Вначале послышался живительный шум. Оказывается, за зарослями акации тропинка разбегалась на несколько рукавов, разведёнными террасками тянувшимися вдоль пологого берега. Неширокая, шагов в пятнадцать, речка рыжинками искрилась под ставшим вдруг таким ласковым солнышком. Прежде всего, Глеб, встав на колени, жадно, до бульканья в животе, напился из ладоней. Умыл лицо, шею. Ещё раз попил, и огляделся. Шумливая речушка, по дну и берегам широко, с запасом на паводок, выложенная разнокалиберными камнями, стремительно стекала почти по прямой. Этот, правый её берег представлял собой то сужающуюся, то распахивающуюся весёлую лужайку, в подкорень выщипанной скотом травой. Зато крутой левый был северным, то есть, лесным. На нём, всего в каких-то двадцати метрах Глеб к своему восторгу узнал густые кусты смородины. Еда! Витамины! Он оставил на дорожке свои туфли, положил сверху пиджак, засучил брюки и пошёл, пошёл по камням, и иной раз мимо, к самым чудным на свете растениям. Вода, вроде бы и не глубокая, но за счёт скорости давила так, что буруны мочили брюки выше колен.

Увы, смородина оказалась красной. Её такие великолепные, такие играющие на солнце рубиновыми проблесками полновесные гроздья были непередаваемо кислы. Только из принципа он заглотил пару горсточек, когда вдруг увидел, как на том берегу, где остались ботинки, появились дети.

- Эй! Ребята! Эй! Стойте! Куда же вы?! – Он почти-что бежал по проклятым камням поперёк потока, то балансируя, то призывно размахивая руками. Два совсем малюсеньких мальчика и девчонка чуть постарше, разинув щербатые рты, некоторое время смотрели на него, а потом, оценив сокращающееся расстояние, бросились наутёк, мелькая голыми пятками. Эх, малышня! Что ж вы, он только-то хотел спросить… Ну, да всё равно, встреча означала, что деревня где-то совсем, совсем уже рядом. Заправив по возможности рубашку, пригладив мокрыми ладонями волосы, Глеб стал обуваться, но обнаружил, что носки утеряны. А без носок туфли на распухшие мокрые ступни не надевались. Чтобы не расстраиваться, он даже не стал разглядывать свой пиджак, а просто завернул в него обувь и споро пошагал за убежавшей детворой.

За первым же поворотом начиналось картофельное поле, огороженное невысоким частоколом. А чуть дальше из-за зарослей черёмухи гостеприимно желтел большой крашеный дом с высоким зелёным крыльцом и с привязанной к этому крыльцу верховой лошадью. «Стоило дураку за кислицей лазить! В двух шагах-то. И ведь запросто мог бы поскользнуться, и – раз затылком о камень! А жалко: именно нынче я так честно заслуживаю тепло и ласку. Я столько перестрадал, что уже пора бы им тут выходить на крыльцо с хлебом и солью».

На крыльцо действительно вышла старуха, судя по медному круглому лицу, местной национальности.

- Здравствуйте! – От неожиданно подступившего к горлу волнения Глеб пискнул, и, попытавшись чуть поклониться, едва не завалился. – Эта деревня как называется?

Бабка молча посмотрела в него своими совершенно волосяной ширины трещинками-глазами. «И что? Разве можно такими что-нибудь увидеть? Это даже не щёлки, это... не знаю что. Я сам не ариец, но нельзя же так».

- Здравствуйте, бабушка! – Повторил он. – Это что за деревня? Где я?

- Сын спит.

- И что?

- Спит. Приехал с поля. Эвон, даже конь здеся.

- Хорошо. Пусть спит. Как ваша деревня называется?

- А ты от него чо хотел?

- Спасибо, бабуля. Теперь уже ничего.

