Анюшкин очень вежливо дожидался, когда Глеб вдосталь нараскладывает, насортирует, переберёт и перетрогает свои бумаги. Встали они одновременно, и хозяин попытался, было, разговорить гостя, но, прочитав ответ в обожжённом внутренними ночными пытками взгляде, уступил. Пошёл покормить хозяйство и долго толковал во дворе с собаками, блудливой коровой, курами. Потом поболтал с керогазом. А дальше просто ждал. Наконец Глеб очнулся, обретя способность хотя бы поддакивать, и они скоренько позавтракали какой-то трудно определимой по имени кашей из смешения всех попавшихся в то утро круп и зёрен. Главное, что ради гостя хозяин сие немного посолил. Лежащая на крыльце кожаная сумка Анюшкина была давно укомплектована рамочками, мешочками с бирочками и самодельной картой плато. Он добавил в неё банку свежего молока «в лагерь», перекинул ремень через плечо и аж затопал от напряжения ножками, так его заждались метеориты. Глеб пометался со своим мешком, подёргался, потом плюнул и сунул под кровать – пусть ужик сторожит!

По тонкой, тёмного песка тропинке они споро прошли мокрыми от росы, редкими зарослями тальника, не задерживаясь преодолели невысокий перевал и по лесистой, с выступающими там и сям скальными зубцами, лощине направились на юг. Тягун был километров пять-семь, и Глеб вполне успел оценить ходкость маленького Анюшкина. Горы, справа и слева зажимающие плотнооблачное сегодня небо, были повыше и помассивнее всех тех, на которые до этого забирался Глеб, и венчались каменными гребешками. То есть, это были горы, какими они и должны быть. По крайней мере, такие он видел на Южных Саянах. На перевале их встретило солнце, и сразу стало жарко. Спуск оказался круче и каменистей, с уступа на уступ приходилось семенить зигзагообразными перебежками. В глубокой щели пощёлкивающим шёпотком клокотал холоднючий ручеёк. Они попили и омылись в струйке небольшого водопадика, заросшего молодой черёмухой. И теперь уже неспешно тронулись к видневшейся через плотный, невысокий соснячок, реке.

- Оставим пока камни. А скажите, что есть водопад? Почему он тянет?

- Какой вопрос! Вы, Глеб, просто в самый центр попали: «тянет»! Втягивает, точнее даже сказать, вбирает. Это я, когда ещё йогой занимался, хорошо прочувствовал: я тогда каждый день воду «оживлял», переливая её по три раза, стоя на табурете, из одного, поднятого к потолку, ведра в другое, остававшееся на полу. Вода, которая только ещё потечёт, есть пока мёртвая вода. Вода, которая же прошла воздух – чужую себе среду – уже живая. Суть в этой вот «тянущей», как вы выразились, чужой среде. Но, опять же, дело вовсе не в том, что там конкретно кислород захватывается, нет, а именно в качественном её перерождении от осязания, прикосновения и вовлечения «чужого» в «своё»!

- Так отчего же тогда считается, что прокипячёная вода – мёртвая? Прошедшая-то огонь?

- Мёртвая? После кипячения? Так мёртвая – это остающаяся! А перерождённая вода – уже пар. Пар – вот обновлённая жизнь! В бане-то паритесь? То-то.

На двойном зигзаге чернильно-синей неблестящей реки лес отступал, обнажая большую и ровную, как футбольное поле, зелёную поляну. На этой ярко высвеченной солнцем поляне и располагался лагерь. Глебу и Анюшкину сверху хорошо виделось широкое неровное каре из сорока-пятидесяти цветных палаток, посреди которого располагалось нечто вроде эстрады и большого очага из натасканных с реки валунов. Немного вниз по течению в три трубы дымила кухня с длинными, под брезентовыми тентами, обеденными столами.

