А Анюшкин заболел. Как вчера они пришли, он молчал, молчал. Похоже, это было к чему-то, так как даже корова, проинтуичив и не дожидаясь розыска, пришла из леса сама. Но это Анюшкина не удивило и не разговорило. Совсем к ночи он молча развёл керогаз, и забыл про него. Глеб сам поставил воду, заварил чай. Вначале он был даже рад тишине, успев на пару часов занырнуть в бумаги. Перетряски последних дней позволили отстраниться от уже написанного, и теперь легко, нежалко правилось и выкидывалось лишнее, ясней просматривался финал. Но потом, когда солнце присело, вдруг захотелось и поболтать, а Анюшкин как будто и не видел Глеба. Вяло покормил собак ещё с утра запаренной кашей и лёг. Что ж, нет, так нет. Ладно. Глеб попил на крылечке чай в гордом одиночестве: ни одна местная псина дружить с ним так и не захотела. Наверное, он не очень хороший человек. Для собак, по крайней мере.

Утром Анюшкин не встал. Он спал, а корова орала благим матом. На остатках генетической памяти Глеб принёс ей воды. Она подозрительно долго нюхала ведро. Потом всё же выпила и снова заорала. Глеб осторожно попробовал разбудить хозяина. Тот спал почти не дыша, жутко сморщившись, поджав к себе ручки и ножки, словно у него что-то болело внутри. «Да пошла ты!» – Глеб открыл косую, измазанную засохшим навозом калитку, и корова, удивлённо оглядываясь, пошла в лес на что-то жалуясь всему свету. «Ну, да, я тебя подоить забыл. Прости, но чего не умею, того не умею». Так. Теперь лайки. Они вдруг приблизились. Вдруг не чурались. Собаки просто не спускали с него глаз и даже унизительно подвиливали чужаку скрученными хвостами. Что делать? Что варить? Стоп! Где же он прочитал, что хищникам необходимо один день в неделю поголодать? Даже львов в зоопарке по понедельникам не кормят. Ясно, что собак разгрузку лучше назначить на сегодня. Умные лайки поняли, повздыхали и убежали в лес ловить мышей. Теперь что? Всё? Замечательно! Так вот он ловко расправился с хозяйством и мог совершенно спокойно заняться своей «литературой». Это же здорово: сесть и всё забыть, и от всего забыться. Выключиться. Как рубильником. Чтобы не оставалось никакой связи между прошлым и настоящим.

Но оказалось, что он совершил-таки хозяйственную ошибку: забыл покормить домового.

В полдень с лесной тропинки послышалось ржание. И из-за густого мелкого ельника, от чувства уже скоро-скоро обретаемого дома бодренько мотая потными мокрыми шеями, вышло три тяжело гружёных лошадки. Впереди, в окружении подпрыгивающих от счастья собак, ходко шагал высокий худой человек в старой брезентовой штормовке, заношенной фетровой шляпе, галифе и резиновых сапогах. Судя по бурной радости лаек, это и был главный хозяин кордона Степан. Издали сухо поздоровавшись с отчего-то вдруг приседающим в полупоклоне Глебом, Степан очень неспешно разгрузил около своего дома устало покорных лошадок, ловко стреножил толстенными верёвками и отпустил на «свободу». Перетаскал мешки в большой сарай и исчез. Только часа через три он подошёл к крыльцу анюшкиной избы, где Глеб корпел над писаниной. Приблизившись, ещё раз поздоровался, но уже с некоторым интересом. Покосился на бумаги:

- А де Нюшкин?

- Спит. Не смог его разбудить.

Степан носил большие, с белорусскими подусниками, рыжие усы.

- Енто у ево буват.

- Странно. Может, заболел?

- Буват. По три дня спит. А то – четыре. Пущай. Ты-то чей?

- Глеб. Я от Семёнова.

- А. Голодный поди? Айда на веранду, пошамаем. Меня Степан звать.

