Весь вечер Глеб пропыхтел над бумагами. Но никак не мог сосредоточиться. Бедный Анюшкин. И так ему уже много, очень много рассказано. Скольких и за меньшее охотники... Это он, любимец Паллады, только успевает оплакивать потери... Одиссей-Улисс плывёт от острова к острову. Пурпурное море мерно плещет в борта, и золотыми искрами стекает с вёсел под бесстрастным взором гонящегося к горизонту колесницу Гелиоса... Где-то у пещер Итаки ткёт тоску его Пенелопа. И всё больше возле неё женихов... И всё меньше кораблей вокруг него… Меньше гребцов... Гребцов – а! это уже по Пушкину. Про декабристов... Как «страшно они были далеки от...». Так далеко, что даже самый народный святой Серафим Саровский молился против них. Чтоб их «дело» захлебнулось... А мы? Мы, что, были «слишком близки»? Что от нас даже патриарх... ну, отвернулся? Нет, «не поддержал».

Сон ушёл мгновенно, с толчком в плечо: «Вставай»! Голос был удивительно чёток. Глеб сел, пригляделся: Анюшкин спал. Очень осторожно обулся, осторожно прошел сквозь непроглядные сени, ни чего не цепляя – «привет, шалыга»! Выскользнул за чуть скрипнувшую дверь... На крыльце его осыпали все звёзды мира. Небо дышало в восходящих струях тёплого воздуха, и от края до края серебристые крапины зыбко переливались в единотканом сплетении легчайшей тёмно-синего шёлка плазмы. «Покрывало Изиды»... Под покрывалом тишиною таилась бархатно-чёрная Земля в тайне неизбежного чуда...

Глеб перестегнул застёжку пошире, и надел бейсболку козырьком назад. Вскинул на плечо ружьё: как же меняется отношение к тебе окружающего мира, когда у тебя в руках оружие. Оружие! И ты теперь уже не находишься под защитой множеств этических табу, ты уже не гость, не странник, не «слабый». Теперь ты вполне достоин быть убитым и съеденным. Как равный по возможности убить и съесть сам... Холодные стволы вертикалки-«ижа» приятно тяжело похлопывали по правому бедру. Ладонь шершавил новенький брезентовый ремень. И слух-то обострился как у хищника: кто зашуршал впереди?.. Показалось. Ну, ладно, повезло тебе, невидимый противник... А сколько времени: час, два? Хе-хе, пора отвыкать от часиков, отвыкать. Глеб поддёрнул ремень. Знакомый ручеёк с водопадиком – полпути до лагеря. Вот как верно он идёт. Теперь пора взять чуть левее, чтобы обойти палатки выше по реке, и, через две горки, сразу оказаться в ущельи Бабы-Тани. Зачем давать крюка? Да. хорошо, всё хорошо. Хоть и темновато. Зато звёзды-то, звёзды! Вот разыгрались без луны...

Реку, на которой стоял лагерь, он перешёл, по своим представлениям, километра на два выше. Переход был не из приятных, да и ружьё становилось всё тяжелее и тяжелее. На том берегу Глеб, обувшись, повесил его уже наискось через грудь, чтобы не придерживать, и освободить руки. После холодной воды чуть зазнобило, но крутой подъём очень скоро заставил пожалеть об отсутствии фляжки. А как он уже лихо лазал по камням между сосен и шиповника!.. Тяжело дыша, Глеб стоял на гребне... Далеко впереди низко бледнело словно изъеденное мышами желтоватое светило. Настроение было уже не то, что перед выходом. Тем более, что ущербная луна освещала контур очень даже крутой горы, которую ему предстояло перейти... А куда он, собственно говоря, так спешил? Ну, да, было такое настроение – с оружием пройти по ночному лесу. Дурацкий такой порыв... Юнатский... И, вообще, кто его в плечо толкнул? Вначале-то думалось – ангел. А теперь сомнительно... Перед новым подъёмом настроение совсем скисло. Может, обойти? Вдруг, где пониже седло будет? Плотный ельник цеплял одежду, с треском теряя сухие лапки. Кисло пахло папоротником и заплесневелыми мхами. И отовсюду торчали разнокалиберные острые камни. Видимо, весной здесь стекала вода, понатащившая их с гребня... И, как, кстати, он ранним утром будет выглядеть в хитрых-хитрых глазках Бабы-Тани? В красной-то шапочке.