Берег и ближний лес переливались броуновским движением каких-то людей. Вдруг впереди сильно затрещало, и с ними громко поздоровались быстро поднимающиеся навстречу трое весьма забавного вида мужичков: нестриженые как у старообрядцев бороды, расшитые вручную, очень «фольклорные» косоворотки и цветные, до колен, ситцевые трусы. Мужички были босы. Анюшкин проводил их восхищённым взглядом:

- Вы таких видели? Каков колорит!

- Это «ивановцы». У нас в Москве таких полным-полно.

- А на Алтае недавно появились. Хотя чего тут только не бывало, даже нудисты. Но тех деревенские быстро отлупили, чтоб детей не смущали. А вот эти очень, очень, я вам скажу, забавны. Я такой детской непосредственности до сих не видел: это ж надо, в конце двадцатого века, когда все секты, ну, минимум на Гегеля опираются – и такой замечательный примитив! Мне они книжку своего Учителя подарили, ах, какая прелесть! Я всю ночь хохотал, не мог оторваться.

- Ну, они не так уж и безобидны.

- Что вы, уверяю вас, чистые дети! Эти человеков в жертву не принесут! Нет! Они в мистическом плане полный противовес самосожженцам. Те в огонь, а эти в воду. Те в небо, к духу, а эти – в землю, к плоти. Призыв у них не из той сферы, не для культа смерти. Уж вы поверьте мне, старому сектоведу. Скорее всего, это реакция на повальную урбанизацию. Ивановство – сумбурный протест, бунт против бетона и асфальта, в прямом смысле слова – буза.

- Умоляю вас, тише. Не дай Бог, они за вас зацепятся. Начнут круглые сутки в свою веру обращать.

- Что ж, это не самое страшное! А вот какой тут вчера «костёр» проводился, вот уж где Новый Вавилон! Представьте: все в древнерусских одеждах хороводили вокруг огня и, млея, слушали шаманскую музыку. Далее читались вслух мантры к Агни, а молодёжь ритуально прыгала через костёр. После запели все и всё подряд: и свадебные, и колыбельные, и частушки тоже. Потом плясали ряженные в чертей, и, уже под утро, пошли поклоняться восходящему Яриле! Поклонялись почему-то с сожжением «жертв», соломенных куколок! Всё это, конечно же, закручивали теософы. Но а профаны потребляли как шутку. Понимаете подлость? Ритуалы посвящения – как шутку!.. Детей жалко, теперь они уже «солнцепоклонники», хоть и не знают, что их посвятили. Это вроде как в прошлом году в Кемерово «дружки» убили по пьянке подружку и наделали из её тела пельменей. Продали, и накормили этим с полсотни ничего не подозревающих горожан. Ходят теперь по городу людоеды...

Из-за густых ветвей рослого березняка гостеприимно просвечивали разноцветные бока больших и малых палаток. Для порядка весь периметр лагеря был обтянут длиннющей белой бельевой верёвкой. Можно было бы просто перешагнуть её в любом месте, но Анюшкин повёл Глеба к высоким свежесрубленным жердевым воротам. Над ними действительно свисали несколько флагов и крупно написанный синим по белому, скрутившийся уже, до боли родной лозунг: «За духовное возрождение России!».

Снаружи возле ворот стояло несколько молодых курящих людей в чёрных рубахах и с усами. «Они тут все, что, по вторичным признакам на партии делятся»? Анюшкин громко поздоровался, как-то задиристо посмотрел на них с «высоты» своего ростика, но от комментариев, слава Богу, воздержался. Глеб, кивнув, попытался тоже проскочить за ним, но тут его окликнули по имени. Он вздрогнул. Жадно оглянулся: кто?

- Что ж ты мимо? – Молодой, лет двадцати с небольшим, толстый парень смотрел нагловато и весело. Вроде знакомый, но кто? Где они виделись? Ну, да, да! В Питере!

Глеб радостно шагнул к нему, протянув руку. Парень важно, работая на своих товарищей, подал свою. Питерцы – о, это вам не трижды при каждой возможности целующиеся москвичи. После руки подали остальные, запоминающе вглядываясь. Глеб вдруг заволновался. Экзамен, что ли?

- Ты здесь как?

- На правах гостя.

