Впервые в общении с Анюшкиным у Глеба родилось ощущение недоверия. Отчего? Он не мог сказать, но что-то мешало быть изначально лёгким. Даже знакомая дорога сегодня выглядела как-то не очень дружелюбно. Вот, почему ему нельзя вернуться к Семёнову? И кто этот Филин, который, если ему показать обратную сторону фотографии, примет «как родного»? И разве нельзя попросить приюта у Дажнёва? Вопросы, вопросики.

Рассуждая местами вслух, Глеб скорым маршем приближался к лагерю. За полтора часа он промахал перевал и спустился в знакомый лесок немного выше по течению. Похлопал себя по карману с запиской: где будем искать адресата? Ходить по лагерю и выспрашивать? А вдруг у человека какие-то свои планы? Может, не стоит ломать ему день? И попозже успеется. Не найдя больше никаких, даже слабо убедительных, доводов для оправдания своей неохоты, Глеб просто-напросто завернул ещё левее и пошёл далее вверх по реке.

Жизнь лагеря расползлась далеко за его пределы – где-то рядом, на невидимом за ивняком перекате, сплавляясь на надувных матрасах, громко пищали и визжали ребятишки, выше по склону бродили в своих замечательных трусах и косоворотках те самые три мужичка-ивановца. На крохотной полянке, расстелив на траве циновку, в позе лотоса самозабвенно медитировал худенький белобрысый – совершенно без бровей и ресниц, йог. «О чём он грезит? О судьбах России? О скором конце Кали-юги? О Сибири – праматери ариев и зоне вечного духовного возрождения? Эх, матушка-рожь, пошто дураков-то кормишь»? Далее две неразличимые старушки плели венки из каких-то цветочков… Но, что было интересно: люди вокруг ходили, собирая сухостой для костра, спорили, пели, поучали детей – но Глеба никто не замечал. Совершенно спокойно проходили рядом, даже не поводя в его сторону глазом. Как будто не желали с ним разговаривать... Вот опять у реки какая-то компания: судя по азарту и сковородкам в руках – самостийные золотодобытчики. А Семёнов предупреждал, что ртути здесь чуть побольше, чем золота. Но, авось, они ничего не найдут.

Через два поворота лощина расширилась, и речка несколькими мелкими ручейками разбежалась в крупных каменных россыпях. Над булыжной долиной, словно четыре пальца растопыренной кисти, торчали шести-семи метровые скальные столбы, обросшие по слоисто растресканным бокам карликовыми берёзками и сосенками. Место располагающее. Глеб, осмотревшись, полез по ступенчатым уступам самого дальнего от реки «пальца». Наверху была чудная площадка, чуть прикрываемая от леса мелким колючим шиповником. Сняв рубашку, брюки и майку, он аккуратно расстелил их и лёг. Солнце стояло в зените. Краски неба, леса и реки насытились парной густотой, в своём преизбыточном контрасте составляя звонкую триаду азиатской неги, что уносит всякую потугу сосредоточенности и отрицает понятие необходимости... Необходимости чего? А … делать. Думать... Кто когда-то сглупил: «думаю, значит существую»? Или как-то не так? А, всё равно... всё равно хорошо... здесь хорошо существовать, хоть и не думать… хорошо и не существовать…

Дрёма длилась не более пятнадцати минут. Глеб только чуть-чуть покачался в золото-красных сквозь веки, солнечных бликах. Чуть-чуть протёк в чьи-то формы жидким оловом. И вытолкнулся из расплыва чьим-то голосом. Голос был остро, до сердечной боли знаком. Где? Когда?.. В школе? Да! Да, в восьмом классе, в их поездке на экскурсию в Поленово, так пела в электричке, окружённая подружками Наташка Пирр – его первая любовь. Такая тайная, такая недоступная. Ох, дурак! Тебе сколько лет? А она всё поёт так же, как в те пятнадцать? Глеб присел: в длинном, красном с золотой парчовой лентой, старинном сарафане и белой кофточке с кружевным воротничком, босая девчонка стояла на крупном плоском валуне и, вытянувшись всем своим невеликим росточком, пела. Пела высоким, очень высоким голоском о несчастной любви:

Миленький ты мой,

Возьми меня с собой.  