Кепку пришлось нести в руках, прижав к груди, как великую ценность - пару раз он почти терял её в этих зарослях...

На второй горе Глеба поджидало очередное испытание: даже та хилая луна опять запропала. Теперь впереди только чуть подсвечивался зубчатый горизонт, да сияли глупые звёзды. Подул довольно напористый ветерок... Нужно было собраться с мыслями и сориентироваться. Судя по всему – ему туда. Там, кажется, та скала-корабль, под которой солнечная осинка. А за ней, в узком и крутом ущелье, течёт тёплый ручеёк. Вперёд? Или немного ещё левее и выше?.. Только этих сомнений теперь и не хватало. Может, вообще стоит вернуться? Глеб решительно стал спускаться.

В ущелье тёплого ручейка не было. Вообще никакого не было. Что, неужели Глеб взял излишне высоко и излишне влево? Ладно, пойдём вниз и вправо. Темно-то как...

И тут на него сверху полетели камни.

Два или три здоровенных слоистых выломка сильно ударились прямо под ногами, и, раскалываясь в куски, осыпали его мельчайшими осколками и пылью. За ними с щёлканьем летел разнокалиберный щебень. Глеб отпрянул, в ужасе вжимаясь в стенку ближнего отвала. Осыпь затихла так же неожиданно, как и началась. Тишина. Только запах пыли... Что же там? Коза? Или кто другой? Тишина. Неужели случайность? Осторожно привстал, снял ружьё – оно вновь стало нежно родным! – перехватил левой рукой за холодные стволы, упёрся прикладом в живот и вышагнул из полной темноты в темноту почти полную. Под подошвами скрипели свежеопавшие камни и камешки, за брюки хрустко цеплялась старая трава. Крадись, не крадись… Десять, двадцать напряжённых шагов. Никого, кроме себя, Глеб не слышал. Случайность? Похоже. Но ружьё не убирал... И только вдохнул поуверенней – на!! Вновь эти сухие щелчки колющихся гранитных ядер! – крупные булыжники прицельно искали его тела! Один из камней даже шоркнул по правому плечу, выбив приклад. Ах, ты гад! Ну, лови! Глеб вскинул ружьё и нажал оба курка. Выстрелов не последовало. Что?! Не взведено? Или предохранитель? Вот болван! Это же надо было вчера разобраться – Глеб впервые в жизни держал в руках вот такое охотничье ружьё без всяких курковых взводов...

Оставалось бежать, опять, опять бежать! Назад по расщелине!.. Кто-то там, высоко над ним, тоже не скрывался и топотал вовсю. И из-под его ног сыпались и сыпались на Глеба камни. Гад! Гад! Только бы не обогнал. Справа появился широкий провал в стене, и Глеб рванул туда, в узкую неизвестность, подальше от нового охотника за буквами. Да, видел бы сейчас его Анюшкин со своим теориотезированием! Очень иллюстративно: один на один охотник и буквонос. Нет, буквопис... букводел... Какая кривая щель. Стены катастрофически сужались. Теперь, если кинет камень, то уж никак не промахнётся. Ещё раз направо, и Глеб оказался в воронкообразном каменном цирке. Радиус метров пятнадцать. Крутейшие стены. И без выхода. Всё! Всё. Принимаем бой! Задом отступая к дальней стене, он пытался перещупать все рычажки и выпуклости затворной части. И что-то даже у него там задвигалось, когда в со спины по ногам ощутимо ударило ветром. Глеб обернулся: из-под торчащего выступа скалы сильно тянуло радоном. Как из той, запомнившейся с детства, кавказской палаты с лечебными ваннами. Это был низкий вход в пещеру. Пригнувшись, он поднырнул под скалу и в абсолютной темноте крепко врезался лбом. О, если б можно было громко выругаться! Выставив вперёд бесполезные в ином плане стволы, Глеб на корточках продолжил своё путешествие в беспроглядную неизвестность. Встречный ветер дул совершенно ровно, где-то там, впереди, явно были огромные полости, из которых и несло этой радоновой мутью. Куда дальше-то? И тут он замер, камбалой залипнув в слишком мелкую выемку: позади заметался луч фонарика, нервно выхватывая неровные, но хорошо окатанные своды и стены, ответно поблёскивающие солевыми кристалликами известняка. Тот, кто его ловил, сделал вперёд шаг, другой... Глеба наполовину укрывал лёгкий поворот, луч не мог зацепить его лица и груди. Вот только такие белые на серой извести кроссовки... «Охотник» шагнул ещё ближе, и свет замер: прямо перед лицом Глеба откуда-то с потолка свисала огромная красная змея. Она чуть-чуть покачивалась, изогнувшись полупетлёй так, что её головка свободно следила за любыми движениями вокруг. Холодные, золотого огня, с хорошо различимой в такой близости вертикальной щёлкой зрачка, глаза красной змеи зло смотрели на свет... Глеб поднял ружьё, практически уперевшись в неё дулом. Змея качком повернулась к нему. Выстрел был ужасен – словно ладонями хлопнули по ушам, лишь, словно плохо натянутая струна, проныла улетающая рикошетом пуля. А стены просто отслоились, отражая бесконечное, повторяющееся и перекрывающее себя эхо. Где-то там, глубоко-глубоко, эхо превратилось в физически ощутимый подошвами гул. Там, видимо, произошёл обвал. Из нутра пещеры дохнуло пылью... И пещера ожила...

