Тёмно-синий «жигулёнок», весело жужжа, скользил по узкой асфальтовой полосе, довольно крутыми галсами идущей на юг. С левой стороны плотно высились тополя, ещё совершенно зелёные – и откуда только вдоль обочины под ними уже многие километры пронзительно золотилась узкая полоска опалой листвы? Справа, в плотных зарослях низких клёнов, лип и ранеток пряталась, редко-редко вымелькивая розоватыми чешуйками, Катунь. Никаких гор не было и в помине, хотя бестолковый и неуютный Бийск миновали уже не менее часа. Глеб развалился поперёк заднего сиденья: за свои кровные можно чуток и побарствовать. Шофёр, выглядевший точно так же, как все частники мира, снял кепку с крепко сидящей на мощной кроткой шее, наголо выстриженной головы, выставил в открытое окно локоть сильной загорелой руки, и, кажется, совсем не смотрел, куда едет. Пощупав, было, общие темы, он скоро смирился с нежеланием пассажира исповедаться, и то включал-выключал своё радио, то насвистывал «маленьких лебедей». Или, как бы ни к кому и не обращаясь, сквозь золотые зубы комментировал мелькающие достопримечательности.

- Вот сейчас мы приближаемся к Сросткам... Это родина нашего великого земляка Василия Макаровича Шукшина... Богатая деревня... Вон там – музей... А эта горка, вон, с телевышкой, «Пикет» называется. Там каждый год Шукшинские чтения проводятся. Народу приезжает тьма. Отовсюду. Из Москвы Золотухин бывает. Он ведь тоже наш, алтайский. И из-за границы едут, с Америки, там, Австралии. Все русские, конечно.

Мимо проплывали добротные усадьбы с палисадниками, из которых к дороге вывисали «золотые» шары и фиолетово-алые граммофончики мальв. Под огромными тополями сидели сонные тётки, рекламно разложив дары приближающейся осени: огурцы, помидоры, перцы, кислые ранние яблочки и мелкие дыньки-«колхозницы». У деревянного рыночка приткнулись три-четыре иномарки, городские туристы в чёрных очках и огромных шортах пили из пластиковых бутылок, жевали пахучие шашлыки. А над всем поднималась лысая сопка со стандартной железной телевышкой. На вершину которой вела довольно крутая дорожка.

Пикет, Шукшинские чтения... Глеб пару раз собирался побывать здесь: из Москвы в Сростки постоянно выезжала команда литературных зубров с обширной свитой. В эту писательскую довеску ему и предлагали вступить, как постоянному сотруднику «Современника» и «Москвы» – Глеб тогда выдавал для них и «Московского литератора» краткие прогнозы по экономике. Но, в связи с происходившей переменой «главных», трения и трещины в редакциях журналов требовали обязательного публичного обозначения – чей ты? за «старую гвардию» или со «свежими силами»? Это не вызывало азарта, более того, угнетало, так что, в конце концов, просто заставило перестать печататься в «толстушках». А, затем, и вообще печататься.

Зато удалось сохранить равно со всеми не активно военные отношения. С надеждой на перспективы.

Но вот справа завздувались горки, прижимаясь к шоссе крутыми лесистыми боками. Глеб теперь не лежал, а, вытянув шею, жадно следил за быстро менявшейся панорамой. Там, где узость долины позволяла дороге хоть немного отступить от обрывистого берега, над рекой тянулись бесконечные, в один ряд, яблоневые и грушевые деревушки с не запоминаемыми на чужой слух названиями. Затяжной крутой поворот, и – они! Горы! Сразу же так много гор! Врывающаяся в приоткрытое стекло особая, присущая только высоте чистота воздуха, запахи хвои и самоей земли заполняли лёгкие, покалывая сердце мятными иголками восторга. Сосны и ели, оголёнными корнями нависающие над поворотами дороги, гранитные короны утёсов, прогнутое ограждение пропастей вдоль всё круче завинчивающегося серпантина шоссейки, и заплетённые диким хмелем знаки предупреждений о камнепадах. Глеб оглянулся и обомлел: между двух нежно озолоченных предвечерьем горных громад, как на старинной японской картине, низко дрожало огромно-круглое, тёмно-красное солнце. А под ним лиловый туман прозрачно заполнял косые длинные тени над самой рекой, перекрытой стремительным подвесным мостиком. Дальний берег, вздувшийся зубчатой спиной уснувшего динозавра, с поднимающимися почти до вершин, совершенно синими соснами, влажно оглаживался бледно-розовыми облаками. Облака медленно, как гигантские улитки, сползали вниз, цепляясь за распушённые кроны, а на их светящемся фоне двумя короткими чёрными чёрточками кружили орлы... Такое нужно бы увидеть в минуту смерти – как утешение: да, ты видел, ты познал это, ты обладал этим, и теперь уже ничего лучшего для тебя на Земле не будет... И не надо. Здесь был весь гётевский Фауст, с его безумной жаждой растворения в красоте, расщепления его ещё живого, с бешено бьющимся о рёбра сердцем! тела на атомы и фотоны в этом стечении гармонии пространства и времени: «Остановись, мгновенье!»