- А мы с самого начала. Устали от придурков.

- Так быстро?

- Ты же знаешь коммуняк этих. Задолбали своим светлым будущим.

- А здесь опять солянка?

- Как всегда. Но, за то отдых тут ничего. Сегодня в горку пойдём, посмотрим. Вообще-то, идея организаторов неплоха: найти именно мистические исходные точки патриотизма. Вот мы с докладами завтра выступаем, приходи, не пожалеешь.

- Спасибо. Обязательно.

Глеб сделал пятками, вытянул руки по швам, быстро полупоклонился. И, резко развернувшись через левое плечо, почти уставным шагом вошёл в лагерь.

- Да вы его на видео видели! Он там рядом с Макашовым был. – Донёсся сзади уже не манерный, а искренне восхищённый голос толстяка.

Анюшкин косился на Глеба, но вопрос задал только когда удалились на определённое расстояние:

- Кто это?

- Монархисты. Из Питера. Только не помню ни одного имени.

- А я подумал - фашисты.

- Нет. Те не курят.

- А!

Они по диагонали через всю поляну, сопровождаемые любопытством редких встречаемых аборигенов, направились к угловой, большой, с закинутым наверх жёлтым тамбуром, светло-серой палатке. Рядом с которой, на надувном матрасе возлежала пышная, но с намёками на былые формы, безвозрастная женщина с очень красивым холодным лицом. Её мелкополосатый синий купальник с развязанными на спине лямочками, белая шляпа из кинофильма «Весёлые ребята» и неразвёрнутая газета «Завтра» ясно давали понять каждому: человек отдыхает. Проходите мимо... Но Анюшкин шёл именно к ней. На его бодрое приветствие женщина приподнялась на локтях, чуть придерживая спадающий с великолепной груди купальник, и немного рассердилась: «Почему он должен быть здесь? Он на докладах». Потом она заметила Глеба и немного оживилась: «Он весь день сегодня будет занят. А что, собственно, вы хотели»? Ну, нельзя было отказать ей – Глеб сощурился, потянул ноздрями воздух. Как бы сейчас к месту пришёлся его шикарный белый костюм для морских прогулок! Костюму уже пять лет, но впечатляет до сих пор. А стоил-то тогда в Киеве три копейки. Надо было два купить.

Дальше, опять под любопытствующими взглядами, через весь лагерь они прошли к берегу, где у сколоченной из окрашенных синим досок эстрады человек тридцать-сорок мужчин, женщин и детей концентрацией и разнообразными позами выражали своё отношение к происходящему на подмостках. Пятеро немолодых мужчин из самых восторженных, скорее всего политических неофитов, кучились вплотную к низкому помосту с маленьким столом, накрытым холщовой скатертью, и с приставленными к нему белыми пластиковыми стульями. За ними расположился два десятка более-менее дисциплинированных борцов за возрождение, по степени этнографичности явно разной политической ориентированности, две совершенно неразличимые ни лицами, ни красными шляпками старушки замыкали их группу. Немного в стороне возлежал смешанный по полово-возрастному составу замкнутый кружок, в котором, по-видимому, оппозиционировали всем выступающим.

Анюшкин прошёл прямо в лежащую и сидящую группу слушателей и, пользуясь своей подслеповатостью, простительно стал заглядывать в лица: «Дажнёва не видели? Дажнёва здесь нет? Дажнёв не знаете где»? На него не обращали внимания. Вскоре спрашивать было уже некого, но как раз в этот момент на помост взошёл маленький человечек в тёмно-синем, почти школьном костюмчике, и, посверкивая толстенными линзами, стал раскладывать на столе бумаги. И, бывает же такое: этот человечек до комичного был похож на Анюшкина. Их различала только величина носов и цвет бородки: докладчик был совершенно сед. Ведущий собрание пятидесятилетний, какой-то уже навечно младший научный сотрудник из новосибирского Академгородка, щурясь, вычитал протокол и объявил двойника Анюшкина театральным режиссёром из Тюмени – «товарищем Душковым».