Там, в краю далёком,

Буду тебе женой...

Перед ней, вряд ли старше её шестнадцати-семнадцати, сидел мальчишка в мешковатом, не по-росту, казачьем наряде. Ещё безусое русское лицо его было совершенно красиво в откровенной влюблённости. Точнее, он даже не сидел, а стоял на коленях, немного откинувшись назад. Блеск расширенных немигающих глаз, приоткрытые губы, чуть-чуть шевелившиеся в повторении слов. Всем существом он был в её песне:

Там, в краю далёком,

Буду тебе сестрой...

Девушка-девочка, аленький цветочек, она возносилась за своим тоненьким голоском, и, вторяясь лучащимся эхом мальчишеских глаз, тихо плыла по небу невесомостью печальных песенных слов. Ломкая мелодия сплеталась с нереальностью окружающих гор, с речкой из семи ручейков, с красотой влюблённого в неё казачонка, красотой всего, всего этого великого и неведомого мира:

Миленький ты мой,

Возьми меня с собой!

Там, в краю далёком,

Я буду твоей рабой...

Ни он, ни она ещё не понимали чувств той, от имени которой страдалось под пьянящим солнцем и распахнутыми облаками. Они просто как щенки, маленькими своими сердчишками трепетали, и, дрожа, заворожёно скулили вслед за великой трагедией жертвенности, которая во всём ужасе и величии открывается лишь большим, умудрённым, и слишком уже сильным сердцам взрослых.

Милая моя, взял бы я тебя,

Но там, в краю далёком,

Ты мне совсем не нужна...

Она закончила, нет, оборвала песню, не сумев дотянуть последний звук. Казачонок уже честно стоял на коленях, опустив взгляд, не смея даже шевельнуться перед неприкасаемостью оскорбления святыни – словно это он, именно он! сейчас совершил ужасное – отверг девичью любовь. В пронзительно верной сопричастности улетевшим словам, девчонка сделала робкий шаг, потом уже порывисто – Глеб не мог слышать этого, но он ощутил шорох её сарафана! – шагнула, подгибая колени, и, взяв в ладошки его голову, приклонившись, поцеловала. Нет, не в лоб, не в губы – в лицо. Куда получилось в первый раз.

«Господи! Как они хороши! Дай им, Господи, пронести эту радость! Дай! Дай спрятать, сохранить»! Глеб лежал глазами в небо и ничего не видел. Слёзы бесстыдно сбегали по его вискам. «А я предатель. Тварь. Трус... Господи, не оставь их, дай им тепла и сил! Ты же можешь, Господи, Ты всё можешь. Зачем им знать боль? Хватит и нас... Мы уже искупаем. И ещё можем терпеть... терпеть, сколько надо. А они-то, Господи, пусть этого не знают...»

Облака всё плотнее заполняли небо. Высокие бело-округлые перечёркивались снизу серо-сизыми узкими струйками, загоняемыми через перевал нарастающим западным ветром. Глеб лёжа натянул брюки, сел, накинул майку. А когда, завязав свои изорванные, в сплошных узелках, шнурки, поднял голову, замер: с горы прямо на него, перебегая от сосны к сосне, спускались двое молодых, спортивного вида, камуфлированных парня. Вроде бы они были и без оружия, но у одного через плечо многозначительно тяжело свисала застёгнутая на замок чёрная сумка. Как раз под укороченный штурмовой автомат. Ага, вот и пастушки. Главное теперь не шевелиться. Как белка на дереве. Но белка-то рыжая на рыжем. А он в белой майке светится как заранее облинявший осенний заяц. Глеб косил глазами на приближающихся парней. Вот они, уже рукой подать. Один поднял голову, обвёл глазами торчащие скальные пальцы. Не мог же он не видеть Глеба! Но взгляд равнодушно прошёл мимо, даже точнее – насквозь. «Я сегодня просто невидимка какой-то. Сначала там, в сенях, жлоб прошёл как бы так, потом у лагеря никто не поздоровался». Пастушки обошли «е»го скалу с обеих сторон, и вышли на берег прямо над юной парочкой. Казачонок видимо побледнел, неуверенно шагнул, перекрывая собой девчушку, зачем-то надел фуражку. Парни, широко расставив ноги, в упор разглядывали испуганных малолеток. Один что-то негромко сказал – девчонка пригнула голову, зажала уши руками.