Судя по всему, она не могла даже поверить, что из леса может выйти человек, не знающий, куда он забрёл. Она просто этого не понимала. Забавно, если б на его месте оказался бы негр. Молодой, двухметровый негр. Или вождь сиу в праздничном наряде из крашеных орлиных перьев. А ничего! Им бы тоже ответили: «Сын спит. Приехал с поля и спит. Хао! Я всё сказала». На ступеньках следующего дома тоже сидела старая алтайка. Глеб молча пробрёл мимо, даже не пытаясь вступать в переговоры с этим не шевельнувшимся на его экзотическую внешность сфинксом. Впереди вдоль речушки вольно раскинулось ещё десять-двенадцать дворов, где-нибудь да сидит же старик!

Третий дом был особенный. Весь оплетённый хмелем, он немного углубился к реке, отгородившись от улицы не столько забором, сколько разросшимся шиповником. Калитки к нему вроде как и вовсе не было, зато посреди огорода возвышалось странное сооружение. Оно напоминало гигантский остов полуразобранной юрты: восемь грубо отёсанных пятиметровых столбов, соединённых по верхам такими же столбами-перекладинами. На перекладинах висели цепи, канаты, шест и пара самодельных брезентовых боксёрских груш. Рядом турник и ещё какие-то экзотические деревянные снаряды для непонятно каких спортивных усилий. Турник посреди картофеля и тыкв – это могло означать только одно...

Из-за дома с маленькой сапёрной лопаткой в руке появился огромный мужик в узких плавках и в выцветшей до серости пограничной шляпе. Удивлённо посмотрел на пришельца.

- Семёнов... Семёнов! – Глеб уронил пиджак с завёрнутыми в него ботинками, шагнул, вытянув вперёд обе руки и, страшно оскалив зубы, захрипел, падая прямо на изгородь...

Хорошо лежать на расстеленном прямо по полу толстенном старом спальнике, хорошо чувствовать себя умытым и переодетым в чьё-то свободное трико. Хорошо слушать лёгкое урчание сытого живота... Вот так неожиданно Глеб дошёл туда, куда не доехал: Семёнов был старинным другом и соратником старшего брата по начинанию советского каратэ. В родительском доме на видном месте висела большая подписанная фотография: шесть человек – шесть мастеров – шесть разошедшихся судеб. Одного уже нет в живых. Один учил за кордоном. Один до сих пор не мог никак выйти на свободу. Один... Один... И один вот здесь, в полной тишине садит капусту... За окнами яблони покачивали тяжелеющими от вызревающих плодов ветвями, и солнечные зайчики прыгали по всему полу и по стенам, оклеенным тёмно-красными обоями. Было очень, очень тихо. И хорошо… Зайчики... Потом пошла волчица, лизнула в лицо. Глеб засмеялся. Он был теперь маленьким ребёнком. Маленьким и лёгким Маугли. А рядом падали золотые яблоки. И волчица, прилегши у входа, внимательно смотрела на него тоже золотыми мудрыми глазами...

Проснувшись, он, некоторое время не открывая глаз, разбирал, раскладывал по разные стороны сон и явь. Картинки делились неохотно, попадались и без точного определения, равно безумные и правдивые. Всё так, но стреляли по нему точно! И точно – ни за что! Глеб вскочил и, покачиваясь от удара прихлынувшей в голову крови, пошёл на выход.

На нагретом солнцем крыльце, спиной к нему сидел бритоголовый Семёнов и огромной ладонью гладил такую же бритую голову девятилетнего сына. Перед ними на вытоптанной песочно-щебнистой площадке разом отжимались четыре молоденькие девушки с одинаково короткими причёсками. И вообще, вначале они казались Глебу неразличимыми в принципе. Пятая, отличавшаяся лишь тем, что немного постарше, ходила между ними и громко считала: «Иц, ни, сан, джи...». Семёнов, не оборачиваясь, и даже не меняя ритма поглаживания сыновней головы, спросил:

- Как? Выспался?

- А сколько я?