«Товарищ» откашлялся, пошевелил свои мелко исписанные листочки, и начал громко читать неожиданным для своей щуплости, профессионально поставленным баском. После первых же фраз Анюшкин застыл, заворожёно глядя на выступающего, или, вернее, глядясь в него, как в зеркало. На него зашикали, стали дёргать, и Анюшкин присел на том месте, где его застало начало доклада. Глеб, который теперь не знал куда ему деться, тоже присел, и прислушался. По ходу выступления у него по спине побежали мурашки: «Да кому он это всё говорит? Его же защиплют. Ей-богу, защиплют. Откуда здесь это чудище? Вот смертник»!

Режиссёр Душков обратился к своему электорату по-трезвеннически:

- Соратники! Для начала считаю уместным сделать маленькое лирическое отступление в лингвистическую сторону. Забавно и не случайно, что который день поминаемое нами слово «фольклор», при всей нелюбви к импортному, у патриотов не имеет адекватного русского перевода. Точнее, перевод-то есть, но он слишком расплывчатый, маловразумительный – вроде как «простонародная культура». Народная или национальная? Никем не уточняется. А ведь от славянского тождества «народы» и «языки», легко вывести что «фольклор» – это «языческая культура». Для доказательства взглянем на историческую родину этого словечка: жил-был немецкий народ, проигравший Первую мировую войну. Страдал этот народ от безработицы, инфляции, контрибуции и иных плодов молодой демократии, неожиданно сменившей старую монархию. Страдал он и от морального унижения, обильно изливаемого победившими его, до сих пор ещё неясно каким образом, «союзников». И вот под таким давлением возникло в данном народе мощное протестное националистическое движение, так же почему-то на чужой итальянский лад позднее названное «фашизмом». Сейчас, пожалуй, уже никто не рискнёт заявлять об его политическом или же экономическом происхождении, ибо сейчас уже общепризнан его мистический выход из адских запасников Музея человечества. Но все современные историки немецкого национализма с удивительно единообразным упорством ищут корни фашизма только в восточной стороне, и даже во сне как заклинание твердят: «Гималаи, Шамбала, Блаватская, Рерих, свастика...» И в действительности, огромная роль в разыгравшейся затем общеевропейской трагедии сыграна этими именами, со всей их псевдо-тибетской масонской традицией. Но! Но, масонские обряды слишком уж утончённы, знания посвящённых слишком уж герметичны, собрания лож элитны, чтобы и в самом деле настолько возбуждающе подействовать на грубые народные массы целой страны. Здесь действовало совсем иное. И это иное – «фольксгруппы».

Смею обратить внимание уважаемых мною слушателей на то, что у германцев, как и у их восточных соседей, славян, не существует прослеженного по векам, доказанного неоспоримыми фактами и оставившего достаточно убедительное культурное наследие язычества. Большинство из того, что нам, славянам, приписали советские академики Рыбаков со товарищи – беллетристика на службе господствующей идеологии. Так ими, через два-три ископаемых факта, да и то обязательно с окраины ойкумены, легко протягиваются любые, даже взаимоисключающие теоретические цепочки. И, о! Дальше вступает эта милая, милая аналогия, когда для наших предков притягивались и приписывались культы их соседей: славянам вероучительствовали Греция и Иран, а германцам досталась Скандинавия. Вооружившись схемами мировидения чужих, зачастую даже враждебных в представлениях о добре и зле народов, советские историки лихо, только иногда своей безудержной ненавистью к христианству проговариваясь о поставленной перед ними сверхзадаче, расписывали судьбы наших пращуров, смело залепляя пустоты реальности якобы аналогичными фрагментами культа диких племён. Вроде бы и верно: праславяне и прагерманцы, придя на новые для себя земли, принесли с собой свои космогонии и мифы, которые не могли не отразиться в мифах аборигенов, сдвинутых победившими пришельцами на край земли. И поэтому, в последствии, став христианами, мы могли бы искать остатки своих былых представлений о мире на этих исторических отвалах, но! Во-первых, тогда нужно игнорировать факт отсутствия у славян активной борьбы пришедшего христианства с каким-либо развитым язычеством, ибо те самые новгородские восстания против крещения – это противление угро-финских волхвов-гусляров! Во-вторых, придётся стать последователями «эволюционистской» ереси, то есть, напрочь отрицать само существование Второго закона термодинамики: тепло всегда течёт из горячей точки в холодную, и никогда наоборот. Или утверждающего другими словами: в мире материи существует только один процесс – деградации! Увы нам! Всё богатство окружающих человека современных форм – это когда-то изначальная и с того момента всё разрушающаяся данность, а не благоприобретённость в результате естественного отбора. Видимый мир – это деградация, деградация, деградация, где всё материальное только упрощается и нивелируется. Ведь с усложнением своей структуры белковая форма материи теряет стабильность выживания – зачем же нужны мимозы и жирафы? – для заполнения Земли достаточно плесени.