«Охотник» от неожиданности уронил фонарь, но поднять его уже не мог: из всех щелей и щёлок, из-за камней, и просто из этой вязкой от пыли темноты – наружу ползли змеи... Тысячи змей... Они двигались сплошными волнами, переползая одна по другой, по третьей, десятой... Пол, насколько хватало света, весь шевелился. Холодные, скользкие твари шипели и шуршали, и этот тихий шорох был громче всех грохотов внутренних обвалов. Глеб, обратившись соляным столбом, смотрел как ветер, мимо подрагивающего от касаний, продолжающего светить фонарика выносит облака дыма и пыли, как на чуть светлеющем фоне неба кто-то убегает в накидке с острым капюшоном. И ещё Глеб пронзительно остро чувствовал, как по самые лодыжки погружён в шевелящейся массе выползающих змей...

Через минут десять-пятнадцать – кто бы посчитал?! – шевеление на полу прекратилось. Фонарик, весь заплёванный ядом и залипший пылью, почти не светил. Глеб очень, очень медленно поднял выпавшее у него после выстрела ружьё и ещё медленней шагнул к свету. Так же плавно, как во сне, нагнулся, взял фонарик, выключил. Так его будет невидно – «охотник», наверняка, где-то ещё рядом. И, вполне возможно, на сегодня ещё не закончил... Нет, теперь окончательно ясно, что Глеба разбудил не ангел... Анюшкин-то дрыхнет. И Баба-Таня. А, может, она услышит грохот? Бабахнуло-то, как из «Авроры». «Дажнёву бы такое сравнение понравилось». Обязательно бы понравилось. Только змей должен был быть не красным, а зелёным. Или он вообще Глебу со страху почудился? Похоже, что со страху почудилось другое: из глубины пещеры кто-то выходил! Осторожные, но явно торопливые шаги приближались. Так. Предохранитель он сдвинул. Один раз бахнул. Остался ещё один заряд. Жакана. Но кому? Вот уж вопрос... Снаружи явно враг. Изнутри – это ещё надо посмотреть. Ели успеется.

Из-за поворота появилось мечущееся пятно какого-то очень трепетного неяркого света. Свеча? Глеб выставил навстречу свой фонарь: он-то не охотник по жизни, ему всё же стоило сначала взглянуть, а лишь потом стрелять... Ещё несколько секунд, и он высветил ... Бабу-Таню. Милая бабка спешила к нему вперевалку, с маленьким старинным шахтёрским фонариком со свечой за мутным стеклом.

- Глеб! Не слепи ради Христа. Пойдём, скоренько пойдём.

Она сходу развернулась и пошла назад. Он, ещё ничего не соображая, шагнул за ней. Напоследок оглянулся: по противоположной стене неровным рябым пятном чернела разбрызганная кровь, и под ней – верёвкой – обездвиженный кусок змеиного тела...

- Поспешай, поспешай, Глебушка. А то опять чо обвалится. И так больно большой кусок отпал. Сильно проход пересыпал... Ты огонь-то свой пригаси. И за мной, за мной. Токмо в стопу ступай. Этот ход ко мне, к моей избушке ведёт. Прямёхонько. Тут ранее ручей-то и тёк. Но теперя новый лаз пробил. А чего ты бабахал? Ай, кто за тобой гнался?

