В представлении среднестатистического москвича кордон – это нечто загадочное. То ли это должна быть избушка на курьих ножках, то ли сторожевая башня, но, в любом случае, вокруг кордона обязан стоять высокий тын с нанизанными на него чьими-то черепами, а с крыши шипеть злой чёрный кот на золотой цепи. А тут-то всего-то: конец полевой дороги с закосившимися на финал столбами электропередач, два вполне обычных деревенских дома, огромный новенький сарай, да банька на берегу совсем тонюсенькой речушки или ручья. За уходящим к самому лесу огородом краснел наполовину разобранный, наполовину заросший вездесущим вьюном ржавый и навеки грязный трактор. Много репейника, и стеной вдоль забора синюшно-злая крапива. Замечателен был лишь протяжный навес-веранда со столбами в виде идолов с острова Пасхи. Под навесом такой же длинный, явно для пиров заезжей великокняжеской дружины, грубо сколоченный стол с раритетным двухведёрным угольным самоваром.

Навстречу подъезжавшим из пышной крапивы выкатилось несколько мелковатых лаек, немного и ненавязчиво погавкавших. Но, обнюхав Семёнова, собаки успокоились и снова разлеглись в тени, на некотором, удобном для наблюдения, расстоянии. На тонкий сигнальный лай из дальнего и меньшего домика вышел и поспешил навстречу гостям худенький человечек с рыжевато-серой бородкой и в толстенных роговых очках на замечательно крупном розовом носу. Он смешно размахивал руками, подслеповато вытягивал шею и, распознав, кто подъехал, ещё издалека начал им что-то радостно и невнятно бормотать. Они в это время спешились, привязали лошадей, Семёнов снял мешки, занёс и поставил на стол веранды.

- Приехали, очень хорошо, просто замечательно! – Наконец подошёл человечек. – А я ж один, Степан в тайге третий день. Хорошо, очень хорошо.

- Здорово, Анюшкин. Знакомься: Глеб, гость из столицы нашей родины, города-героя Москвы.

- Очень, очень приятно. Конечно же, здравствуйте. Я сказал, да вы, очевидно, не расслышали. Проходите, садитесь. Может, голодны?

- Нет. Жена накормила. Водички холодной нет?

- Тая? Славная она у тебя. Накормила? А у меня плов морковный?

- Спасибо.

- Жаль, он вкусный. Позавчера варил.

- Анюшкин, отстань. Мы, слышь, по делу государственной важности.

- Ну, всё равно, поели б...

- Да прекрати! Тут у человека неприятности, он не в своё дело влез.

- Это насчёт убийства?

- Так ты уже знаешь?

Глеб окончательно начал ощущать себя крошкой, попавшей в «систему». Колёса в хорошо продуманной схеме зубных и ременных передач слаженно крутились для только им нужной, им полезной, какой-то местной цели. Но, раз! – московская крошка... Теперь уже заработал тоже продуманный механизм защиты первого механизма. При полном всеобщем понимании и круговом согласии. Даже этот крупный гномик нисколько не возмущён тем, что на человека, сидящего с ним рядом, открыта охота. И, в общем-то, ни за что. За случайность.

- Очень хорошо. Правильно, здесь ему пока и место. Пусть живёт, сколько надо. А то мне поотлучаться надобно. Нет-нет, не беспокойтесь, только днём, только на несколько часов. Я сейчас на плато хожу, метеориты собираю с рамочками. На, кстати, Вальке передашь. Подарок из космоса. Ему надо.

- Анюшкин! Ты чего говоришь-то? Не вздумай его бросать!

Семёнов уже сидел на прогибающемся Гнедке, а Анюшкин, касаясь стремени, быстро говорил, говорил:

- Ой, твоя правда, что же это я? Но, нет, можешь не беспокоиться! Я его надолго одного не оставлю, на день буду в лагерь отводить, что б он там среди людей был. Ты хорошо это подсказал, я сам бы не догадался. А здесь ничего, собаки покараулят. Караулили же. Да! Ты, главное, Тае поклон от меня передай. Поклон! А девочкам своим привет. Не перепутай!

Он стоял рядом с Глебом, а говорил уже далеко отъехавшему и явно не слышащему Семёнову.

- Эх, забыл шишек-то сыну насыпать. Свежих уже. Не хорошо. Их только в лопухах отварить, чтоб не липли. Да что уж теперь... Вы очень устали? Пойдёмте со мной, я вам вашу постель покажу. Берите эти два мешка, а я остальные возьму. Хорошо, что муку привезли, теперь с белым хлебом будем. Осторожненько при входе, голову поберегите. Вот здесь и располагайтесь. Тут вам священное пристанище обеспечено, пока всё как-нибудь, даст Бог, не утрясётся.