- Спал? Почти сутки.

- Ничего не помню. Как я лёг, куда? Полный провал.

- И хорошо. Так и надо.

- Пустота внутри.

- Это от глубокого расслабления. Мы тут над тобой посидели. Помедитировали. Чтобы ты как следует отдохнул.

- И этого не помню.

- Ямэ! Всё! Сели растягиваться.

Семёнов поднялся во весь свой гренадёрский рост, повернулся к Глебу, стоявшему на две ступени выше, и улыбнулся лицо в лицо:

- Да ты не жмись. Самое страшное теперь позади. Но как они тебя ко мне вывели! Неужели галстук такой дорогой был?

У Глеба глаза полезли на лоб.

- Я же говорю: помедитировали. Так что и про духов немного знаем.

Семёнов посмотрел на небо. И снова жёсткий приказ на площадку:

- Встали в киба. Дышим. Аня, отпусти диафрагму! Дышим!

Глебу:

- Сейчас чайку попьём. Баньку к вечеру девочки протопят. Попаримся. Чтобы тебе и тело тоже освободить. Голову-то промыли, чуешь, страха нет?

- Чую. И это страшно. Ведь заведись движок там, у источника, сразу, мы бы проехали, ничего не увидев. Ведь как раз ровно три минуты чиркались. И проскочили бы до стрельбы.

- Это уж как звёзды решат. Мы только исполнители.

И опять девушкам:

- Всё до ночи. Только на горку и назад. Бегом.

По мнению Глеба, девушки не поняли условности приказа «бегом», и действительно, одна за другой вразношку перемахнув изгородь, трусцой побежали в гору. В такую же «горку» он вчера выползал больше часа! Ладно. Его это не касается. В голове бродил лёгкий звон, и, к тому же, начали понемногу отходить онемевшие ладони. Чесались страшно.

- Ты, слышь, не стесняйся, входи в жизнь. Вон там по дорожке пройди к реке, умойся. Лучше окунись три раза с головой. Нет? Зря, духи это любят, а ты им должник. Шучу. А там туалет. Валька уже чайник поставил. Жена, правда, сегодня с утра в городе. Придётся без лепёшек обойтись. Девчонки-то у меня на режиме, я их сушу, к кухне не допускаю. Готовимся к поездке: если ничего не сорвётся, в ноябре на Тайвань повезу. Побьёмся с китаёзами. Ну, иди, иди так, без полотенца!

Глеб через спортивную площадку, меж морковных гряд, прошёл к нижнему концу огорода, оттолкнул косую калитку. Сразу за оградой начинался разреженный сосновый бор, по которому протекала его знакомая речушка. К ней, через сырые, усыпанные бурой хвоёй и шишками мшаники, сводила аккуратно выложенная плоскими камнями тропка. По ним, как по ступеням он осторожно спустился к взбудораженным мелководным поворотом, шумным струям. Ледяная вода через кожу проникала насквозь, изнутри омывая глазные яблоки, гортань, лёгкие, и, охладив позвоночник, стекала вниз сквозь диафрагму... Запах прокалённых солнцем сосен, ровный шум торопыжной речки… И горы, острые горы, поросшие таёжкой в проплешинах каменных осыпей... Малюсенькая деревня с большим кладбищем... Да неужели здесь можно жить постоянно?

На светлой, в два окна, кухне, за самодельным столом из гладко выструганных розовых кедровых досок уже сидели Семёнов и его меньшая копия Валька. Наверное, отец и сын не расставались в принципе. В закопченном, когда-то белом эмалированном чайнике напаривался сложный сбор каких-то трав. Нос явно выделял только чабрец и мяту. Большую часть стола занимала гора неровно порезанного, подзасохшего чёрного хлеба, жерлом вулкана которой сияла керамическая миска, полная тягуче-мутного, пьянящего земляной щедростью мёда... Кроме этого стола и двух неудобных скамеек, в доме, состоявшем из кухни и трёх разной величины комнат, похоже, вообще не было иной мебели.