До Глеба доходило не сразу. Но доходило. Например: это, в самом деле, Баба-Таня. И она почти за руку ведёт его по темнючей пещере, переводя через свежие – от его рук, и застарелые завалы. Да всё так ловко, что иногда без неё он и не в состоянии был бы пролезть, не решился бы втиснуться. И ещё он убил змею. А вот тот, кто пытался убить его, убежал. Позорно. И ещё по нему проползло не меньше сотни шипящих тварей, и не укусили. Что-то мешалось, прилипнув к нижней губе. Глеб слизнул, пожевал. Быстро включил фонарик, посмотрел: это был кусочек красной змеиной шкурки. Вдруг сильно-сильно затошнило. Он остановился, приставил ружьё к стене. Шагнув назад, согнулся. Вырвало... Баба-Таня понимающе ждала. Пошли дальше. В какой-то момент потолок и стены будто разом растаяли – слабый свет свечки за закопчённым стеклом совсем обессилел в огромной, неизвестных пределов, зале. Здесь ветер уже не дул. Он здесь жил. Глеб вновь включил фонарик – и обомлел...

Гигантский купол, увешенный тысячными гроздьями искрящихся острых сосулек отражался в чёрной глади подземного озера. Глеб шагнул к воде, посветил вглубь. Дно странно отразило свет: он переливчато двоился, троился... Подводный лёд, догадался он. Хрусталь в зеркале. Ещё посветил в даль – и ничего не увидел. Озеро и чернота. Сталактиты и пустота. Чернота и пустота. Да что же там – километры?.. Баба-Таня уже довольно далеко ушла вперёд, а он всё не мог налюбоваться чарующей игрой перебегающих по ближним стенам из лепной алебастровой колоннады белых искр и их голубых отражений в ледяном зазеркалье... Фонарь моргнул, потом ещё раз, и окончательно пожелтел. Пришлось сдаться...

- Ты, мил человек, по сторонам не засматривайся. Заболеешь. Будешь сюды кажный день приходить. Пока не умрёшь от тоскливой красоты.

- От чего? От какой? «Тоскливой»?

- Во-во. От ей. Она тебя высосет, как безответная любовь. Как золото и самоцветы. Это озеро с мёртвой водой. Которая подо льдом. Лёд-то разделяет. И смотреть на дно не надо. Такое не кажный человек сдюжит, на мёртвое-то глядеть. Человеку лучше бы солнце любить. Но ты не из таких, не полдневных. А, вообще, ты пошто ночью попёрся? Ай, кто тя гнал?

- «Кто, кто». Разбудили. Я сначала думал – ангел. Как будто в плечо толкнул.

- Может оно и ангел... Здеся будь пооглядистей: щас много ходов будет. От меня – ни-ни, иначе не найдёмся.

Проход сильно сузился, но стал ровнее, лоснясь заглаженной чистотой стен и потолка. Справа и слева в маяте свечи открывались новые пещеры. Они пошли медленнее, Баба-Таня что-то высматривала, поднося свой фонарик вплотную к стенам. Лишь бы свеча не догорела – шли-то уже не менее часа. Стоп! Стоп. А как же она на выстрел за двадцать минут поспела? Спросить? Или не надо? Ладно, пусть сама побаит. Если сочтёт нужным... «А то заболеешь».Чем «заболеешь»?

- А ты-то сама сюда часто ходишь?

- Часто. Ведь я и есть больная.

Опять помолчали. Каждый о своём.

- Щас. Ужо близко.

Пол резко закосил вверх, пошли почти карабкаясь. Потом ещё резче – вниз. Теперь полубегом. Где-то рядом громко зажурчал ручеёк. Стало тепло. Очень даже тепло. И как-то вонюче. Глеб коснулся рукой потолка и в ужасе отдёрнул руку! Аж присел: «Это что там?! Мягкое»? «Ай, мыши. Летучие. Не замай, а то вспорхнут, нас свалят. Их тута тьмища». По потолку покатилось, разходясь кругами злое свистящее шипение. И вонь.

- Ты туточки пригнись.