- А здесь и притормозим. Так надо: духам поклониться. А то не впустят.

«Жигулёнок» по косой пересёк дорогу и припарковался слева. Вышли. Вокруг все ветви тальников, черёмух и клёнов были плотно увешаны тысячами и тысячами маленьких разноцветных ленточек. В тёмной глубине густо заросшей прогнутыми ивами, небольшой ложбинки виднелась каменная плотина, подпрудившая взятый в трубу источник. Рядом крутые ступени каменной же, с претензией на художественное знакомство с антикой лестницы возводили к облезлому, давно закрытому павильону кафе сталинского ампира.

Глеб по скользким камням вслед за шофёром подобрался к воде. Черпнув в ладони, блаженно омыл лицо, шею, попил, снова умылся. Ледяная родниковая вода протекла по груди сквозь рубашку. Как хорошо! Но тут нога соскользнула, и он по щиколотку встал прямо в бассейн. Шофёр, с противоположной стороны набиравший пластиковую бутылку, златозубо рассмеялся:

- Обалденно! Я, можно сказать, только ради этого и подрядился. Здесь настоящая граница Горного Алтая, а не там, где КПП. Здесь всё решается для приезжающего: примут духи или нет. Вот, наш Бийск вроде и недалеко, но там так живёшь, а здесь иначе. И не вздумай смешивать.

- А то что будет?

- Всё что угодно. Вплоть до смерти. Или любви. Особой. Это же горы. Что тут не понятного?

- Объясните!

- А то ж, почему в горах травы и корни лечебные? А панты? Тут сила! Вот, скоро сам узнаешь, какая. Воды попил, теперь ленточку подвяжи. Духам-то. Слышь? Они закон дали, не нам его нарушать.

Какую бы ленточку? Глеб расслабил узел галстука, стянул его через голову:

- Пойдёт?

- Потянет. За такой они тебя точно под опеку возьмут: не от Кордена?

- От Версаче. И, серьёзно, без дураков теперь. Двинули? А то темновато.

Теперь Глеб сел вперёд. Разгорячённый подъёмом жигулёвский движок никак не прихватывал. Пришлось некоторое время «почиркаться», пока завелись и, наконец, вырулили на совершенно пустую трассу. Глеб давно перестал зажиматься от ожидания кого встречного из-за крутого поворота, да и скорость теперь не поднималась выше семидесяти: темнело по горному быстро, и включенные фары сужали мир до тоннеля. А вскоре дорога и вовсе потеряла асфальт, пугающе зачернев в пыльной гравийной насыпи, на самом-то деле, не очень глубокими ямами.

- Я по молодости не верил. Сам понимаешь, пионерия другому учила. А потом, уже после дембеля, с ними столкнулся. И до сих пор не понимаю, почему жив... Долинка в горах есть, с озёрами. Красота. И там у шаманов местечко было, тоже такое, с тряпочками. Вот мы там и решили побалдеть. Пьяные, ну и бабы, всё, как надо... Дураки... Натащили сухача и подожгли эти вот ленты на дереве. Костёр огромный получился. Мы вокруг, слышь, пляшем. И вдруг ветер как дунет! Ниоткуда! И разом три человека загорелось. Факелы! Протрезвели все как один. Огонь сбиваем, валяем их по земле, собой кроем – и ни-ни! Горят, как бензином облитые... Двоих, парня и девку, так и не откачали... Потом, когда разбирались, поняли: это как раз те были, кто поджёчь дерево больше всех хотел...

На крутом левом повороте фары выбелили столбики ограждения с провисшей между ними проволочкой. Под столбиками – пропасть метров двадцать и кипящая в темноте Катунь. Даже на малой скорости они чудом успели затормозить: за скальным угловым выступом, прямо посреди дороги стоял старенький «японец» с распахнутыми всеми четырьмя дверками. Бампер «шестёрки» почти ткнулся в бензобак «кариб».

- Вот гады!!

- Что там?

- Да пьяные туристы катаются! Козлы пахучие! Ну, блин, ушибу!