Глеб шумно, большими прыжками, стал спускаться: «Там! В стране далёкой! Есть у меня! Жена!» Пастушки разом обернулись. Ну, наконец-то, заметили! Глеб, не давая им опомниться и как следует рассмотреть себя, накинул на голову куртку и долго, долго искал у неё рукава, направляясь наискосок вверх в лес и влево к лагерю. «Эй, козлы. Идите за мной. Идите же, загляните в лицо – вам же нужен шрам на лбу»? Что могло быть у этих зомби? Словесное описание? Ну, не фотография же. Пастушки послушались. Очень, очень мягко шагают. Но и он теперь не штиблетах. Так что погоняемся. Тут ведь особо не попалишь - народу кругом, как грибов. Вон и чудные такие, может слишком только уж алчные, даже не оглянулись, разявы! золотоискатели. Ребята, а я вот уже где! Давайте соблюдать правила: я как бы вас не замечаю, а вы как бы и не за мной... А вот и он, родной, милый, русский, может даже какой-нибудь саратовский или рязанский йог! Умница, сиди, на месте сиди! Ищи, свищи своих блеклых видений, запрограммированных каким-то микрорайонным гуру Сидоровым... Так, так, так – сердце удивительно совпадает с шагами. И где же эти ивановцы-собиратели? Что-то слишком, слишком те близко, и зачем-то разделились. Лишь бы нож не метнули. До лагеря не меньше трёхсот метров. Тут сейчас его и кончат. Обидно. Юля увидит кровь, расстроится – всё же он ей явно больше Анюшкина нравился. Ага! Приотстали. Да где же эта безалаберная охрана? Нет, казачки годятся только на личный подвиг. Храбрецы, конечно, но караульной службы не тянут, устава не придерживаются. Тут такие подозрительные типы, вроде меня – и одеты, кстати, так же, и обуты! – бродят под самым забором. Автоматы в хозяйственных сумках носят. Может, ещё и гранаты по карманам. А охрана со своими нагаечками опять возле кухни усы крутит. Непорядок. Надо Дажнёву наябедничать.

Глеб перепрыгнул ограждение территории. Верёвка верёвкой, а сразу совсем другое ощущение. Хоть и не как за китайской стеной, но энергетика! Это понимать надо.

Лагерь совсем пуст. Видно, все окончательно надоели друг другу и разбрелись до обеда по окрестностям. И что стоило отметить особо, что Глеб уже не обижался на своих пастушков. Да, он, кажется, вообще начал привыкать к погоням. Такое было, когда после «неудавшегося государственного переворота» за ним целый год по-хамски открыто ходила «наружка». Когда прослушивали телефоны родителей, бывшей жены, друзей. Когда периодично, раз в месяц, кто-то, не особо стесняясь оставляемых следов, прошаривал комнату, которую он снимал в Ясенево. Глеб тогда каждый день ожидал ареста или провокации. И потом вдруг поймал себя на том, что привык к слежке. Убить могли и тогда. Но тогда, вот именно, могли! А теперь хотели... Хороша же, однако, привычка! Нет, он пока не отморозок! И так просто вам, козлята, не попадётся. Увы вам, винторогие! Глеб ещё добавил несколько эпитетов, которые могла знать только мамина коллега-филолог, профессионально изучавшая мат. И потом, как считает Семёнов, это задача воинов искать свою насильственную смерть. А он-то более видел себя как философа. И поэтому ему нужна мудрая, седая старость...