- И это тоже не стол. Это, когда у нас старшая родилась, я ей такую подставку под кроватку сделал. Зимой по полу сильно дуло. Я ж тогда от властей скрывался. Помнишь, как нас, инструкторов каратэ, садили? Я едва на военный завод успел заскочить: пока ко мне группа захвата ехала, свои предупредили. Там, на заводе почти год и прожил – замдиректора мой должник, его сынок у меня в разведке служил, вместе в Сирии повоевали. А у них на «воензоне» собственная служба безопасности, вот гэбэшники и не могли меня оттуда выцарапать. А потом я беременную жену прямо из больницы украл и сюда свалил. Помогли, домик вот поставил, баньку. Так и привязались... Пару раз, было, дёргался в спорт вернуться, а куда? К кому? СССР теперь нет, значит, и сборных нет. К уголовке я не пойду, да они особо и не зовут. Хотя, конечно, есть несколько учеников в «авторитетах». Но я их, слышь, просто дою, когда совсем невмоготу. Вот и сейчас это они на поездку «спонсорство» пообещали.

- А кто эти девушки?

- М-м. Тебе что, мёд не нравится? Тогда прямо ложкой! Без кокетства. А девчонки у меня класс: все студентки, все отличницы, это условие сборной. Тебе жениться не жмёт? Ну, тогда походи холостым. Иногда тоже полезно. Ибо я их этикету бусидо учу строго: прежде чем врезать, они кланяются.

- Предупреждение принято. Только я и так нынче пугливый... Ты только скажи: а кого там, на повороте? Куда я влип? Чему свидетель?

Семёнов наклонился к сыну, легонько столкнул его с лавки:

- Валька, быстро баню разжигать. Давай, давай, тут взрослым пошептаться нужно. Вперёд, пехота!

Валька обиженно посмотрел на отца, осуждающе на Глеба, вздохнул, но промолчал. Чувствовалась дрессировка. Только уже за дверью, обуваясь, что-то пробурчал о том, как ему это всё уже надоело – и баня, и гости.

- Лучше вам где-нибудь по дороге колесо бы проколоть. Покачали бы, плечевой пояс поразвивали. Полезно. Но, ладно, со звёздами не поиграешь. И ещё беда: здесь тебе не Москва, здесь все всё про друг друга знают. Ты вчера ещё только в деревню с той стороны входил, а ко мне с этой уже соседка прибежала: «У вас гости, они молочка не купят»? Так вот и живём. А попал ты, брат, к самой кульминации педагогического процесса: это местных жителей учили покорности. У нас в позапрошлом году новый главврач на санэпидемстанцию сверху был спущен. Спущен за упрямство. Но он и тут не исправился. А без его печати нигде никому ни бычка продать, ни сметанки. Ни минеральной водички из скважинки добыть, ни водочки липовой произвести. Вот на водочке с ним и споткнулись. Пока он за тухлятину гонял, так, мелочи случались. Пару раз побили, гараж для понтов поджигали. А вот за алкоголь уже взялись круто. Для начала дочку прямо из школы забрали, сутки на машине катали. Так, просто катали. Я тогда вмешался. Но и мне дали понять, кто есть кто. Я, конечно, герой, ордена и медали в наличии, но с «системой» я не бьюсь. Принципиально. Я солдат, а не революционер. Чуешь разницу? Самое опасное, что за ним народец потянулся. Вроде как лидера увидели. Робина Гуда. Вот позавчера и ... Система защищается.

- Да-да-да. Я уже понимаю, ну, начинаю уже понимать: тут у вас деревня. Все всё знают, бычков на мясо сдают, коровок.

- Коровок не сдают. Пока они доятся, по крайней мере.