Матерясь, шофёр вылез и, ссутулившись, пошёл в темноту, держа в левой, прижатой к бедру руке монтажку. Глеб двинулся за ним, весьма положительно оценивая на случай разборок его широкую спину. Сам-то уже лет десять как не бывал в спортзале и посему особых надежд на себя не возлагал. Когда они обогнули скалу, в глаза ударил свет мощных фар. В этом свете в их сторону бежал человек и что-то кричал. В шагах в десяти он упал, со всхлипом замолчав. Приподнялся и, почти на четвереньках бросился к ограждению пропасти. Глеб не слышал выстрелов – видимо, пистолет был с глушителем, но слишком знакомый посвист пуль заставил его присесть.

- Назад! Назад! Стреляют!! – Что было сил заорал он и, пригнувшись, отскочил к скальной стене. Шофёр стоял на свету со своей дурацкой монтажкой и широко раскрытым ртом. Отжавшись от камня, Глеб выбросился назад на середину дороги и толкнул его. Но вес был слишком различен – он упал сам, и уже лёжа, попытался сбить подсечкой. Снова пару раз очень характерно присвистнуло, и шофёр, наконец, ожил: также плотно прижимая к бедру железяку, он удивительно быстро и бесшумно побежал к своей машине. Глеб с нижнего старта рванул вдогонку, но всё равно не успел. На этот раз «жигулёнок» завёлся просто чудесно и полным газом дал задний ход. Схватившись за бампер, Глебу удалось пробежать метров пятьдесят и на этом расстаться. Машина исчезла, выключив габаритки, так что если бы по ней и стреляли, то только на звук.

Из любых положений нужно всегда выходить только наверх. И Глеб на всех четырёх конечностях быстро-быстро пополз по осыпи крупно колотого щебня и острых скользких валунов. Кажется, никаких иных звуков, кроме собственных ста двадцати ударов в минуту, нигде не слышалось, но опыт есть опыт, и он взбирался и взбирался, рискуя что-нибудь сломать или просто задохнуться. Вот кончились оголённые камни, теперь уже можно было хвататься руками за колкие смолистые ветви. Но эти же ветви прикрыли его, когда снизу замелькали фонарики. Там тоже кто-то шумно полез вверх, и новая порция адреналина мгновенно перешла в мышечную энергию – Глеб почти бежал к близкой уже вершине. «Какая ночь! Какая чудная ночь: ничего никому не видно! Ни-че-го! Но, главное всё же, никому»! Пиджак зацепился за сучёк, из-под ног зацокал щебень. Сразу вокруг заметался свет, и по стволу сладострастно чмокнуло. Эти гады взбирались гораздо быстрее его! Глеб закосил угол своего полубега и оказался на заросшем мелким сосняком узком гребне одновременно со своими преследователями, но на добрую сотню метров левее, так что они не увидели его на фоне луны. Зато он смотрел на метания их фонарей, слушал лёгкие шорохи натренированных шагов, и изо всех сил старался не закашляться.

Один. Два. Три… Двое преследователей стали спускаться вниз по противоположному склону, а третий выключил свет и остался наверху. Глеб зажал дрожащие ладони под мышками и присел. Сердце било так, что губы обжигало. Задерживаться долго тоже нельзя: те ребята не будут далеко искать и скоро вернутся. Хороший индеец – убегающий индеец, если он, конечно, уже не мёртвый. Вот только бы бежать в нужную сторону: пятнышки фонарей внизу то появлялись, то терялись за неплотными сосновыми кронами. Спустившиеся преследователи разделились, один пошёл влево в верховье ложбине, другой уходил направо вниз. Появлялся малюсенький шанс: очень, ну очень тихо спуститься и проскочить на противоположную гору между ними. В чудесных своих, таких лёгких, таких лакированных итальянских туфлях! Глеб сжался чтобы привстать, и обомлел: прямо на него бесшумно шёл человек. Камуфляжный костюм, короткий автомат, белые кроссовки – полный набор джентльмена удачи. Автоматчик двигался очень плавно, словно во сне. Казалось, он более вслушивается, нежели всматривается в окружающее его лунное свечение. Ближе, ближе. Он же не мог, не должен был не заметить сидящего в неудобной позе прямо под его ногами Глеба! Но не заметил...

Когда автоматчик был уже не менее, чем за полторы сотни шагов за спиной, к Глебу вернулась способность удивительно быстро и рачительно мыслить: «Да это же он, чайник в жёлтом поясе, на энергетике охотился! Это ж он меня диафрагмой ловил! Как летучая мышь муху! И как в самом дешманском кино... И я тоже как в кино. Тоже герой, даже штаны сухие. Да, парень, заигрался. Зря ты «Кровавый спорт» пять раз смотрел. Явно не Ван Дам. А я вот сейчас как вам дам!» И Глеб побежал вниз. Простенько так – мелкими-мелкими шажочками, между шелушащимися стволами сосен и колючими веточками реденького шиповника, воздушно перепрыгивая через вешними токами вымытые из-под дёрна валуны, – он ни разу ничего не зацепил, не толкнул, даже ничем не прошуршал!