Так вот почему мы и верим, что современные люди произошли не от страшилищ-обезьян, а от совершенного во всех отношениях красавца Адама. И не верим тем, кто уверяет, что первой религией был культ мёртвых предков, грома и молнии, а после уже Бахуса. Нет, вначале человеческой истории стоял не уголовного вида горбатый даун-питекантроп, а абсолютно полноценный Адам. Высокий, красивый. Белый. И лишь потом его потомки, вследствии духовного оскудения, деградировали до чёрных карликов-каннибалов. И нет, и не будет никаких переходных звеньев в обратном направлении: чем дальше в своей жизни этнос отходит от Истинного Бога, тем уродливей его культовые обряды (человеческие жертвоприношения, тотемизм). Не внюхивайтесь, здесь не пахнет вульгарным расизмом – в той самой Библии, которую почитает самый, казалось бы, обижаемый расистами народ, как раз и описано происхождение хамитов.

Господа народоведы, оставим материю материи. Но на поле народно-языческой культуры этот же Второй закон термодинамики звучит уже как закон пародии. Пример: когда-то модный в городской мещанской среде танец падекатр с коробейниками и ямщиками в конце девятнадцатого века проник в милую нашу деревню. И вот в конце века нынешнего он вывезен экспедицией фольклористов из нетронутой глубинки как «исконно русский» танец «Ночка». И теперь исполняется под аккордеон в костюмах семнадцатого века!

Бедный докладчик не ощущал, как над его головой сходились мощные кучевые облака, как эти облака прямо на глазах уплотнялись в фиолетово-чёрные тучи, трепещущие пока разряженным, пока не свитым в косые молнии, бледным электричеством. Он самозабвенно продолжал:

- Пародизм не обязательно проявляется только в форме комедийной. Комедия, как частный случай нарочитого искажения первоисточника, даже очень неплоха и полезна – когда исполняет религиозно-национальные защитные функции. Например, как открытое осмеяние чужого, враждебного данному народу культа. Не зря же главный герой такой комедии обычно несёт на себе внешние признаки окарикатуренного врага: для арийцев комик должен быть маленьким, чернявым, суетливым. Нет, страшнее, когда пародизм принимает формы тайной коррозии собственного архитипического национального сознания. Тогда идет искажение не чужой, а своей трагедии – художественного изложения культа жертвоприношения. То есть, там, где любимый всеми герой, для восстановления нарушенного неправдой равновесия мира, должен добровольно своими страданиями или смертью искупать грехи его народа – в тайной пародии становится жертвой роковой «невезухи», где его недобровольная жертва естественно отвергается богами. В любом «черном» детективе – характернейшей форме тайной пародии, ради эпатирующей читателя эффектности сюжета, всегда нет самого главного в финале – торжествующей морали в виде восстановленного миропорядка. Восстановленного искупительным покаянием всего народа, или жертвенностью его лучшего представителя. Степень травмированности психики и ускорение деградации личности зрителя или читателя после просмотренного спектакля или прочитанной книги с запрятанной пародией никто пока не измерял. Но это ещё культура – вертлявая служанка культа, согласно точному определению отца Павла Флоренского. А вот с самим культом всё гораздо страшнее: здесь деградация является кощунством.