У ворот стоял мотоцикл. Знакомый тёмно-синий «Урал». И шагая от реки, зло, словно скалясь, улыбался Джумалиев. Вот дверь мышеловки и хлопнула.

- Какая встреча! А? Неужели ты подумаешь, что она случайна? Нет, хорошие люди всегда находят друг друга. Ну, разве не так, Муслим?

- Максуд. Я согласен. И тоже немного рад.

- Прости, конечно – Максуд. Я-то сам наполовину то, наполовину сё. Так что ты не обижайся за имена. Всех не упомнишь. Особенно если кто не Иван и не Джим. Ты здесь что, знакомых ищешь? Москвичей? Или москвичек? Тогда, как найдёшь, мне сообщи. Чтоб твою личность подтвердили. И скажу только тебе по секрету: я ваших москвичек не имел ещё. Позор для просвещённого человека. Шучу. Но ты мою шутку понял. Я ведь этот лагерь обязан досматривать, работа такая, чтобы на моём участке ничего ни с кем не случалось. Это следователь, или, там, прокурор, кормятся от громких дел. А я от тишины.

Джумалиев, со своей неприятной привычкой придавливать человека за руку, настойчиво подводил Глеба к выходу. «Сейчас посадит на свой самокат. Довезёт до парнишек, и они без шума, чтоб в отчётности участкового была полная тишина, прирежут. А останется только одна проблема – за плотину труп сбросить. Далее Катунь сливается с Бией и даёт начало великой сибирской реке Оби. Ты, вроде, имел знакомых в Новосибирске»?

- Ты, что, не слышишь?

- У меня здесь встреча с начальником лагеря. Мы с ним к главе района собирались.

- С Дажнёвым? Не повезло тебе. Они уже с раннего утра вместе в Горно-Алтайск укатили. Какая-то шишка прилетает. Охотиться будут.

- А Дажнёв при чём?

- Так тот ему какой-то дружочек по комсомолу. Это ж народ друг дружке рубахи на собраниях дерёт: кто, мол, из кандидатов лучше. А те-то все из одного теста. И из одного корыта. Так только, кто больше прихлёбывает... Я тебя опять спрашиваю: у тебя в лагере сколько знакомых?

- Есть кое-кто.

- Москвичи или как?

- В основном да. А что?

- А то! Ты сейчас где загорал?

- Нигде, я только подошёл.

- Медленно ходишь. Я утром на кордоне был. Анюшкин сказал – ты здесь. Но так с утра сколько прошло?

- Я же городской, непривычный к лесу. Всё ж на метро, да на троллейбусе.

Джумалиев провёл Глеба мимо своего мотоцикла, мимо ворот. Теперь они шли в сторону кухни. Какой же, всё-таки, участковый непроницаемый: тугая, сырая, тяжёлая глина. Огромный, водянистый, не излучающий тепла зеленовато-серый грязевой ком. Эта пугающая и отталкивающая его водянистость обильно сочилась из крупных пор, лоснилась по жидким чёрным волосам, по угрястой шее, парила над широкой непросыхающей спиной. Вот куда, скажем при нужде, ему врезать, чтобы вырубить? Похоже, у него нервных окончаний на поверхности и близко нет. Шоковый удар тут не поможет. На излом – силы не хватит. Вообще, чувствуешь себя как пёсик рядом с бегемотом. Даже не укусить. Эх, почему Глеб в культуристы не подался? Как часто в жизни не хватает простого пуда дополнительного мяса. Для пущей уверенности. И уважения собеседников.

- Посидим здесь.

Они сели под навес с самого края длинного стола. Джумалиев был в «списках»: к ним сразу же подошла молодая женщина, вежливо, но устало поздоровалась, назвала дежурные блюда. Участковый попытался привычно попошлить, но, натолкнувшись на терпеливое молчание, согласился и на щи, и на лапшу с тушёнкой. Есть Глебу хотелось жутко. А это было признаком ещё не скорой кончины.