- Я так и знал. А Анюшкин как?

- У каво кака болезь. Он так тяготно спит. А я запойный. Редко, но быват. Вот мы за друг дружкой и ходим. Инче пропали бы. Ты кто, не русский? Не телеут?

- Наполовину татарин.

- Это ничо. Телеутов не люблю. Шорцы ничо, а телеутов нет.

Они прошли и сели подле холодного самовара. Тут уже, оказывается, стоял едва откипевший чайник, парил укропом и базиликом котелок густого супа с разваренной вяленой олениной, рядом стыл круглый картофель, духарили крупно резанные лук и хлеб. Солдатские алюминиевые чашки и деревянные ложки дополняли слюноточивый натюрморт.

- Зимой плохо. Надо печь топить. А я к Нюшкину не люблю ходить, у ево шалыга злой на меня. Дерётся.

- Кто-кто?

- Шалыга. Домовой по-нашенски. Он ево три года вертай привёз. Ему ничо, а я ни разу через сени без бою не прошёл. Всяк раз, чо да грохну. Или себе башку расшибу. Веришь-нет?

- Я уже знаю.

- Во-во. Я ему говорил – выкинь. Так жаль ему. Терплю. Коды я маюсь, водкой-то, Нюшкин за мной ходит. Я редко, два-три раза в год. Но, по полной... А чо? – бобыль. Без бабы живу. Без семьи. Вот и давит меня. Да. А ты не от запоя сюда приехал?

- Нет. Я не пью.

- А, душа болит. Семейный? Я к чему: мы тут как монаси. Бобыли-то. А я по детячим голосам тоскую. Очень тоскую. Десять годов Нюшкина толчу: давай, женись. Привёл бы каку-никаку бабу. Рожали бы. Как хорошо бы! Нет. Не понимат.

- А сам чего не женишься?

- Нечем. На Даманском-острове китайцы поранили. Мина – бах! И всё. Ты слыхал про ево, про Даманский? Так-то ничо. Дитятку бы. Чобы голосок, как колоколец.

- А Семёнов своих привозит?

- Щас мало. Ране возил. Я его прогнал шибко.

- За что же?

- Чо он, как нерусский? Горным девкам молица.

- Каким девкам?

- Дочкам Абу-кана. Гора така есть.

- А они от чего или к чему помогают?

- А всяко. На охоте они зверя держат. Дак, нам-то грех им камлать! Мы же хрещёные! А то тут всяко дряни по горам будет-то. И чо нам? Всем кланаться? Не замай, проходь мимо. А чо кланаться?

- Ну, а ленточку подвязать?

- Лекту можноть. Невелик грех.

Они доели. Самый крупный кобель сидел рядом, пуская струйки слюны. Степан поставил перед ним миски из-под супа. Тот мгновенно вылизал.

- Вота. И мыть не надоть. Молодчина. А ты чаво чай не пьёшь?

Глеб всё же сходил на речку и чашки помыл. Тщательно. С крапивой...

Так он и жил три дня, пока не проснулся Анюшкин. Это не был летаргический сон в полном смысле: Анюшкин иногда поворачивался, стонал. Но не реагировал ни на свет, ни на звук. Просто спал. А удивительно, как такое долгое неразлучное соседство научает быть совершенно вежливыми – Степан, в большем случае, приглашал на обед, остальное время даже не подходил. Так, здоровался издали. Нет, вернее один раз приблизился, хмыкнул на ворох бумаг. Видимо назрела шутка, а поделиться больше было не с кем: «Ты, бляха-муха, как Ленин в Шуше»! Глеб поглядел на него как из колодца, и они расхохотались... Работалось всласть, точно под диктовку. Быстро, как бы сами собой находились нужные связки, мгновенно отзывались переклички, словно, действительно, кто-то невидимо подсказывал откуда и куда тянулись силовые линии тех событий. Единственно мешали постоянно ломающиеся пересохшие карандаши... Длинный Степан появлялся и исчезал по своим делам совершенно невычислимо. Корову, правда, доил, а она, понимая ситуацию, приходила каждый день сама. А ещё Глеб разбил в сенях голову и вторую банку, и, скорбя о собственном малодушии, нашедши на печи маленького деревянного, с короткой правой ногой, шалыгу, помазал его маслом.