На корточках, гусиным шагом они прошли ещё не менее ста метров, когда впереди появилось далёкое светлое пятнышко. Это небо готовилось к рассвету. Узкий, и всё сужающийся ход окончательно превратился в щель, через которую они бочком протиснулись наружу. Глеб облегчённо разогнулся, посмотрел вверх. Над ними нависала почти отвесная стена высоченной скалы, у подножия которой лежали груды камней автобусной величины, лабиринтом скрывавшие вход в пещеру. Ручей вытекал в двадцати шагах ниже... Последний пяток едва различимых звёздочек ещё подрагивал в синем, с растяжкой в голубое и розовое, небе. За ручьём по лесу соревновательно перекликались птички. Разлапистый пахучий папоротник, роскошными веерами разросшийся среди огромных камней, мелко искрил капельками росы, но тумана пока не было.

Баба-Таня задула свечу.

- Ну, слава Тебе, Господи! Ай, голоден?

- Да нет. Змеиного мяса отведал.

- Это как же так?!

- Я ведь не по человеку стрелял. Человек меня только в пещеру загнал. А там – змея. Прямо перед лицом. Огромная, красная...

- Как? Как? Ты баишь ... красная?

Баба-Таня просто нависла над Глебом. Её испуг передался и ему:

- А что? Я что-то не так сделал? Мне кусок в рот попал.

- Как же ты её убил? Господи, Господи. Так, знать, ты тот самый ерой.

Баба-Таня обмякла, поникла плечами. Зачем-то опять дунула на уже загашенную свечу и пошла вниз. Глеб покорно потопал за ней вдоль ручейка. С чувством вины за неизвестный проступок.

Вон уже и избушка. Совсем недалеко, оказывается. Он привычно присел у очага, даже не пытаясь заглянуть за дверь. Баба-Таня зашла, минуту-другую повозилась, и вдруг – скрипнула петлями:

- Чо сидишь? Заходь.

Глеб на случай оглянулся. Подумал, но оставил такое теперь родное ружьё снаружи. Излишне наклонясь, вошёл.

Внутри было очень тёмно и тесно. Печь с лежанкой, стол, чурбак. Ворох одежды и тряпья за лежанкой. Пара полуполных мешков. На столе плотно стеснились чугунки, миски, бутылки и баночки. Всё. Если не считать сплошными рядами висящих под потолком пучков разно вянущих трав. Крохотное оконце без шторы – от кого, собственно? – да в углу икона «Никола Можайский». Глеб видел такого у тёщи: святой в полный рост, с мечом и храмом в руках. По бокам Николы, в кружочках маленькие Спаситель и Богородица. Смесь запахов воска, грибов и мяты... Баба-Таня осторожно налила ему в синий, словно светящийся изнутри толстостенный стаканчик чего-то из банки, покрестила, протянула: «Пей!» Пахнуло чем-то отвратительно знакомым.

- Это ж самогон!

- Тебе надоть: чобы яд не затравил.

Она как-то укоризненно смотрела на него. Без обычной своей улыбочки. Глеб содрогнулся и резко выпил. Зажмурив глаза, поискал в воздухе руками. Загрыз протянутой морковкой. Это было конечно совсем не то, что требовалось.

- Кепку сымать нужно. И крестись, басурманин... Ты сядь, сядь. Во как, знать, это тебе убить её дано.

Глеб сидел на чурбаке, облокотясь на край стола, и пытался не уснуть. Голос доходил тяжело, с обволакивающими провалами. Только бы не опускать веки. Баба-Таня стояла у стола и смотрела в окошко. По морщинкам на щеках прокатились две мутные слёзы.

- Ты её убил, и теперя все ёные служки разбегутся. Ай, она, царска-то змея, очень редкая. Я токмо разок в детстве её видала. Она шибко прыгает, могёт и верхового на лошади ужалить. А ты убил. И вот ещё один проход в Беловодье затворится. Токмо три останутся: Было-то семь... Я сама хотела им пойти, ай, мне до поры не дозволялось. Голос был: мол, людей лечить-пользовать надо. Теперича и не знаю, как быть. Есть ещё одно место, вверх от Урсула две версты. Спаси Бог, ты там покедова не стрелял... Ай, Господи, Господи... Молитца мне надо. Молитца... Может, откроют.

Баба-Таня уголком платка аккуратно стёрла слёзные дорожки. Повернулась к Глебу и стала расти. Она поднялась до потолка, заполнив собой избушку. Нет! Это, оказывается, он сам стал маленьким-маленьким. Глеб с трудом удерживал веки. Попытался приподняться, но, вместо этого, взлетел. Пузырьком повисел в воздухе, и медленно опустился...