- Вот служба – весь день на колёсах. А в УАЗе движок неделю назад стуканул. Теперь как пацан на этой тарахтелке. Весь в пыли. Ты-то пешочком ходишь, на пейзажи любуешься. Цветочки нюхаешь. Для здоровья полезно. А у меня по вечерам поясница отваливается. Хандроз замучил, хоть кричи иной раз. Мне бы щас съездить в Белокуриху, подлечиться немного. Да льготы нам в МВД посрезали, теперь никаких зарплат не хватит... Блин, как какая заваруха, так нас, ментов, сразу вспоминают. Как чуть затихло, пошли вон! Обидно. Хоть бы где какой переворот затеяли. Ты не воевал? Точно? А что такой смелый? Или ещё не пуганый?

Джумалиев низко наклонился к уху Глеба. Крошка с его мокрой губы упала в тарелку. Светло-карий, неблестящий и не моргающий на свету взгляд земноводного. Точно! Да! Вся эта исходящая от него сырая энергия – самая обычная энергия земноводного. Да! Он просто-напросто жаба. Гигантская, наполненная холодной болотной водой, пупырчатая, мерзкая жаба. Вот и всё, брат, ты разгадан и теперь меня не напугаешь: я ж тебя просто проткну! Любой проникающий удар, и ты – Лужа! Слизь. Глеб улыбнулся и отодвинул тарелку.

- Пуганый. Но и самому пугать приходилось.

Джумалиев сходу не включился:

- Кого приходилось? А?

И опять, как тогда на кордоне, раскручено запсиховал:

- Ты мне ешь! Ешь, тебе говорят. Всё съешь, что тебе люди принесли. Потом только красуйся. Что, блин, если нос не ломали, ты героем себя корчишь? Да я таких, как ты, красавчиков, ещё в армии языком заставлял себе жопу лизать! Да я таких, хорошеньких, за уши и...

Была у лисицы избушка ледяная, а у зайца лубяная. Была у Джумалиева вилка алюминиевая, а у Глеба стальная. Откуда она сюда попала – с округлой, тяжело литой рукоятью и с тонкими острыми-острыми длинными зубцами? Глеб крепко зажал её в кулаке и, с размаху, всадил в деревянную столешницу рядом с ладонью участкового. Вилка, прежде чем согнуться, ушла глубоко-глубоко, чуть ли не до середины зубов. Как, однако, хорошо снимают возбуждение колющие и режущие предметы. Наступила очень приятная тишина. И Джумалиев проболтался окончательно:

- Ты... ты это зачем? Мог же промахнуться. Ты это зря. А если я тебя сейчас из лагеря выведу? Ты знаешь, кто там тебя караулит. Я же по-хорошему пока тебя просил с кордона не отлучаться... Просил. По хорошему.

Губы у него окончательно посерели. Теперь он уже не был хозяином стола. Да и сам стол теперь стал только частью кухонной полянки, а та только частью густо населённой вселенной. В которой было ещё очень много хозяев. От пылающих в отдалении плит на них удивлённо смотрело несколько пар глаз: так хорошо стол брякнул, и чашки тоже неплохо подпрыгнули. И как они теперь разговаривать будут? Главное, ведь, сговориться. И лучше на самой тихой ноте. Всё равно им не разойтись.

- Я не сам оттуда ушёл. Меня попросили к охоте койку освободить.

- Так бы сразу и говорил.

А так бы сразу и спрашивал. Вот так именно, без рукоприжатий.

- Тебя же прикрывать надо. Не то пришьют, как барана. А я даже без оружия. Дубинка только. С ней никогда не расстаюсь – деревня. Здесь же все всем родня, никого посадить нельзя. Тот этому племянник, этот тому сват. Ну, если что, поймаю, отдубашу по рёбрам, чтоб месяцок покряхтел, покашлял, и всё. Говорят, Лев Толстой за подобный метод превоспитания выступал. Не послушались графа. Поел? Пойдём, а то ты тут слишком много внимания возбуждаешь. У женщин.