На третью ночь ему самому приснился сон. Левый дальний угол стен и потолка закачался и растаял, стали видны звёзды. По спине пополз холодок: в звёздах лежала волчица и кормила сосцами своих щенков. Расстояние между ними было слишком малым, чтобы удалось избежать столкновения. Глеб не шевелился, пытаясь придумать выход из ситуации. Они смотрели друг другу в глаза, и каждый ожидал первого движения. Щенки толкали мать лапами, переворачиваясь отрывались и, скуля, вновь искали молоко, тычась тупыми рыльцами в мокрую шерсть. Глеб не хотел драться. И не знал что делать. Глаза волчицы были прозрачны и абсолютно холодны – для неё поединок был неминуем. Она просто не хотела прерывать кормёжку. Затем Глебу уже ничего не светило. Медленно, очень медленно он ощупывал вокруг себя руками: может где-то хоть какое-то оружие? Под топчаном лежал кол. Осиновый кол! Это был подарок. Теперь нужно было незаметно принять удобное положение для удара. Подобрать ноги, повернуться на бок... Она тихо зарычала – заметила. Вновь ожидание. Щенки насыщались, и, по одному, все четыре, они блаженно отваливались от сосцов и затихали вверх надутыми пузиками в каком-то мурлыкающем сне... «Почему так?!» – мелькнуло в голове, когда волчица прыгнула всё же на мгновение раньше, чем он успел поднять своё оружие. Прыжок пришёлся ему на грудь, вновь опрокинув тело на топчан. Каким-то чудом удалось перехватить раскрытую у самого лица зубастую пасть. Глеб стал руками разрывать её – сопротивление было неимоверным, спасало только понимание, что если хоть чуть-чуть уступит, зубы мгновенно сомкнутся, перекусив пальцы. Глеб кричал от напряжения и рвал, рвал, рвал. Волчица царапала его передними лапами, мотала мордой. Но вдруг как-то резко затихла, стала быстро слабеть, слабеть...

Когда всё было кончено, он взглянул на небо: Млечный путь заполнял теперь всю комнатку, а там, где раньше была волчица, он сливался в огромное нестерпимо сияющее облако переливающегося звёздного света. Облако или море. Живое, ртутно-золотое и жидкое, оно мерцало и словно дышало в каком-то неуловимо завораживающем тайном ритме пересекающихся волн. Это был тот самый центр галактики, обычно закрытый от Земли плотной тёмной туманностью так, что видимый Млечный путь расширяясь к этому месту, прерывался, образуя здесь как бы хвост рыбы. Сейчас же этот центр был весь открыт для Глеба, и он тянул к себе неотразимой родной силой Отчизны. Море призывало освобождением от вопросов. Но, чтобы познать его, было выполнить ещё одно условие: ему нужно было убить и щенков...

Проснулись они одновременно. Анюшкин как-то жалобно запищал, суча ножками и извиваясь на сбитой постели. Глеб рывком сел, обалденно мутно посмотрел на него, кинулся чем помочь. «Наверно, пить! Высох за трое суток»! Набрал сгоряча на кухне полный ковш и потом никак не мог, не проливая, приложить его к крепко сжатым губам. От этих струек протёкшего за шиворот холода Анюшкин задёргался сильнее и, не открывая глаз, сел. Глеб залюбовался: это был самый настоящий гном-Ворчун из «Белоснежки». До того, как его помыли. Наконец, Анюшкин и сам посмотрел на Глеба, вернее почти посмотрел, шаря вокруг руками. Глеб подал ему очки.

