказать? Это была Светлана. Но она была и не была... Наверное, все в моём воображении. Хотя вот и ты подтверждаешь.

- На энергетике... Хорошо же она тебя зацепила.

- Мы с ней одной крови.

- Татары, что ли? Ну-ну, я же так, шутка юмора... Ох, что-то я устал сегодня юным оптимистом выглядеть. Возраст всё же подпирает, пора окончательно определяться. Тут вот, слышь, сидел и вдруг увидел: когда молоденьким был – всё спешил. Спешил поскорее в школу пойти, поскорее её окончить. Потом и в училище – тоже всё скорее бы, скорее. Получил лейтенанта, давай дальше. Ещё, ещё... Словно, слышь, огромный маховик раскручивал – нажимал, нажимал, вертел... И вдруг, после сорока, поймал тот момент, когда он, этот маховик, сам пошёл. Сам, уже без моей воли.. Страшно... Я даже, слышь, попытался его тормознуть. И не смог. Зачем, спрашивается, раскручивал? Но тогда сил переизбыток был...

Семенов перевалился на другой бок, чтобы смотреть в окно. «Он всегда так глядит. Не на собеседника, а в небо». Тихо-тихо закапало. Минуту просто побарабанило по крыше, а потом с угла о пустой бачок зазвенела тонкая струйка. Теперь наступала очередь Глеба.

- Я уже два с лишним года в бегах. То от ареста, то, после амнистии, из-под «наружки». А теперь и вовсе неизвестно от кого. Анюшкин придумал мне каких-то «охотников за буквами». Наверное, он прав.

Вне мистики не объяснить – столько желающих моего скальпа. А как-то объяснять всё же требуется... Так вот: у меня с собой документы. Очень много материалов. Их мы тогда, по горячему, за год собрали. Ну, и поделили между четырьмя человечками. Решили разъехаться и обработать. Чтобы написать и сложить всю в правду о том, что было... Может, я высоко взял – «правду». Скажем так: как это было виделось изнутри... Живыми и мёртвыми... Поэтому, если я даже и не знаю, что и когда со мной лично может случиться, но понимаю – ты слышишь? – понимаю: книга всё равно состоится. И моя часть в ней будет... Это то, для чего я тогда выжил и для чего выживаю сейчас... И буду выживать... Здесь я сам немного путаюсь: получается, что я, пока это делаю, как бы нахожусь за возможностью быть убитым... Иной раз подозреваю, что может даже, я уже мертв? Хотя вот – руки-то болят.

Дождь разошелся не на шутку. Бачок на углу наполнялся, звук струи теперь стал хлюпающим, сытым. Где-то в темноте перекликались голоса Таи и Вальки – они снимали с веревок развешенное с вечера белье. «А как же там девчонки в тайге? Мне ведь и в этом везло: пока по горам бегал, ни капельки не упало».

 - А «вы» – это кто? – Догадливо спросил Семенов.

- Мы? Офицеры... Разные...

 - Это хорошо. Очень хорошо.

- Только я не настоящий. То есть, не по своей воле. Я просто в один момент завербован оказался. Причём не из соображений выгоды, а под дулом. Я же простой компьютерщик, системщик. Мы на заре перестройки задумали создать такую замкнутость, в которую невозможно было бы попасть со стороны. Сам слышал: хакеры даже в НАСА забираются. Но мы чисто для мирных целей, нашей-то задачей была электронная биржа. Торги без подглядок. И мы её сделали. Да быстро! Первые в СССР. И, оказалось, на свою голову. Вот нас и поставили перед тупым выбором: либо мы становимся «подотделом», либо... Но наши разработки в любом случае были бы у них. Поплакали мы для приличия, пострадали, как девицы на выданье... А потом, в «перевороте», это сгодилось... Хотя сейчас я «с позором изгнан из рядов». Но ты-то сам знаешь, что такого не бывает.