Я люблю великого композитора Вагнера, но никогда не пойму чем для него, как историка, викинг-воин-грабитель, никогда не умевший ничего, кроме как отнимать и убивать, духовно схож с германцем-бауэром-инженером, столь образцово благоустраивающим свой Фатерлянд? И почему наследники Зигфрида за всю свою историю, начиная хотя бы со столь славного тевтонского рыцарства, не выиграли ни одной большой войны? Даже внешне столь безалаберные французы всегда, в конце концов, их побеждали. Действительно, почему немцы – как те же французы, испанцы, англичане, датчане, даже голландцы! – не сумели захватить ни одной долговременной колонии? Где же их эта, столь рекламируемая из века в век, «немецкая военная машина»?

Вернёмся к «фольклору» – «языческой культуре». Немецкими фольксгруппами двадцатых-тридцатых годов, чтобы возбудить в народе воинственность и через неё отомстить за поражение года восемнадцатого, была поставлена задача возродить якобы «древние обычаи германцев». И вот по эльзасским деревням залетали валькирии, на огородах Баварии по ночам засветились руны... И по всей католическо-протестантской Германии, под лозунгом «исконно-посконного» отомкнулись совершенно чуждые ей зороастрийские ночные механизмы древнейшей инициации огромных людских масс из собрания личностей (а история культуры этой страны слишком велика и прекрасна, чтобы было нужно доказывать здесь это) в стадо рабов, потерявших, подобно свиньям из евангельской истории, инстинкт национального самосохранения.

Нечто подобное попытались сделать в России начала восьмидесятых. Вспомните, как удивительно разом и везде, не сговариваясь, искусствоведы всего великого нашего Союза (а я хорошо помню тогдашние театральные семинары) стали искать у режиссёров в постановках даже самых совковых драматургов корни «исконного» для эстов, данов, ногайцев и иных древлян язычества. А на эстраду «вдруг» вырвался и стал мгновенно клонироваться, вызывая такие обильные слёзы умиления у так же «вдруг» заземлившейся и опростившейся интеллигенции, гнусавящий похабщину и демонстративно колдующий ансамбль (или гарем?) Покровского. Режиссёр Фридман стремительно летал над Россией, наскоро, по одному клише, снимая то северные, то казачьи свадьбы. И даже русский балет объявился (вот уж нисколечко не вру! сам тому изумлённый свидетель) в своей режиссёрско-драматургической традиции... порождением балагана! Литература, кино... Всё, казалось, шло, как задумано, и вот-вот уже затхлую, устаревшую официальную идеологию должен был заменить молодой, удобряемый «коммунально-бытовой» ненавистью к интернациолизму, национализм. Точно по тому же апробированному немецкому клише для интеллигенции рассыпалась там- и сам-издатская литература по агни-йоге, суфизму, астральному каратэ, кармическому дзену и прочей, адаптированной на Европу восточной оккультике. На ночных кухнях в табачном дыму зазвучали имена Блаватской, Рерихов, Гурджиева. Вновь стало как-то неприличным не быть антропософом или хотя бы буддистом-изотериком... А вот попробовали бы вы в то же самое время найти что-либо из святых отцов о внутренней Иисусовой молитве! И всё-то у них было уже подконтрольно, да приключился непредвиденный по своим последствиям юбилей – Тысячелетие крещения Руси. И отметился он новым крещением России: сотни и сотни тысяч людей просто штурмом брали православные храмы для совершения даже непонятного для многих обряда. Ни о какой катехизации и речи не могло быть, когда человек сто разом куда-то дули, куда-то плевали, и, глупо улыбаясь своему мокрому виду, надевали маленькие дюралевые крестики! Сколько насмешек, сколько улюлюканья раздавалось по этому поводу на ТВ и в газетах! Глумились все СМИ. Но, главное всё же свершилось: оккультизм и неоязычество конца двадцатого века не нашли для себя русской почвы – пустовавшие души бывших материалистов оказались засеяны во Христа крещением! Вот так-то, союзники, Господь поругаем не бывает. Масонство вынужденно отошло в политику и экономику, а ведьмачество – в медицину, то есть, отжались в социальные, а не в духовные сферы. У России теперь есть короткая передышка, и пока «фольклор» не взошёл, а «живая этика» не оживила вурдалаков, пусть нашим лозунгом станут слова: «Господи Иисусе Христе, помилуй нас, грешных! И запрети силам блавадских, рерихов, геббельсов»!