Отходили за чаем оба очень медленно. Мелкие солёные сухарики с мёдом, молча и походя принесённый Степаном целый бидон жирной неснятой простокваши, посыпанной сахаром... Где-то между двумя дальними хребтами кучковалась, всё не решаясь, куда двинуться, тёмно-сиреневая туча. «Грозы нынче поздние, зимы долго не будет». Анюшкин жаловался:

- Так вот пробивает. Совершенно никак не связанно с какими-либо сезонными или атмосферными переменами. Только вдруг начинаю чувствовать сильный внутренний холод. Такой, что кажется спина изнутри вымерзает. Уже знаю: нужно забиться в уголок, лечь. И ведь ничего потом не помню! А, говорят, что и постанываю, и верчусь. Значит, какая-то жизнь идёт. Вообще, существует совершенно неверное мнение, что сон – это отдых. А, позвольте спросить: от чего? Чтобы отойти от трудов, достаточно полчаса поваляться, ну, час-два. А мы ведь двадцать лет за свою жизнь спим! Двадцать лет. Я, когда в юности об этом задумывался, страшно психовал, всё пытался найти такой режим, что бы спаньё сократить до минимума. Волчий сон практиковал одно время: три-четыре раза в сутки по полчаса, часу. Чуть с ума не сошёл. А потом встретил мудрого человека. Он мне открыл очень простую и очень древнюю истину: «сон – это общение с богами». То есть, сон это тоже жизнь. Другая, не похожая на дневную, не подконтрольная сознанию, но полноценная, и столь же необходимая. Двадцать лет! Действительно, человек создан так премудро, что оскорблять ему своего Творца самопеределованием кощунственно! И что значит вторгаться в подсознание? С каким мандатом? Весь этот духовный культуризм в конце концов влечёт только самоубийство в гордыни.

- А я всё про своё. Мне часто приходится во снах воевать, с разным успехом. Чаще, конечно, проигрываю. Особенно в детстве кошмары мучили. Разные. И почти всегда там был, пусть в разных обличьях, но по внутреннему ощущению – один и тот же кошмарный хозяин. Чётко я его запомнил лет так с четырнадцати: мне нужно куда-то пройти, очень нужно. И всё вроде помогает, и дорога знакомая, и кто-то тоже добрый рядом со мной. А потом – раз! Я блуждаю, за мной гонятся, опасность отовсюду... и этот знакомый, добрый – дядя ли, одноклассник ли, или сосед – вдруг превращается в змея, дракона. А в последнее время я его уже заранее стал вычислять. Тогда мне перестали весь сюжет показывать, а так, одни обозначения: выход из привычной ситуации, дорога, и подмена доброго на злое. И в конце он стал тоже одинаков: не змей, а скорее человек. Лысый, но с бородой. Но, всё равно, и кожа, и, главное, ноги, ноги! – как змеи. Неделю после такого сна хожу как побитый. Физически тело болит.

Анюшкин поставил пустую кружку, опять беспокойно посмотрел на далёкую грозу. «О корове тревожится. Соскучился».

- Сюжет таких снов, как ваш, чаще всего определяется мифом. Вашим кровным, этническим мифом. А главный фигурант – ваш тотем. Тут даже гадать особо не надо, если вы свою родословную знаете. Кровь, она же несёт в себе весь эпос: сотворение мира, отпадение и бунт против богов, искупление. И если днём ты сам себе кузнец, вроде как всё под контролем твоего сознания, то ночью ты только эритроцит в токах вен всего рода. Вы же крестились недавно?

- Да.