- Так что ж ты молчал? Это и сейчас твой шанс. «С позором» или без, но ты назови своего человека в Управе. Пусть на него выходят. А то тут тебя точно скрутят. Ко мне четверо приезжали. Потом они на кордон к Степану отправились.

- Я их там видел. На «уазиках»?

- Да. Они тебя по-серьёзному ловят. Завтра же, слышь, топай к участковому и колись. Не к фээсбэшнику – тот сука мелкая, а именно к Джуме.

- Почему к этой жабе? Я, если уж так, лучше в Бийск, к следователю Котову мотанусь. Он моё дело ведёт.

- Котов? Тот самый?

- Тот.

- Значит, близко обжился... Я его знал. На марала в одной компании ходили. Очень он забавный. Нервный только. Типа тебя. Но он, Котов-то, и так, слышь, если тебе обещал, то сделает. Железно. Даже если про твоё кровное сродство со Светланой узнает... А Джума тебе для другого дела нужен. Ты вроде и человек новый, а волну уже пустил. Вот через него ты напрямую вертикаль и выстроишь. К тому, кто...

- «Кто» – кто?

- Хозяин.

- Да кто же этот пресловутый Хозяин? Местный президент, что ли?

- Хозяин – это тот, кто президентов делает. Вот пусть Джума и думает: как ему, идиоту, с тобой, офицером госбезопасности, нянчиться надо было. Всё. Спи.

- Погоди. А что там, на горе духов, случилось?

- В Замке духов?

- Ну, да.

- «Хозяйку Медной горы» помнишь? Там меня горные дочки чуть, слышь, с собой под землю не увели... Тая потом полгода как ребенка с ложечки выпаивала: я память потерял, даже мышечную... И Анюшкин со своими травками помогал.

Утром о дожде напоминали полные баки по углам дома, освежённая зелень огорода, лёгкий туман и совершенно счастливая улыбка Нардова. Он с самого рассвета вовсю восполнял недостаток роста выпяченной грудью. Хвалил хозяйку за вкуснейшие оладьи, «какими его только матушка в дэтстве кормила», и просил Ивакурина устроить ему концерт в ближайшем санатории или клубе. Пусть даже благотворительный – всё равно он будет петь только для Таи. А Ивакурин в ответ ворчал на его дурацкий совет привезти щенка: мало того, что тот три раза вчера нагадил в машине и оторвал угол новейшего немецкого чехла, он ещё и ночью забрался в гостевую и написил именно в его, ивакуринский, ботинок.

- Валька, ты почему за ним не следил?

А Валька, Валька был сам не в себе: распахнутыми гневом глазами он неотрывно смотрел на задумчивого и такого невнимательного отца. Как? За мамой ухаживал какой-то чужой человек?! Отец, что, совсем ослеп?.. Даже щенок, белый щенок его мечты, со своими голопузыми проказами не радовал. А Семёнов всё поглядывал то на Глеба, то на горы:

- Придётся брать лошадей и идти за девчонками: грозы начинаются. Это им пока не по силам. Вы тут, слышь, отдыхайте, как сможете. Я к вечеру вернусь. А ты, Глеб, собирайся: как лошадок возьму, тебя чуток подвезу в сторону райцентра.

Нардов был готов начать концерт прямо здесь. Сейчас. Но безжалостный Ивакурин давил на обязательность программы их поездки: «Да, да. На обратном пути. Через три дня»! Тенор попротестовал, но всё же сдался, подчинившись строгой воле хозяина автотранспорта. Глеб попытался их примирить:

- Когда-нибудь мы обязательно будем в Москве. Я вас всех приглашаю в Большой. Там у меня администратор хорошая... А потом я повожу вас по тёмному, совсем безлюдному Китай-городу, по своей Солянке... И к полночи мы выйдем на Красную площадь, послушаем куранты... Спустимся к Василию Блаженному. Если это будет зима, то крупные снежные хлопья будут кружить над прожекторами и осыпать цветастые витые купола... Хорошо... Договорились? Когда мы будем в Москве.

За окном тихо заржал Гнедко.