- Этого мы в Москве, сам видишь, не различаем. И ещё не понимаем, почему ваши деревенские хлопчики с автоматами так запросто ходят? То есть, – полный привет! – идёт себе пацан, в носу шпилькой от гранаты ковыряет. Да, да, чекой конечно! Толи коров так теперь пасут, то ли это местная национальная одежда. Чисто «алтайская сельская»: камуфляж и штурмовой автомат. А тут москвичок: «Здрасте, я, извините, по нужде вышел»! Штанцы, вот, снять ещё не успел. И что, мне теперь так в мокрых и бегать?

- Ты ведь ко мне пришёл? Тогда слушай и слушайся. Ты мой гость, я за тебя отвечаю. «В натуре», как «эти» говорят. А чтобы я мог действительно отвечать, ты, слышь, во-первых, успокойся. Во-вторых, ещё раз успокойся. Твои штанцы уже постирали. И рубашечку. И ботиночки почистили. Пусть пока это всё здесь полежит. А я тебя завтра на кордон к леснику отведу. Это не то, чтобы спрятать, нет, это такое святое место, там разборок не бывает. Пусть всё утрясётся. Чтоб твои вещички тебе же ещё пригодились.

- Этот гад, шофёр, мой чемодан увёз. А там вся моя жизнь за последние годы. И не моя только.

- Найдём твоего водилу.

- Ты правильно пойми: пусть даже все шмотки возьмёт.

- Я же сказал, позвоним ребятам, что извоз держат. Не робей.

Такой бани Глеб не смог бы даже придумать. Высокий сруб, тщательно обмазанный глиной, перед ним большая дощатая площадка со скамейками и бочками, к которой через поленницу перевешивались яблоневые ветви – внешне ничто «ничего такого» не предвещало. Вся суть пряталась в процессе. Достаточно вместительная, чтобы в неё сразу входило пять-шесть человек, баня копила и держала такой жар, что нельзя было не что говорить, но даже глубоко дышать, не обжигая движимым воздухом себя или соседа. Крестик пришлось всё время держать во рту, хорошо, что не цепочке, а на шнурке. Семёнов лично загонял всех на полог, и, не отходя от дверей, «поддавал». Как он сам при этом стоял не сгибаясь под ударами не шипящего – свистящего! – по-над грудой чёрных вулканических камней невидимого пара, было необъяснимо. Когда после нескольких «добавочек» покорный народ «доходил», двери милостиво отворялись, и вместе с белым облаком на улицу вылетали бордово-красные бездыханные тела с выпученными красными же глазами и наперегонки мчались к реке. А на берегу опять уже возвышался неведомо как появившийся там Семёнов. Теперь предстояло, схватившись за камень покрупнее, добровольно ложиться на дно зимой и летом шестиградусной реки, да так, чтобы окатывало с головой. Все были в купальниках, и Глеб немного стеснялся своих модных, в мелкую полоску и с пуговками, «семейных» трусов, которые то прилипали к потному телу, то сносились течением. Шок от первого погружения оказался подобен первому детскому визиту к зубному. Всё. Всё! Такого больше не надо! Хватит, помылся. Но садист Семёнов только ухмылялся, и две милые, но очень сильные девушки под руки почти вели в парилку. Там Глеб едва успевал зажать губами крест и замереть в позе, в которой его заставал первый «ковшичек»... После третьего-четвёртого поддавания наступала недолгая бездыханная тишина, и вот он уже сам, без понуканий, нырял под воду и добровольно наслаждался упругими струями с недалёких ледников... А с третьего раза баня уже не «пробивала». Наверно остыла? Но печь всё так же пылала, камни всё так же шипели и свистели прозрачным жаром. Впрочем, и вода согрелась. В реке Глебу показали углублённое место между огромными валунами, куда можно было, осторожно пробравшись по острым изломам дна, лечь и отдаться естественному вибромассажу. Отражаемые валунами струи сталкивались, упруго боролись между собой и растрясали всё тело, с силой разделяя расслабленную паром плоть не просто на отдельные мышцы, а даже на конкретные волокна и связки.