Вопли были ужасны. Худая, с частой проседью в чёрных, змеистых локонах, женщина визжала отчаянно. Бросившись к эстраде, но запнувшись о чьи-то ноги и руки, она застряла в честных слушателях, и уже лёжа протягивала к Душкову свои иссушённые аскезой когтистые пальцы. Вопли йогини поддерживали ещё несколько «рерихнутых». Не решаясь на прямую физическую расправу, они страшно выкатывали глаза, пытаясь с расстояния нанести оскорбителю энергетический удар, и вразнобой горячо требовали немедленного запрета на подобные «провокации». Несчастный ведущий академгородовский эмэнэсник, прикрывая собой замешкавшегося докладчика, взывал к терпению и уважению всех точек зрения: «Всем, всем предоставляется возможность высказаться! И вы завтра тоже выступите! Товарищи! Все имеют право! Все! Высказаться! Право высказаться»!

Свара набирала силу, к эстраде подтягивались любопытствующие, и толпа выростала на глазах. А Глебу вдруг стало до тошноты скучно. Ой, ой, ой. Да неужели ни для кого ничего за это время не изменилось? И этот сумасшедший, ну к кому он тут обращался? К каким  «соратникам»? Смотреть же надо... Хотя он же слепой. Как Анюшкин... Кстати, где этот-то? Его еще не бьют за сходство с «провокатором»?

Беспамятная истеричка ничком лежала на траве, поводя страшно завёрнутыми белками. Единомышленники, присев кругом, бережно собирали растрепанные волосы, вытирали пену у рта. Последние судороги то и дело сотрясали тощее, до черноты загорелое тело.

Остальные глазели, шёпотом комментируя произошедшее. Глеб зло растолкал толпу, крепко сжав Анюшкина за запястье, потащил в сторону.

- Вы видели? Видели? – Восторженно шептал Анюшкин. – Чисто ведьма!

- Вам то что до того? – Глеба самого трясло.

- Так это же классика! Чистое беснование! От трехкратного употребления Имени!

- Какого имени?

- Да Господня же! Господа Иисуса Христа! А я сейчас как раз занимаюсь историей интереснейшей секты «имяславцев». Секты горы Афон. Не приходилось слышать? Так вот, для них само Его имя было носителем силы...

Анюшкин уже опять говорил в голос. Глеб повернулся к нему спиной и ссутулился, прижав ладони к щекам. Он в буквальном смысле задыхался от захлестнувшего его одиночества. Вокруг сидело, лежало, бродило, беседовало, спорило, играло в мяч и читало книги множество людей, собравшихся сюда со всей России. Это были, в общем-то, очень искренние люди, для которых не было ничего дороже Родины. А он, тоже не самый подлый, не самый космополит, а одинок. Почему? Да по кочану! Между ним и остальными навсегда прочертилась непреодолимая граница из цепочки гонимых прикладами и сапогами на расстрел к стадиону испуганных, избитых...