Они встали, издали покивали официантке, и пошли назад к воротам.

- Ты мне и непонятен, и не нужен. Я и без тебя бы жил не тужил. Но есть просьба подключить тебя к кислороду. На фиг? Не знаю, не пойму. Короче, лучше сам врубайся: тут республика. Тут, каким бы ты хорошим русским не был, всё равно ты хуже последнего шорца. Но сами алтайцы народ в большинстве дрянь, грязь сопливая. Да и спиваются напрочь. Тут всё казахи держат. На круг из русских в начальниках только директор лесозавода. Да и то потому, что на казашке женат. Русские, конечно, недовольны. Дёргаются. Но ты-то свой, понимаешь: их власть кончилась. Хватит, поутирали они нас. Потыкали в морду. Подоили. Теперь мы им кровь попьём. Если чего – Китай рядом. Рано или поздно русским конец. За Урал гадов всех отгоним! Но, пока силы надо копить. В кулак. Наверное, поэтому ты нужен. Мы-то здесь все давно поделены, кто за кого. А ты новенький. Ничей. Тебя и Дажнёв поддерживает. А это величина. И Семёнов. Тебя они как бы за своего держат. Но главный здесь конечно поп. Ладно, его пока рано. Короче, Максуд, тебе всё равно выбора нет: либор в стаю, либо в петлю. Но ты же наш по крови-то! Ты же всё равно для русских всегда только «косоглазым» будешь! Значит, и этого у тебя выбора не существует.

Джумалиев упивался своей дипломатичнейшей речью, ну, надо же, сколько он умных, ловких, убедительных слов сказал, ни разу не сматерившись! Но, при этом как-то уменьшался, опадал в объёмах и массе. Теперь, при равном росте, он даже заглядывал в лицо Глебу снизу вверх, слегка сгибаясь в пояснице.

- Тут кедровая республика, это что банановая. Все со всеми на связке. Одиночки сразу умирают.

- Как ветврач?

- Вот-вот, точно. Довыпендривался, герой. Умный больно, дурак, принципиальный был. Теперь закопали.

- А скоро и меня рядышком.

- Если будешь с нами – прикроем. Здесь люди, кто с умом, тот с деньгами. Хорошие деньги срубаются. Тут ведь и корешки, и кедр, и золотишко с камешками, а, главное, дорожка из Ташанты. А по ней, сам понимаешь, опий ходит. Но надо делиться. Касса общая. Так что ты, если дураком не прикинешься, то со своей московской задницей быстро наверх выйдешь. Домой-то возврата, поди, нет? А? Наварил там, поди, делишек? Молчишь. Иначе каким феном тебя сюда надуло?

Сию секунду договор подписывать кровью от него не требовали. Джумалиев очень внимательно осмотрел свой мотоцикл, проверил даже закрыт ли багажник. Сел верхом. Надел пилотку. Поправил относительно правой брови.

- Ты сегодня из лагеря не выходи. И завтра тоже. Пока с Хозяином не поговоришь. Он сам тебя видеть хочет. Я даже спросить боюсь – зачем.

Дёрнул ногой. Ещё раз. Мотоцикл не заводился. Нагнулся и подкачал бензин.

- И ещё от меня лично: на Светку не надейся. Она тварь, поиграет и бросит. Скажу даже больше, опять же, лично: она под замминистра застелена. Поэтому к ней даже подходить опасно. А так бы я её уже давно прижал. Но, кого она возьмёт – смерть, и не возьмёт – тоже смерть. Судьба такая, она мужиков только «отмечает». Ну, всё!

Мотоцикл взревел, испустив жуткое облако сизого дыма. И участковый исчез в этом дыму, только звуком обозначая своё удаление.