Глеб робко присел на твёрдую, из досок и чурбаков кровать и огляделся: нештукатуреные деревянные стены, лёгкая ситцевая штора-перегородка, отделяющей от единственную в три оконца комнаты кухню, посредине чисто выбеленная большая, русская печь. Низкий, выкрашенный бледно-голубой краской толсто-дощатый потолок с расколотой матовой люстрой. У противоположной стены такой же самодельный топчан, застеленный таким же заплатковым покрывалом. Под средним окном огромный, приваленный бумажным мусором, настоящий письменный стол с настоящей пишущей машинкой. Пара стульев. Старинное латунное распятие, репродукция шишкинкого «Утра в лесу»... И книги, книги, книги! Везде: на тройных полках по стенам, в закосившихся стопках по углам, на подоконниках, на и под стульями, даже вместо табуретов на кухне связанные проволокой стопы толстых журналов. Тёмные кожаные переплёты антиквара, истёртые полные собрания разноцветных советских изданий, нахально в своей пошлой блескучести тома свежеизданных религиозно-филосовских изысков. Справочники, словари и альбомы живописи… Здесь Глебу определённо нравилось.

- Вы сказали «священное пристанище». И Семёнов так говорил. Как это понимать?

- Просто. Так оно и есть. Здесь же лучшая охота в республике начинается. На кабана, марала, осенью на волка, зимой на медведя. Тут такие люди иной раз заезжают, что я плюю и ухожу куда подальше. Пусть Степан ими занимается. Он егерь, хозяин. А я простой обходчик. Так вот, здесь такое узкое место для власти и денег, в котором воевать никак нельзя – лодка перевернётся. Время-то вокруг какое? Сегодня ты министр здравоохранения, завтра юстиции, послезавтра в тюрьме. Потом, возможно, опять какой-нибудь комитет дадут. Республика Горный Алтай, одним словом. Поэтому и получилось, что здесь как бы место переговоров, как бы нейтральная Швейцария, где власть с оппозицией по скользким вопросам договаривается. Я вначале осуждал, а потом понял: так это же хорошо! Ведь без оружия, а, значит, без крови мир делят.

- А как же это держится?

- На авторитетах. Как раньше на воровских законах.

- И что, ни кто не нарушал?

- А зачем? Хотя, вы правы, один раз было, было. В прошлом году. Но, да это особый случай, безумный. Такой безумный, что этого человека даже и не наказали. А, знаете ли, как белую ворону серые из своей стаи – выкинули. Живи, мол, но вдали и без права возвращения. Старший следователь своего начальника и замминистра на дуэль вызвал. На дуэль! Он сейчас где-то в России. Это по-нашему значит: не в Республике. Сумасшедший человек, тихий, но сумасшедший. Такая тишина порой ещё опаснее буйства. Представляете: дуэль на ружьях! А, вот, взгляните-ка!

Анюшкин подал Глебу небольшой, но тяжёлый, чёрный, губчато-пористый камень. От него дохнуло чем-то очень волнующе знакомым, чем-то когда-то известным, связанным с какими-то определёнными переживаниями, но... Глеб так и не смог вспомнить...

- Метеорит. Пока самый крупный. Тут недалеко, чуть выше, хорошее каменное плато, я на нём собираю. Рамочками, знаете? Это два проволочных уголка, берёшь их в неплотно зажатые кулаки строго вертикально и пальцы не зажимать, чтобы не мешать уголкам свободно вращаться. Параллельно друг другу они выравниваются самостоятельно, за счёт нашего естественного магнетизма. Вот так. Потом настраиваешь свою диафрагму на ощущение того, что ищешь: воду, металл, пустоты. Вы, наверное, знаете это ощущение «животом», «нутром», как ещё говорят. И идёшь. Идёшь… Смотрите, как только «это» найдётся – они сразу притягиваются друг к другу и перекрещиваются!

Анюшкин принёс с кухни две согнутые под прямым углом толстые алюминиевые проволочки, бросил на пол ножницы и медленно, задерживая дыхание, и от этого сбиваясь на полушёпот, заходил по комнате. Действительно, когда он перешагивал ножницы, проволочки в его руках оживали и тянулись друг к другу. Глебу Анюшкин нравился больше и больше. И почему же он не прочувствовал его сразу? Издалека не ощутил брызжущее от маленького чудака желание делиться со всеми встречными-поперечными своим переизбытком восторгом жизнью.