- Раз ты тот, про коего старцы баили, значится, теперь совсем в обрез времени. Ай, скоро антихрист мир поглотит. Спаси Христос! Отныне никого из чужих в проход ты не должон пускать. Ты. Никого. Чужих... Ты должон старателей гнать. Они туда-сюда за золотом ходят. А золота нет. Его чудь унесла... Чудь... Кижи... Беловодье…

Голос обратился в журчание. Белая-белая подземная река стекала в темноту. О чём же её журчание? Глеб тянулся к воде, тянулся, но никак не доставал. Из последних сил он привстал, покачнувшись, схватился за край стола и опрокинул чугунок. И так проснулся. Баба-Таня подняла с полу, тяжело разогнулась.

- Ну, я всё тебе, мил человек, теперь поведала. Всё передала. Теперь тебе и без меня можно. Жить-то далее. Боле я про твою судьбу ничо не знаю.

- Погоди: какие Кижи? Это с вашей прародины?

- Алтай-кижи. Народец местный. Я же всё побаила. Айда.

Вслед за Бабой-Таней он вышел на воздух. Она расстелила «его» матрасец:

- В избе-то никак нельзя: кошка сонного подерёт. А тебе тепереча спать долго надоть. Долго. Ай, как проснёшься, враз ступай к Семёнову. Но про меня молчи. Всем молчи. Поищут и забудут. Спи!

Глеб послушно закрыл глаза. И пожалобился:

- Не могу больше один. Всё время один. Есть умные люди, есть добрые, а родные где? Пока маленький был, брат от одиночества спасал. А теперь?

Она укрыла, поправила под головой. Достала откуда-то деревянную гребёнку и стала осторожно расчёсывать ему волосы:

- Один ты потому то, как кровную пуповину оборвал, ай, в духе не нашёл... Ты таишь много, очень много, есть и не посилам лишку. В себе не всё пронести можно. Ты тайной-то своёй тяжёлый, этим и себя, и других давишь. Тех, кого любишь... Поделись с тем, от кого корысти иметь не будешь. Отдай. Это вся твоя хворь...

- Это как исповедь?

- Как исповедь. Кабы у тя крёстный был. Ну, духовник, по-вашенски, по-никониански. Он бы помолился… Токо про тоску ты Светке ничо ни бай, ай, пожалей: ей умирать вскоре... Рак у её.

- Рак?! А дети? А ребёночек?

- Ложись, не вспрыгивай. Всё равно, что у её. Одна хворь, ай, другая. Она «отмечена». Потому-то от жизни и рвёт, сколь успеет. Всё подряд. Без стыда. Без совести... Ай, то ты не видел?

- Видел... Видел...

- Вот, то-то и оно. Жизнь тянешь, тянешь. Век длинный. А иной и процвесть толком не успевает... Как проснёшься, к Семёнову уходи. У его много людей. Он ими тебе, ай, поможет. Главное, ты боле не таись... Не таись... Тебе легко – тако и другим вокруг. Вокруг... круг...

- А как же она?.. Как она?

- Это круг... Круг...

- А она?..

- Не таись...

Проснулся опять ночью. Весь день так и спал? Один? Нет, Баба-Таня подходила и, заградив неяркое в золото-красных предзакатных облаках солнце, что-то ещё наговорила. Наговорила. Но что? Ничего не вспоминалось. И только – да! Слезинка капнула. И всё... Глеб снова закрыл глаза. Тела не чувствовалось. Ума тоже. Так, лёжа, откатился к ручью и окунул руки в тепло. Умылся и только тогда смог встать: «Она вечером ушла. И что же наказала? Да, сразу к Семёнову. Сразу...». А сама куда? Стоп! «Проход закрыть!» Она пошла закрывать пещеру. Без него!..

Ну, всё, хватит с него приключений. Пусть баба-Таня делает, что хочет, а Глебу просто-напросто нужно к Семёнову. И самый короткий путь через лагерь. Как-никак выспался, к утру дотопает. Налегке. А почему не к Анюшкину? Почему не к Саше? Не к Филину? Ух, сколько же у него друзей завелось... Но темно, темно-то как! Чуть сереющее небо всё в низких злых тучах. Вчера он, как вошёл в избушку, фонарик проставил слева у входа. Взять, что ли? Нет, не хорошо входить, без хозяйки-то. Она вон как ревнива к своему жилью. Вчера просто сломалась. Ох, нельзя! Глеб отворил незапертую дверь, очень осторожно сунул руку в проём. Но фонарика не нащупывалось. Открыл дверь пошире и заглянул: со стола сверкнуло два разноцветных глаза. Хлопнув дверью, выдохнул. Тьфу! Да это же кошка! Ну, да, просто-напросто её кошка. Решительно рванув деревянную рукоять, шагнул в восковую и мятную темень и, менее решительно повернувшись к возможному противнику спиной – лишь бы не в лицо прыгнула, стал шарить вдоль стены. Вот. Взял, оглянулся. «Эй, тварь. Смотри, вот я тебя теперь»!