Вывод из проведённого собеседования был неприлично прост: хочешь, косоглазый, жить – служи, делись и не надейся. Но вывод этот был как-то неприемлем. Пока, по крайней мере, ещё неприемлем. И тогда оставалось одно: бежать. Бежать, куда «косые» глаза глядят. Надо же, а Глеб-то сам себя русским считал. Даже когда в зеркало гляделся. Это братец, тот да – первенец всегда в отца, а его всегда сравнивали с матерью.

Глеб вернулся к центру лагеря, где на отдыхающей от ораторов эстраде веселились малолетние детишки под присмотром пожилой, худощавой женщины в зелёном закрытом купальнике и в огромном, щедро расшитом блестящей бижутерией, розовом кокошнике. Малышня, повизгивая, играла в «догонялки», а их дуэнья в костюме недовоплотившейся царевны-лягушки с увлечением читала Климова. Кажется «Протоколы» или «Красную каббалу». Ну, и какие ей были дети? Расковырянные чужие болячки и высвеченные мерзости поглотили её с тапочками. Она, наверное, искала оправданий, почему сама так и не смогла, не смотря на пять лет самой активной общественной трезвеннической деятельности, отучить пить своего собственного, теперь уже бывшего, супруга. Да, Климова нужно продавать как второй том Макаренко тем, кто не сумел ни себя, ни детей, ни мужа перевоспитать в духе коллективизма, и осталось только валить всё на генетику... Можно, конечно, промежуточно методику Дурова попробовать...

Глеб прилег на травку недалеко от неё. Внимательно, очень внимательно огляделся. Но, конечно же, отсюда с пастушками в переглядки не потягаешься: он на открытом месте, они в лесу. Оставалось ждать...

Солнце с равными пятиминутными промежутками то пригревало, то пряталось в мелкие скорые облака. Это разнообразило тупое лежание. Но вот терпение и вознаграждалось: прямо на Глеба топотала толпа полуголых галдящих парней с футбольным мячом. Глеб быстренько, не вставая, скинул рубаху и майку, подождал, когда они приблизятся, и рывком встроился в самую гущу. Кто-то отпрянул, кто-то покосился, но толпа не рассыпалась, она, горячо обсуждая только что законченный матч, продолжала своё движение к реке. Как раз то, что и требовалось. На берегу Глеб также резко свернул направо и быстро-быстро пошёл вброд к тому берегу. Вода выше колен, била сильно, кроссовки скользили по плоским камням. И ещё нехорошо то, что ребята остановились, глядя ему в спину. Он прошёл уже середину, когда провалился в ямку. Ногу повело и зажало. Он присел прямо в воду. На берегу засмеялись. А он, выронив рубаху, никак не мог подняться – течение валило, выкручивая стопу. Наконец удалось освободиться. Прихрамывая, вприпрыжку выбрался на крутой, поросший тощими осинками берег. Теперь скорость решала всё: пастушки не решатся явно гнаться за ним через лагерь, им нужно хоть немного, но обойти вокруг. Скорее всего, они сделают это снизу, справа за кухней – так им будет ближе. А значит, он должен брать левее, вверх по течению. И в горку, в горку!

Подвывихнутую стопу кололо, но пока терпимо. Хуже, что уплыла камуфлированная рубашка, а белая майка в лесу слишком хорошая мишень. Ладно, главное, что фотографию не замочил. И ещё замечательно, что на Алтае практически нет комаров. Осинки, росшие понизу, сменились привычными сосёнками. Глеб почти бежал, пригнувшись и не распрямляя ног. В горку, в горку! Ага, вот только зайцы ему дорогу ещё не перебегали! Тоже тварь нечистая – как кошка. Не зря их так Александр Сергеевич побаивался. Но серый не пересёк его дорожки, он длинными сильными прыжками рванул в противоположную сторону. Счастливого пути, косоглазый! Тоже, между прочим... Скоро стало жарковато, ладони слипались от пота, и мокрая майка теперь очень к месту легла на разгорячённую голову... Ещё рывок, ещё, и вот он на вершине. Глеб оглянулся: внизу тяжёлой серебряной цепочкой посреди тёмных изумрудов лесных крон кривилась неслышимая отсюда речка. На излучине – палаточное каре с сильно поредевшим населением, далее над лагерем противоположная трёхглавая горка, за которой виднелась другие, побольше, с тропинкой к лесничеству. Там-то его и будут караулить. Если сейчас не поймают. А что впереди? Впереди, чуть слева его ждала Y-образная долина, расщеплённая мощной отвесной скалой, серо-розовым носом Титаника торчащей над густо заросшей тайгой развилкой. Спускаться и двигаться следовало в направлении её дальнего отростка. В противную от кордона сторону.