- Здесь корень: чтобы стать христианином, нужно уйти из рода. «Оставь отца своего...» – это же сказано каждому. Что, на самом-то деле, очень, очень тяжело. До конца, пожалуй, и невозможно. Однако, всё христианство собрано в личности Господа, данной нам зримо и ясно через Его земную жизнь. Назвавшись христианами, мы сами по мере своих сил стараемся во всём подражать, то бишь, ассоциировать себя с Иисусом Христом, Его земной судьбой. А Он был здесь «безотцовщиной». Здесь у Него была только Мать, заботу о которой Он с креста передал Иоанну, отказав своим сводным, по мнимому отцу Иосифу, братьям. Так Бог усыновил человечество только через Мать, только в Её материнстве. Своё отцовство Он не делит ни с кем. В христианстве все кровные отцы как бы «мнимые»: ибо только треть человека – его земляное тело родится от плоти, душа же и дух не имеют здесь, на земле, себе причины. Акт принятия крещения – это наши и смерть, и, одновременно, рождение. Смерть для ветхости, для тотема. Родившись же в Духе, приняв крест, мы выходим за тотемный порог, и идём вслед за Господом Иисусом, и уже законно призываем истинного своего Отца – Отца Небесного... Тотем – это защита рода от внешней агрессии, вспомните сказку о волке и семерых козлятах: волк обязан быть похож на мать-козу – тотемного хозяина, иначе его не впустят. Не впустят! Но тотем и не выпускает из рода. Он как запор на дверях, и он же страж порога: ни туда, ни оттуда. В младенчестве это хорошо, нужно. Но вы взрослеете. Становитесь самостоятельной личностью, и ваш дух зовёт вас в путь к поискам иного дома. Дома для духа, а не для души-крови. А вот тут-то страж порога вас и не выпускает! Какое христианство? Стоп! Если вы эллин, иудей, мордвин, татарин, вятич, курянин? Оставайтесь язычником! Оставайтесь внутри! Или убейте его...

- Но я же ещё наполовину и славянин?

- Так русские и есть смешение славян с угро-финами! Или с тюрками. Это же именно от совмещения двух очень разных тотемов и происходит ваша повышенная патриотическая, или точнее, ваша националистическая активность. Я уже давно подметил, что практически все-все националисты обязательно не очень чистокровны. Вас не обижает такое словосочетание? Слава Богу. А секрет-то весьма прост: внутри человека идёт борьба, а он её проецирует на весь мир. Борьбу собственных тотемов. У кого что болит...

- И где выход?

- А убить в себе тотемного стража. Выйти в дорогу. «Сын Человеческий не знает, где преклонить голову», и ставший христианином – свободен. Но и беззащитен, если не пойдёт узкими вратами. Как я, например... Я ведь не смог быть просто «верующим». А ведь два года в Псково-Печёрском монастыре послушником прожил. Но! Оппортунист... Или идиот.

Хотя туча поползла в соседнюю долину, Анюшкин уже зарядился. Он теперь сам излучал электричество. Глеб это ощутил, когда тот забирал у него кружку – разряд был с искрой и даже с треском. Теперь Анюшкин говорил как заведённый, сам по себе. Собрав грязную посуду, он пошёл её мыть к речке, не замолкая, а Глеб шёл сзади и слушал его воздушное бормотание. Сколько же знаний нёс в своей маленькой головке этот человечек!

Вот, живёшь в столице, можно сказать, в самой гуще событий, весьма аукающихся во все стороны. Вокруг сотни, тысячи людей, и все, или почти все не дураки, тоже и книжки читают, и всё вокруг как-то классифицируют, обустраивают в разные теории и прогнозы. А потом навязывают эти теории всей стране, где столичным системам и выкладкам находятся уже миллионы единомышленников и исполнителей. А вот – на! В самом глухом месте, на границе гор и тайги, посреди кузнечиков живёт оппозиционер всему тому миру. И, ведь, действительно, сколько же стереотипов он разрушает! Можно только представить, как его монахи побаивались. Рады, поди, были, когда провожали. Но там-то ничего, там люди мирные, в терпении упражняются, врагов любят, а вот с политиками его нельзя оставлять – защиплют. Насмерть. Войдут во временную коалицию и... А Анюшкин истекал:

- Вообще, что человек вокруг себя видит? Себя! Только себя. Сам болел, значит и кому-то посочувствует. А если его не обижали – он другому ни за что не поверит. Почему мы сходимся? Вот заходит некто в огромное общежитие, так ему всего полчаса только нужно – своих, только своих! найти. Ритм, тональность! На душевном созвучии и сходимся. Что я, когда книжку открою, в ней увижу? Да только то, что у меня внутри уже лежит. Остальное отфильтрую, даже не замечу. На этом вся магия стоит – раскрыть спящие силы. На этом и инициации происходят. Если есть уже во мне дух, то его мне через посвящение покажут и назовут. А чужой не прилипнет. Поэтому, когда кого-то околдуют, сразу пусть вспоминает: кто из его предков сам колдовал, и через это потомков на четыре поколения во власть такому же колдовскому роду отдал. А то, бывает, начнут бабки выть: «Ой, моего внучка "сделали"»! А сама-то о чём по молодости думала, когда парню своей грязной крови в пирожке запекла, чтоб женился? Забыла, а и правнуки-то за её грех будут ведьмам воду носить. Всё, всё в человеке от сотворения заложено, учение только внешний лоск придаёт. Люблю сказку про Василису Премудрую: «Иван-царевич, везде ходи, а сюда не заглядывай». Как же! Первым делом туда. Потом что с ожившим Кощеем-то делать? Первый псалом, «иже не читаем у евреев», о чём гласит? «Блажен муж, иже не сидит на совете нечестивых». А мы как? «Подумаешь»! Вот потом-то и подумаешь, когда из тебя закрытым, тайным обрядом – в кино ли, театре ли, на концерте, нечто этакое хвостатое на свет вытащат! Да пусть бы оно там спало ещё три поколения... Ничего никто никому не наклеивает, всё в нас самих. Одно только спасти может – молитва, и постриг. Выход из этого заколдованного круга только по вертикали... Вот, например, политика. Что вас дёрнуло туда? Что, лидеры были хороши? Эти-то хасбулатовы и руцкие? Или что, у кого-то из вас иллюзии на их счёт были? Вряд ли. Все видели – кто они. А пошли. Пошли потому, что вас раскрутили, вскрыли через радио, через газеты, через этот сатанинский ТВ-ящик. И вытащили таившегося до поры в ваших сердцах беса бунтующего. Всем же давно, от первого Рима, известно: нельзя перевороты мирным людям делать. Это дело армии. Да, только армии. Тут три психотипа, на которых общество стоит, три касты. Первый - созидатели: крестьяне, ну там, инженеры, купцы, рабочие и далее, далее. Второй – хранители: жрецы, учителя, люди искусства, культуры точнее. Третий – разрушители: армия, полиция. Колонисты. Человек родился и только-только в школу пошёл, а уже ясно, кто он. Смешение каст – смерть любому обществу. Например, Анпиловых убивать или садить не надо. Их нужно отправлять на войну. На внешнюю. Или с преступностью. И они много пользы принесут. В мирной же толпе они как в овечьей шкуре. А если их в жрецы впустить, то они Якуниными становятся. Конечно, чистоты ни в ком нет. И не надо её требовать. Но когда толпа учителей и бухгалтеров выйдет штурмовать телеграф, мосты и банки – это самоубийство толпы, это как лемминги в море. Поражение Белого дома было не в тех, кто убивал, а в тех, кого убивали...

- Есть темы... Вы не смеете. Вы в лица… Они вам не снятся.

Миска упала в воду и поплыла. Они оба смотрели ей вслед, смотрели как она, постукивая о камешки и кружась, быстро добежала до поворота и, матово блеснув своим алюминиевым боком, скрылась за тальником.

- Я пойду, поищу.