- Я эти камушки по два часа в день собираю. Но отсутствую шесть: ещё два часа туда, да столько же обратно. Поэтому я вас на день в лагерь отводить буду. Там хорошо, вам понравится. Представляете, человек триста, а то и больше со всей России съехались. И какие же люди! Я, честно говоря, то и дело хожу туда за впечатлениями жизни, за её остротой. Так, наверное, табак нюхают: щиплет, раздражает слизистую, но приятно. Здесь-то у меня только книги да те люди, которые близки, созвучны во многом. Если позволите сказать – соразмерны душевно. Поэтому иной раз не хватает разности потенциалов, и, вроде как, обмен мыслями, идеями идёт, а вот эмоционально пустовато. Нужно, обязательно человеку нужно на какое-то время в чуждую среду нырять! Иногда даже в очень чужую. Ненадолго, иначе подавит, парализует, но в малых дозах ведь яд – лекарство. Вот и этот лагерь восьмой день стоит. Оно конечно, сюда тоже постоянно чужие приезжают поохотиться. Но то всё очень определенного характера – чиновники. Власть. Но в неё-то ведь предварительно такую фильтрацию проходят, такую, что успешную карьеру только специфический психотип может успешно сделать: лишь чистый исполнитель. Даже не льстец, а безропотный и бездумный. Без комплексов самости. То есть, эта самость и становится комплексом, но тайным, подавленным до поры. Сидит такой автомат, сидит, и досиживает. Эх! Отсюда эти их однообразно-дежурные оргии: поднявшись наверх, им срочно же нужно кого-то унизить, изнасиловать, осквернить. Им и здесь, на охоте, важно не найти зверя, не выследить, а только убить, убить. Я первое время наблюдал за ними, но очень быстро наскучило. Степан терпит, а я даже грубить начал. Так, я понимаю, официант в ресторане хамеет: приходят важные, уважающие себя люди, при деньгах, его «Ванькой» кличут. А он прогибается и уже усмехается втайне: ну-ну, через пару часиков посмотрим, в каких свиней вы у меня превращаться начнете. Цирцея! Вечная Цирцея. Вот я и стал уходить, чтобы не получать этакого удовольствия.

Анюшкин пока говорил, ловко замесил в старенькой эмалированной кастрюльке тесто, развел керогаз, промазал салом сковороду и стал великолепно отработанными движениями разливать, броском переворачивать и сбрасывать на тарелку полублинчики-полуаладьи. Аромат пропекаемого теста вновь вернул Глеба в утро: Тая пекла точно такие. И Семенов вёз его сюда, явно зная как его примут. Не могли же они с Анюшкиным где-то договориться! Что это? Зачем?

- А чьё это у вас за блюдечко у входа? Кошкино?

- Была у меня кошечка. Хорошенькая, абсолютно чёрная, только с белым кончиком хвоста. Так собаки её, злодеи, съели. Лайки, ну что с них возьмёшь. А оно стояло, стояло, и вдруг стал ужик приползать. Я ему теперь тоже на ночь молочка оставляю. Тварь полезная, мышей ловит. Но не ласковый.

На столе появились творог и сметана. «Теперь мёд» – вздрогнул Глеб.

- А это с наших медоносов. Попробуйте – истинно алтайский, во всём мире знаменит. Удивительно, как нервы укрепляет.

- Вы про лагерь начали...

- Да, да, да. Хорошо, что напомнили. Лагерь, конечно, лагерь. Люди-то там собрались! Сразу над воротами лозунг: «За духовное возрождение России»! По сторонам, как знак смешения мыслей, вьются флаги: красный с серпом и молотом, белый с косым Андреевским крестом, рериховский с тремя кружочками и монархический чёрно-золото-белоый с орлом. А за воротами разместились те, кто под этими флагами возрождаются, а главное, как я понял, возрождают Россию. Вавилон, новый Вавилон! Я первые два дня от них просто отойти не мог, пытался понять: как же они друг друга-то не убивают? А вчера у их вечернего общего костра вдруг пробило. Там девчушка, молоденькая совсем, Блока читала «На поле Куликовом». Она читала, а вокруг плакали. И те, кто справа, и те, кто слева. Вот тогда я и понял, что именно их объединяет: комплекс. Эдипов комплекс. Не ясно? Объясню: Блок поэт чистый. Его, кроме нутряных душевных бурь, ничего никогда не интересовало. Вспомните его беспомощнейшие природоописания! Ну, не давались ему пейзажи. Так же, впрочем, и философия. Его только человеческая страсть, только сердечная язва возбуждала. И вдруг пишет эдакую патетико-патриотичную вещь! С чего бы? А он сам же и объясняет: «Поэт – это бессмысленное певучее существо»! Вроде шутка, но так точно выведено, как только поэт и может сформулировать. И вот, раз природа Блоку вдохновения не давала, то он искал его в среде людей. Кружил, кружил по собраниям и празднествам, ко всем прислушиваясь, подстраиваясь, пока однажды не подошёл вплотную к патриотам. И тут же выдал: «Русь! Жена моя»! «Жена»?! Все сначала как-то удивились, чуть даже подрастерялись, а потом и подхватили хором, и до сих пор зовут: «Жена! жена!» И даже плачут от восторга. Здесь весь гений поэта, здесь им же Блок лозунг, формулу дал. Они ведь, патриоты, и тогда, и сейчас Родину-Россию-Мать-Сыру землю «женой» сделать хотят. Мать – женой! Только вслушайтесь: «патриот» – это от «патрии» – отечества, то есть, здесь подмена понятия идёт уже внутри лозунга: «патриот» – сын отечества – сын отца, и вдруг любит Родину-Мать как жену. Он ей не учится, ей не служит, он её не хранит-защищает, нет, он её преобразовать, переделать под себя жаждет! Вся его любовь в этом: не «понять», а «поять»! Вам понятно, о чём я? Я три дня с интересом всех их слушал, и ещё пойду, мне крайне важно понимания корня греха патриотизма, эдипова греха.