А что, собственно, теперь? Ну, так, просто он её не боялся.

И всё же он поднялся к выходу тёплого ручейка, к тому месту, где начиналась пещерка... Побродил между исполинскими валунами. Нет, бесполезно, лабиринт без Бабы-Тани не пройти, надо поверху. Фонарик едва горел, он его включал только по крайней нужде. Значит, так: обойти скалу справа, подняться наверх. Потом, по гребню прямо, прямо... Если они шли по пещере часа полтора, то поверху-то ему в два раза быстрее. Это уж точно... Он её догонит! Догонит. Нельзя же нарушать завет, это Глебово дело – проход обрушить и золотоискателей не пускать. Это про него деды баили, что, зря он змеюку ел? Глеб спешил, спотыкался, даже разок упал, но спешил, спешил... За скалой можно уже подниматься к вершине, если перетерпеть боль и безрассудно не хвататься за колючки акаций. Вперёд! Вверх! Эх, немного бы света. И тогда всё остальное станет ерундой.

А дальше он бежал прямо по острому пластинчатому гребню. Сколько же здесь воздуха, звёзд и восторга. Небо, небо! И справа, и слева! И ниже его тоже небо, но облачное. Вот, как мал человек на этой Земле. Но как высоко он иной раз взбирается. Ветер попеременно сильно бил то справа, то слева. Справа – тёплый, слева – холодный. Где-то далеко-далеко впереди шёл грозовой дождь. Там, в чёрной широкой долине, фиолетово и малиново мигали вспененные тучи. Самих молний ему сверху видно не было, только вспученности облаков вспыхивали китайскими фонариками и широко высвечивались голубые круги по ворсу лесистых склонов. Красота... Но, потом, всё это потом... Сейчас главное – догнать Бабу-Таню. Догнать... Он почти на заду съехал по мелкой острой щебёнке в низинку, где, вроде как, и должно находиться то самое ущелье, в котором в него метали камни. Может, даже эти самые, по которым он так сейчас ловко скатился. Есть! Ущелье, совсем узкое, в плотно заплетённом кустарнике. Оно, именно оно! То самое, которое заканчивается цирком.

Вот и воронка цирка. А змеи? Кружок умирающего света попрыгал по щебню – трава здесь не росла. Никого нет? Никого. А хоть бы и были! Ему ли бояться. Они теперь никто перед ним: Глеб их ест! «Кыш, проклятые! Вы уволены, смена караула»! Но, на всякий случай, взял в руку камешек поприличнее. Хотя где-то читал, что надо бы вырезать тонкую и гибкую веточку, и, дождавшись момента, когда змея для атаки поднимет голову, отсечь её с маху, как саблей. И где же он этакое читал? Сюда бы того умника. С гибкой палочкой... Вход под землю указывал запах радона. И сильный, ровный ветерок...

Когда он наклонился, чтобы войти, из глубины вырвался растянутый, умножаемый эхом, всё разрастающийся в своём приближении грохот. Под ногами дрогнуло, и через несколько секунд из расщелины ударило белесым облаком пыли. «Баба-Таня!!!» Да что ж он так тихо? «Ба-ба-Та-ня-я!!!» Гул не прекращался. Слепящая жгучая пыль всё гуще заполняла пещеру и, выливаясь в ущелье, меловыми волнами расплёскивалась по склонам воронки. Глеб сумел пройти только несколько шагов до того поворота, где он сам стрелял в прошлый раз. Всё. Дальше был завал. Под потолок. Окончательно ослепнув, он, задыхаясь до рвоты и беспрерывно чихая, начал скидывать сверху острые, с режущими краями, камни. Ему удалось, прежде чем стали обламываться ногти, отвалить десяток помельче. Под которыми лежал один, который оказался не по силам... Глеб закричал в последний раз, но звук даже не вызвал эхо: он обессиливался этой рыхлой и непреодолимой грудой завала.