Глеб пошагал очень неуверенно, словно боясь поскользнуться на раскрашенном солнечными зайчиками мокром щебне, хватаясь за тёплые веточки... Неужели то, что он делает, просто материал для исторических изысканий? Или им, оставшимся в живых, это нужно для самоутверждения: вот, мол, они сделали, уже сделали главный свой шаг: заявили, что убеждения стоят жизни? Нет... Они были не толпой, они шли не за кем-то – они шли против! Против страха, в конце-то концов. Этот выбор и определял тогда – как только он всегда и определяет! – личностную сущность на простом, таком простом распутье: либо ты скот, либо умри. Что они, в самом деле, начитались «Трёх толстяков»? – «Революционный народ взял что-то там штурмом...». Эх, Анюшкин…

Или это он, Глеб, виноват в том, что пули с БэТээРов вырывали куски из тел живых и мёртвых людей вокруг, вокруг, вокруг – не касаясь его?! И эти придурки на дороге: три очереди в упор, под фарами. И всё мимо... Он жив, и это Божий дар. Это Божье требование продолжать быть человеком. Не скотом... И что же он тогда сейчас «пишет»? Памятник? Оправдание? Материалы для суда? Нет! Это слишком дёшево, слишком тупо, чтобы ради этого оставлять его в живых. Слишком малая цена отведённых мимо пуль, незапертых, незаваленных тогда проходов в тоннеле...

Чашка мирно покачивалась, привалясь к большому плоскому камню, образующему ступеньку для мелкой речки. Возвращаться было ещё рано. Глеб лёг на землю, и повернув голову, так, вровень, смотрел на помятую, видавшую виды посудину, совершившую слабый и не очень отчаянный побег до первой мели. Куда теперь ему? Пойти в лагерь? Или к Светлане? Кто, вообще, тут его ждёт? Кому он здесь нужен? А вот где-то далеко-далеко, за горами, за долами, за широкими морями, не на небе, на земле стоит на семи холмах, на семи ветрах стольный град Москва-белокаменная. И живёт в этом граде маленькая, ой, пардон, уже не очень маленькая, девочка Ляля. Такой родной комочек. Кровинка. Сейчас в Москве утро. Лето ещё не кончилось, можно поспать. Впрочем, младшие классы и в сентябре будут во вторую. Поспать можно будет и потом, но бабушка! «Ребёнка нужно приучать к порядку. Режим – это то, что...». Бред. Этим она не дочь, а зятя приучала к режиму... И Лялька тоже не режимный человечек. Просто согласный со всем. Без бурных внешних скандалов. Тихий протестун. Златовласая, тонколикая, изнутри она настоящая восточная женщинка. Со врождённой восторженностью к цветным платкам и шалям с кистями.

Когда Глеб возвращался, около веранды стояло два «бригадирских», с новыми блестящими темной зеленью тентами «уазика». На улице никого, собаки нервничали, но молчали, и он тихонько проскользнул в тёмные сени. Подкормленный домовой-шалыга теперь не трогал Глеба, и хотя Анюшкин очень скорбел о невозместимо разбитых банках, больше ничего пока не громил. Из сеней Глеб услышал в избе голоса. Присел на лавку.

Первый, чужой:

- Ты же дураком только прикидываешься. Мы который год знаемся?

Анюшкин:

- Николай Фомич, я вам и не собираюсь ничего такого доказывать!

- А что ты мне можешь доказать? Я сам всё вижу.

- Так и не волнуйтесь.

- Ты меня ещё и успокаиваешь?

- Я не о том!

- А я о том. Пару дней тебе сроку.

Тяжелые шаги. Дверь из избы распахнулась, и кто-то грузно прошел мимо на выход, скользнув взглядом по Глебу, но со света его не увидев. Хлопнув входной дверью, и, под бешенный взрыв собачьего лая, пошагал дальше к машинам. Глеб и Анюшкин из окна посмотрели, как из степановского дома вышло еще четыре по-городскому одетых человека, закурив, расселись по УАЗам и уехали. Ну, и кто бы это мог быть? Хотя, если это его не касается, значит, не касается.