- А там у меня родник, откуда воду пьём. Поди, посмотри, как золото из земли выходит. Отсюда двенадцать километров вверх лагерь был до войны. Маленький, человек тридцать зэков да шесть охранников. Мыли потихоньку. Потом все вымерли. Зараза какая-то. Местные считали, что они медведя-хозяина убили. Так, слышь, двадцать пять лет на том месте и стояли только номерные могилки. А в семьдесят шестом вдруг две машины с спецами прикатили. Одну могилу вскрыли, что-то достали и укатили. Я думаю там всё золото, что артель намыла, и лежало до поры. Просто охранники всех потравили на фиг. Сколько в ту пору человек-то стоил? Хотя сегодня и того меньше.

Они снова сидели на кухне вокруг чайника. Семёнов, гора горой, спиной в угол, рядом, топыря локти, грыз сушёную дыню Валька. На одной скамейке с хозяином – гость. А напротив каким-то невероятным способом поместилось сразу все пять абсолютно безгласных девушек. Причём, худенькой была только старшая. Распаренные и прокалённые тела приобрели очень забавную раскраску: белые пятнышки с розовыми окантовками. Как шкуры у жирафов. Чайник допивали уже второй, и высушенные тела понемногу заново насыщались водой, постепенно приобретая вес. Но вес этот всё равно оставался недостаточным, чтобы двигаться, не опасаясь покинуть эту Землю.

- Мы с твоим братом всегда конкурировали. Он же из бокса, а я из самбо. И всегда, как только получалось, и сами сходились, и учеников стравливали. Тогда ведь в контакт не очень-то можно было. Но бились, всё равно. Где случалось, азартно, не глядя на потери. Это потом понимание каратэ как искусства, как философии пришло... Мне повезло, что я Учителя обрёл... Он тридцать лет в Саянах живёт. Раз в год спускается и в условленном месте меня неделю поджидает. Если я в то время не могу, опять уходит. Но в медитации мы всё время встречаемся. Сейчас мне уже плевать, какой стиль единоборства. Исходим из правил данного соревнования. Даю шотокан как базу, а сверх всё индивидуально. Стиль – это личность. Я сам мой стиль. Правильно говорю? А? Ребёнок на отца не насилием похож... Так, барышни, всё, всем спать! Ты не удивляйся, что днём ложатся: сейчас луна большая. Мы каждую ночью на горку бегаем тренироваться. На энергетике. Спать до луны!

Глеб смотрел как девушки, словно малые дети, разом послушно встали, собрали посуду и неслышно вышли. А Анюта ещё успела смахнуть полотенцем со стола крошки. Валька вдруг спросился:

- Пап, а, можно, я с вами не пойду? Ночью? Мы на сейчас с ребятами за ягодой по ту сторону сговорились. За кислицей. Можно?

- Можно. Но тогда перед сном отжиматься.

- Ос-с, сенсэй! – Мальчик серьёзно поклонился, разведя широко в стороны кулачки, и вприпрыжку выскочил. Семёнов ухмыльнулся:

- Чемпион растёт. По фехтованию. Ты как, ничего? Вроде что сказать мне хотел? Или показалось?

- Хотел. Ночью тот невежа с автоматом тоже с закрытыми глазами меня искал. На энергетике.

- И что? Говори мне в лицо, я же солдат.

- Это... не твой ученик?

- Мой.

- Плохой ученик... И ты же говорил, что с блататой не работаешь?

- Это не блатата. Это охрана Хозяина. И учу я их не жизни, а бою.

- Бою? На большой дороге? Врачей, пусть по тухлятине, убивать?