- Не догнал... Ушла. Ушла в своё Беловодье. А меня бросила... Зачем? Зачем тогда я здесь? На фиг? Кому я здесь нужен? Ну? А-а-а!! А-а-а-а!! Кому-у?!

Он упал и, катаясь, кричал, кричал. Выл, рычал, выл. Этот нутряной вопль-вой, вырывался из-под диафрагмы, выжигая грудь и разрывая горло, бился о стены пещерки, рикошетом возвращался в череп, и опять разлетаясь, искал, искал воздуха, неба и звёзд...

Крик прекратился после того, как он разбил фонарь в куски, в кусочки, в мельчайшее крошево стекла и пластмассы, и растоптал батарейки....

Облизывая липкие солёные руки, Глеб выбрался наружу. Шатаясь от накатившей после истерики резкой слабости, вышел на середину цирка. Упал на колени. Сложил руки на груди крестом – как перед чашей причастия, своего единственного в жизни причастия в день крещения: «Господи! Помоги. Помоги мне, Господи! Я больше не могу, не могу так! Я не хочу быть один. Я устал быть один! Устал, Господи! Один... Помоги! Господи...»

Тучи над головой разнесло. Млечный путь, приспустившись, заполнил окоём цирковой воронки, а в зените и просто слился в огромное, нестерпимо сияющее пятно переливчатого света. Облако или море. Живое и жидкое, ртутно-серебряное, оно мягко мерцало и дышало в неуловимом ритме пересекающихся волн. Оттуда протёк сильный, тонкий-тонкий холодный луч, пробил Глеба через темя, достал до сердца, и там вспыхнул ослепительным золотом. «Господи Иисусе Христе... Сыне Божий... помилуй мя грешного». Это были те самые, последние слова отца Михаила, перед тем, как он вышел за бруствер... Вдохнуть, немного бы вдохнуть... «Господи Иисусе! Помилуй...» Всё тело изнутри ослепительно осветилось. Оно стало невесомым и радостным... Пробитое небесным лучом, почти не бьющееся сердце теперь само истекало этим золотым упокаювающим теплом... Как легко, как легко… Словно Глеб стал крохотным младенцем и лежал в больших ласковых отеческих ладонях... Ладони нежно-нежно подняли его над землёй и понесли высоко-высоко. Было восторженно и не страшно. Его возносило туда – к сиянию, к этому играющему волнами морю ослепительно белого света. «Господи! – Выше! Выше... Господи, это же – Ты. Ты!»

Он вознёсся, влетел в сияние и растворился в нём. Растаял маленькой измученной капелькой, вернувшейся в родной Океан...

... Глеб привстал, повернулся. Удивлённо огляделся. Вокруг всё было как бы и прежде: Земля, жизнь, ночь... Но, словно в какой-то усиленной резкости. Тьма ещё не ослабла, а он видел окружающие скалы в их малейших складках, трещинах и осыпях. И даже на каждом камешке, словно через увеличительное стекло, легко различал слоёные цветные линии, крапины, прилипшие песчинки... Не чувствуя своего веса, прошёл к выходу из цирка. Первой его встретила мелкая, кривобокая берёзка. Он обнял её, погладил белый полопавшийся шёлк, прижал к лицу мелкие жёсткие листочки... Колючая шершавость нависшей скалы… Коросты подсохших лишайников... В нос ударила вязкая смола багульника, и откуда-то сверху опять дух лаванды. Запахи тоже усилились... Где-то далеко-далеко пискнула мышь... Как он всё это любил! Как же он любил весь этот мир. Божий мир! Сердце пульсировало ровно и сильно. Тело чувствовалось послушным и бодрым. Даже в разбитых руках не было боли. «Слава Тебе, Господи, слава Тебе»...

Глеб осторожно поцеловал белую кору берёзки. И ощутил под губами её ответную любовь...

Шагалось и на подъём и на спуск удивительно легко. И, самое главное, ему теперь точно зналось: зачем он здесь, на Земле, сейчас одинок. Одинок лишь на Земле. И только сейчас...

«Ах, ты, Баба-Таня, Баба-Таня…». У лагеря недавно прошёл сильный дождь – лес стоял насквозь мокрым, от травы обильно парило. И под провисшими брезентами палаток спали крепко.

А мимо кордона он и вовсе проскочил уже на рассвете.