Анюшкин не то, чтобы прощал или специально забывал, а совершенно искренне уже не помнил о назревавшем расхождении, причём его сердечность не попадала ни под какое сомнение. Просто всё, что происходило вокруг, было для него лишь каким-то безболезненно-бескровным поводом для постоянного, ни к чему не обязывающего изучения. Причём это изучение, с определением сути предмета и с вычислением логических связей, было абсолютно самодостаточным процессом, и вовсе не искало результата в чтении лекции вольнослушателям. Или в изложении на бумагу. Машинка на столе, судя по пыли и пересохшей ленте, бездействовала не менее года. Просто, когда тема была достаточно обследована, выводы сливались совершенно сами по себе, всё равно – человеку или чайнику...

Глеб понуро рассматривал фотографию. Вот и Лялька его осуждала. Да, да, он совершенно неправ в отношении своего гостеприимного хозяина! Было же раз и навсегда решено: его личный опыт – это только его личный опыт. Ведь наработан же пресловутый «рубильник» в памяти... Почему же он сегодня не сработал? Принял Анюшкина за «своего»? Хорошо, Ляленька, ты, как всегда, права.

- Погодите, погодите! А что это у вас? - Анюшкин присел на корточки напротив Глеба, всмотрелся в обратную сторону фото. Там когда-то Лялька нарисовала как «добрый» динозавр борется со «злым» змеем. Причём у змея была человеческая голова.

- Это замечательно! Я теперь знаю, куда вас деть. Нет, это просто здорово!

Анюшкин достал откуда-то карандаш и начал быстро-быстро что-то писать на листке бумаги. Дописал, сложил пополам и увидел, что на той стороне что-то им самим когда-то уже было написано. Чертыхнулся, стал зачёркивать. Потом подал Глебу, ещё раз свернув.

- Короче говоря, тут такая ситуация: едет большая шишка из Москвы поохотиться на кабанов. Предупредили, чтобы вокруг три дня никого не было. Я уж думал вас назад к Семёнову отправить, а как увидел рисунок вашей дочери, сразу сообразил: вам нужно к Филину. Ну, фамилия у человека такая – Филин. Кто ж виноват? Это очень, очень интересный человек. Вы его либо в лагере застанете, либо дома. Нет, всё же скорее в лагере. Я вам записку для него даю, но вы ещё этот рисуночек возьмёте, и он вас сразу как родного примет.

- Позвольте, но, может, лучше к Семёнову?

- Семёнов ваш пройденный этап. И за свои бумаги не беспокойтесь. Они тут под самой надёжной охраной будут: завтра столько молодцов подъедет! Я и сам хотел смыться, но, приказали оставаться. А Филин – это вам очень подойдёт, вы с ним одного корня. Я таки вспомнил, кто ваш «хозяин кошмаров»: Тифон! Сын Тартара. Противник Зевса. Так что вы с Филиным сойдётесь. Он в школе рисование преподаёт, так у него дети только динозавров рисуют. Он что-то такое нашёл, вскрывает, как он считает, прапамять, и его деревенские дети рисуют так, что на выставках в Японии, Испании, Аргентине археологи теряются: точнейшие изображения ископаемых. Он Семён Семёнович, а дети его Сим-Симычем зовут! Я думаю, как раз потому, что он им эту пещеру с тайными сокровищами открывает

- С разбойничьими?

- С неисчислимыми. Хотя вы правы. Тоже.

- Я-то хотел, чтобы дочка в таких рисунках от возможных наследственных страхов избавилась. Она же у меня Кассиопея. Я в раннем детстве почему-то решил: вырасту, женюсь, и будет у меня дочь. И я ей созвездие подарю. Почему такая мечта?

- Вы вообще не можете от своей темы уйти: от кого же Персей её спасал?

- Да. Да! От морского змея!