- Простите, но я сам «профессиональный» патриот с восемьдесят пятого.

- Вы? Не может быть!.. Вы же не обиделись.

- Правда, правда. С Общества охраны памятников. А потом даже в «Память» на первые собрания ходил.

- Нет. Не может быть...

- Да вы не пугайтесь. Вы и в самом деле не обидели: во мне сейчас анемия какая-то. Ничего не больно. Сердце, оно ороговело, что ли. Вроде, как и не умер, но и не жив в полной мере. Отсюда и ... терпимость. Не обиделся, честное слово.

Но Анюшкин всё равно съёжился, стал ещё меньше. Он жалко перетирал в пальцах с плохо остриженными ногтями какую-то ниточку, то и дело поднимал её к свету, внимательно рассматривал своими толстенными линзами, и никак не решался выбросить.

- Всё равно, зря я сказал. Поддался внутреннему позыву разобрать новое. Не хорошо. Вас всё же, верно, уколол. Моё ли это дело - живых людей диагностировать? Я ведь, в принципе, отвлечённый мыслитель, миров воздушных наблюдатель. Мне бы лишь идеи препарировать. Больше десяти лет здесь безвыездно живу. И как бес дёрнул!

- Перестаньте! Вы, если вам так будет легче, то, скорее, меня позабавили. Сам уже отчуждение к своему прошлому испытываю. Просто ещё не вполне осознанное. Так вот, вы и поможете мне с ним разобраться.

- Я не помогу разобраться, это не моё – помогать. Я, разве что, лишь заражу своим оппортунизмом. Понимаете, я ведь всегда и везде по жизни оппортунист, вопрошатель и сомнитель. И всегда всем этим был неудобен – в семье, школе, институте, церкви. Даже в сектантстве у нечаевцев сумел общину развалить. Эдакий червяк-древоточец. Странная во мне сила сидит. Дайте мне время, я любой дворец, любую крепость разрушу. А ведь такая высокая тема давалась! Я ведь совсем молод был, когда в первый раз со своей Софией соприкоснулся. Мне ведь Любовь свой лик показала... Вот бы, казалось, и работай, ищи дорогу туда, куда твоя Жар-птица пролетела. А я! Я начинаю писать о жертвенности, а заканчиваю жадностью, рассуждаю о благодати, а прихожу к смешению духов, говорю о причинах зарождении жизни, а получается трактат о половых извращениях... Суть моя – ковырять... И уже себя обмануть не могу... Вы не серчайте.

Глебу стало светло от вдруг мелькнувших перед ним весов: вот, одна чаша – он, со своими, чуть ли не каждодневными феерическими приключениями, мировыми встрясками и безумящими погонями, а другая – этот человечек, уже десять лет не выезжавший дальше райцентра. Один в полете, второй в статике, но оба ищут, что-то упорно ищут... А в результате весы-то уравновешены, в конце концов, они сходятся в почти одинаковом ощущении событий и лиц! Так стоило ли тебе, любимец Паллады, эгоистично поломать столько чужих – нет, не то слово! – столько родных, сердечно близких, бесценных судеб в поисках итога в прописных истинах о человеческой бренности и людской пошлости? По крайней мере, Анюшкин хотя бы не родил ребенка, который не будет незнать своего отца!

- Вы все же не серчайте. Я просто как дурак обрадовался новому человеку, ну, и наболтал чего не следует. Но почему-то все же уверен, что мы с вами ещё найдем много тем, приятных обоим. А сейчас я должен отлучиться ненадолго: корову надо привести, сама она никак домой не возвращается. Тоже ведь характер, шесть лет изо дня в день воюем. А вы пока располагайтесь. Книги посмотрите. Здесь тихо всё, только, как бы вам объяснить? Домовой немного балует. Но вы его не обижайте, и он вам не напакостит.

Про домового, это понятно, это чтобы атмосферу разрядить. Очень уж горелым пахнуло. Но не от разницы потенциалов, нет, это у одного Глеба проводка подплавилась, но и плавилась-то она уже давно.

И домовой, что с ним? Пусть себе живёт. У себя-то дома.