Семёнов встал, тяжело продавливая пол, подошёл к окну, погладил марлевую штору. Поправил горшочек с засохшим цветком. Резко повернулся:

- Я – мастер. Я умею убивать, и делал это на трёх войнах весьма неплохо. И я учитель: умею научить тому, что умею как мастер. А ещё я родил детей. И теперь сижу, как могу, на этом вот месте: я их должен вырастить. Сижу и пухну! Ненавижу «капусту»! Сколько сил спорту отдал, так теперь и спорта нет. Вот мои девчонки в такой форме, слышь, а на «мир» не вывез весной, бабок не было. Потому у меня и есть отдушина: учить солдат. Не спортсменов – солдат. Ловких, умелых, сделанных. Тех, что реально сейчас и в Таджикистане, и в Абхазии дохнут. Или побеждают. Но, в любом случае, они только исполняют приказы. Без оценок и слёз. Их дело – делать своё дело. Как можно лучше.

- Так они в нас, в уродов, в упор не попали. Это при свете-то фар! И мой галстук здесь ни при чём!

- Стоп! А чего мы орём?.. Что, нужно сожалеть по тому поводу, что перед тобой двоечник оказался? Ну, повезло тебе. Судьба, радуйся… Я бы и сам, слышь, куда-нибудь бы уехал. Повоевать. Одна беда – идеи хочется. За Родину бы. Без идеи не смогу... Но ты тоже хорош: ведь если б раньше пороху не нюхнул, то, можно подумать, что сейчас бы мы с тобой тут орались. Объясни лучше, почему тебя сейчас так зовут? Ты же был ...?

- Максуд. Мы с братом в Белом доме крестились. В Бориса и Глеба.

- Значит Керим сейчас – Борис?

- Значит.

Глеба определили ночевать на веранду. Он лежал, расстегнув жаркий спальник, слушал усиленный ночью шум реки, смотрел на такую безобидную ныне луну. И не мог отделаться от обиды. Что за судьба, которой нужно радоваться? То с лошади в шесть лет падал – думали всё, то на его «копейку» КАМАЗ наезжал, опять выжил... Где и кем это решается: сдохнуть тебе сегодня или покоптить ещё лет семьдесят? Вот луна, она бы точно так же светила и сегодня, а девушки бы в её свете в грациозном журавлином стиле исполняли ката на вершине горы, даже если бы он вчера схлопотал пулю в затылок. Ведь пропал же в далёком-далёком Красноярске человек. И кому до этого дело? Та старая алтайка со спящим сыном и знать не знает, что где-то рыдает сейчас какая-то Евгения Корниловна. Почему он, дерево, не позвонил ей из Бийска? Было же время на автовокзале. Было! Да, отсюда и все приключения: забыл о друге – забыли о тебе. Предательство потянуло предательство, и водила уехал. Нужно, нужно было позвонить, найти слова, утешить. А вдруг там всё обошлось? Тогда и самому утешиться… Стоп! А чья судьба, в действительности, его волнует – Володина или своя? Попробуй быть непредвзятым... Ум лукавый. Лук-авый. Лук – это горечь и слёзы. Слёзы жалости. К себе. «Се-бе» – «се» и «бе»: «се» на славянском – «этот», «бе» – «был». Жалость к этому, который был. Был-ой: был и, ой, как жалко! Лукавый ум – горечь о былом, былом без будущего. Будущее же не лукаво. Оно без слёз и горечи. Оно как радуга. Да, именно радуга – радость, раду-га... га-га-га... есть хотите... да-да-да…

Когда лунный круг заполз за соседний гребень, и небо разом разразилось мириадами звёзд, танцующими в бродячих по ущельям ветряных потоках, Семёнов со своей командой спустился домой. Осторожно, словно гигантская чёрная кошка, и совершенно бесшумно, как он иногда мог, не смотря на свои сто двадцать килограмм, прошёл на веранду. Присел, укрыл разметавшегося гостя и приложил к виску два пальца: пульс был напряжённый, баня не пробила. Глеб спал, но с очень серьёзным видом что-то бормотал. Семёнов приклонился ниже: «Серый волк под горой... караулит путь домой...»