Глеб шёл наугад, и понимал так же наугад. И включаясь в то, что случайно встречал, шёл дальше, как можно дальше…

«Народная трезвость» видна издали – на груди у всех, даже безбожников и потомственных колдунов, обязательно алел маленький значок, на котором святой Георгий Победоносец пронзал копьем змия, почему-то именно «зелёного». К тому же женщины-трезвенницы в разной этнографической достоверности платьях и сарафанах повсюду ходили плотным «карагодом» под руководством худенького, длиннобородого руководителя, не снимавшего даже в самую плотную послеобеденную жару лакированных, замятых в гармошку сапог. Сейчас их цветастый «карагод» плотно окружил маститого московского доктора-психотерапевта, который раскрывал им тайны женских наговоров «с точки зрения науки», только успевая повторять: «Как говорил Гурджиев: "самое тайное в магии то, что никакой магии нет"...» Глеба чуток толкнуло: «А при чём тут Гурджиев»? Тот самый духовный руководитель латышских стрелков и интеллигентнейший обоснователь Чека? Женщины очень серьезно выслушивали в каких пропорциях нужно смешивать святую воду и средство от тараканов, и какие мысли при этом «заряжать» в снадобье от запоя, уточняли тексты приворотов, периодически разрушая ход лекции неожиданными запевками на своем «фольклорном» языке.

- И еще великое учение Авесты утверждает... – искренне захлебывался в собственных знаниях доктор.

«Психотерапевт. И маг... А я его где-то в президиуме на каком-то съезде видел. Очень представительный. Да. И просидел два часа, почти не шевельнувшись... Наверно министром хочет быть. И будет. Такой будет». Не в состоянии реагировать эмоционально, Глеб просто шёл, шёл дальше… «А тётки тоже – им бы дома детей кормить, да мужиков после работы отмывать. А не спасать общественность».

На истекающем бурлящим жаром пищеблоке, возле бригады молодых, в белых на голое тело халатах, женщин и девушек, то задирая, то вздыхая, ошивались казаки из охраны лагеря. В двух армейских полевых котлах и на сложенной тут же из кирпичей маленькой печи что-то кипело и шипело, и казаки то подносили дрова и воду, то просто крутили усы на запаренных поварих. А рядом под навесом, за длинным столом сидело человек десять экипированных горнолазов. Их армированные, фантастические по объемам, рюкзаки терпеливо томились у ног хозяев, дожидаясь скорого выхода. От группы исходила плотная магнетизирующая мужская сила. И такие розово телесные под тонкой хэбэшной белизной поварихи то и дело, поверх лихо заломленных синих фуражек с красными околышами, посматривали туда.

Глеб попросил водички и сел с кружкой недалеко от альпинистов. Их вожак внимательно и строго осмотрел его, но промолчал. Говорил сухой, одноглазый, уже почти старик. Короткая стрижка, выпирающий кадык, огромные руки с сильными суставчатыми пальцами. «Как крабы». Старик не просто говорил, он отдавал приказы:

- Успеем подняться засветло – живы. Успеем выставить пост – правы. У нас всего четыре дня. Потом луна идет на спад. Йети вернутся через белки к Шамбале.

Поперхнувшись, Глеб выплеснул кружку в песок, тихонечко встал, вежливо вернул её кухаркам и пошёл дальше, пошёл, куда глаза глядят.

«Да что же это такое? Бред. Криптозоологи. Они-то каким боком с патриотами? Или что, наши русские реликтовые гоминоиды отныне решительно не желают ничего иметь с тибетскими? Как тогда в девяносто первом эстонские педики бойкотировали петербургских? И, главное, что, мне теперь каждый день здесь ошиваться, пока Анюшкин все свои метеориты соберет? Да лучше пусть меня пастушки гоняют... Бред. Будто на машине времени куда-то крякнул. Но, если это всё реальность, то, правда, тогда где же я пробыл эти десять-пятнадцать лет? В какой чёрной дыре? Чтобы опять вернуться в любимый московский оккультизм: заговоры, снежные с красными глазами и зеленые человечки. Сейчас кто-нибудь начнет шарик по телу гонять. Бред... Может это и не лагерь? Может это заповедник? Заповедник лотофагов? Серебряный век вечных фолк-младенцев? Или Остров патриотического блаженства? Где все как-то по-своему счастливы. Красные и белые. Либералы и консерваторы. Все здесь, все-все счастливы. Ибо «имеют право высказываться». Имеют право – и высказываются. Пра-во. Да! Действительно, чего ещё людям надо-то? И, главное, мне от людей что надо»?