Нога ныла всё сильнее и сильнее. Пришлось откровенно хромать. Хорошо, что он спускается, и хорошо, что еловый здесь лес достаточно густ, и можно надеть просохшую белую майку. Дыхание выровнялось. И, самое главное, отчего-то верилось, что на сегодня плохое себя уже исчерпало. Впереди теперь мог караулить только голод. Ну и, разве, всего лишь какой-нибудь дикий кабан-секач. Эге, или любопытный мишка? По этому поводу надо бы пошуметь посильней, потрещать, валежником, попыхтеть, чтобы не столкнуться со зверем нос к носу. Говорят, что хуже всего неожиданно испугать какого-либо тупого травоядного на близком расстоянии. Вот тогда-то лось или кабан могут оказаться пострашнее медведя. Хотя все сравнения хромают. Как теперь сам Глеб. Или шалыга у Анюшкина.

Под двадцатиметровой остро нависающей с отваливающимися розоватыми пластинами базальтаовой скалой, был таки крохотный ручеёк. И вытекал он как раз из того ущелья, куда Глеб наметил свой путь. Замечательно – от жажды он, по крайней мере, три дня теперь не умрёт. Теперь он умрёт только от голода и холода. Глеб обходил мегатонную скалу, и от мощи застывшего магмового истока исполнялся осознанием собственного ничтожества. Сколько сотен тысячелетий назад здесь что-то треснуло, что-то разошлось? Он постоял, приложив ладошки к отвалившемуся самому крупному – с троллейбус – оплавленному временем камню. Изнутри не шло ощущение покоя, наоборот, скала была глубоко-глубоко напряжена. Через все свои тысячелетия связанная остудой магма продолжала беречь токи бродячих космических сил и нерастраченных желаний. Застывшая в коросту плоть Земли. А сколько всего ещё кипит под твоими ногами, человече? Ты, как водомерка, скользишь в своей бездумной лёгкости по поверхности океана, забывая о той бездне, что живёт под тобой. Бездна моря и Бездна неба. И махонький такой жучок на их границе...

Впереди за крупной острой осыпью, в густой тени ущелья журчала тоненькая струйка. Тень была густая, почти пещерная. Прощаясь, Глеб оглянулся на уходящее за горную стену полдневное солнце... и обомлел: точно-точно по линии разделения света и темноты, между двумя валунами, стояла неожиданно не по летнему времени уже красная осинка. Нет, не просто красная – ало пылающая в пронизывающем её насквозь ослепительном солнечном сиянии. От тёмно-пурпурного огня нижних веток – к золото-оранжевой плазме верхушки. Маленькие, нежные как сердечки, её листики тихо щебетали безо всякого ветра.

Эти два щербатых валуна – один ещё освещёно розовый, другой уже сумрачно ультрамариновый, и строго по их границе – возносящийся трепетом пламень осинки. А в дрожащей при полном безветрии листве – играющее, нет, танцующее солнце. Огромное, ярое, ослепляющее солнце... Горящий куст... Крохотный человечек... «Эта земля святая...» И Глеб повиновался: он снял с себя всю одежду, и широко расширенными зрачками вспыхнул и сгорел в этом пламени...