С маху пролетев влажную папоротниковую ложбинку, Глеб стал, согнувшись пополам, карабкаться вверх. Очень вовремя подошло второе дыхание! Ага, вот теперь-то и можно было б, как в школе, посоревноваться по пересечённой местности. Если договориться о запрете на применение оружия...

Но шутить он смог только уже под утро, когда, на этом самом втором дыхании, отмахал не меньше десяти километров. А, если посчитать всё по-честному, сложив подъёмы и спуски – все двадцать пять... Откинувшись на недавно вывернутое с корнем дерево, Глеб расслабленно наблюдал, как снизу к нему подбирался густой туман. Как вскипающее молоко. Небо светлело, и в его разбелённой синеве, прощаясь, слабо подрагивала Венера. Не смотря на свежесть, страшно захотелось спать. И чего-нибудь пожевать. Повернувшись на бок, он приподнял воротничок пиджака, и, поджав к животу локти и колени, разом заснул. Плотный туман, заполненный птичьими пересвистами и шорохом мышиных перебежек, вздувшись, охватил собой всё и покрыл боли, тревоги и нужды мягкими, бессвязными обрывками воспоминаний, которые легко трансформировались в бесконечную цепочку приятно послушных образов.

Разбудил его бурундучок. Зверёк долго бегал вокруг, устрашающе цокая и раздувая хвост: человек спал прямо на его кладовочке с припасёнными орешками. Убедившись в напрасности усилий прогнать чужака угрозами, возмущённый бурундук перешёл к более решительным действиям, начав скакать по нахалу вперёд-назад. Это, наконец-то, подействовало. Глеб подёргал плечом, поёжился, попытался отмахнуться рукой, и проснулся. Они несколько секунд напряжённо смотрели друг другу в глаза. «Ты кто? Чей холоп будешь»? От сипло шипящего голоса зверёк заскочил на ближнюю кривую сосёнку и в ответ что-то пронзительно проверещал. «Не понял, чего тебе»? Глеб встал, закинул на затылок руки и сладко потянулся. И тут же присел. Хотя солнце вовсю светило и даже немножко пригревало, но тревоги-то никто не отменял. Стоило бы вначале оглядеться. Бурундук опять зацокал и стал спускаться, угрожая рукопашной. Нет, раз зверёк не боится, значит, поблизости больше никого нет. Не должно быть, по крайней мере. «Чего тебе? Можешь по-человечески сказать? А нет, так и не приставай»! Развязав шнурки, освободил ноги и удивился: стопы от щиколоток жутко распухли, и было непонятно, как они вообще только что умещались в туфлях? Пошевелил пальцами и поморщился – больно. Надо бы их в холодную воду. В воду. А где эта вода? Он вчера прибыл оттуда. Или оттуда? Примерно так. Значит там и Катунь, и дорога. Только вот тащиться назад, опять по тем же горкам, очень, честно говоря, не хотелось. Неужели поблизости не будет какого-нибудь ручейка или ещё чего-нибудь... такого? Спросить было не у кого, даже бурундук убежал, наверно, не вынес запаха подсыхающих носок. В любом случае нужно идти. Просто идти по ложбинке вниз, и, снижаясь, она рано или поздно приведёт к воде. А где вода – там и люди. А где люди – там и еда. Ну, или пуля... Нет, еда всё же лучше.

С охами и ахами обувшись, он, прихрамывая на обе ноги, поплёлся вниз по жёсткой, короткой, ярко зелёной траве, ещё сырой от недавно вознёсшегося тумана, выглядывая что-нибудь съедобное. Увы, как печально, что дети и внуки Лота после потопа перестали быть травоядными, хотя так и не переродились окончательно в хищников. Ни то, ни сё, это даже бурундуку известно. Вот теперь и думай как быть: у елей кончики веток уже несъедобны – не весна, а тот наглый цокало убежал. Впрочем, в нём мяса было грамм десять. А почему здесь нет никаких ягод? И пицца не растёт, или откуда она, вообще-то, берётся?

Ложбинка, по которой он шёл, столкнулась с двумя такими же, или чуть-чуть меньшими, и, образовав с ними круглый цирк, кончилась ничем. Пришлось опять лезть по крутому подъёму. В разноцветных лишайниках и жирных катушках заячьей капусты, облеплявших серо-рыже-крапчатые скальные обнажения, сидели краснокрылые кузнечики, неожиданно выпрыгивавшие прямо из под рук и ног, и самодовольными красивыми дугами отлетавшие далеко в стороны: Когда до вершины оставался десяток самых невозможных по своей крутизне метров, прямо на голову Глебу посыпались мелкие камешки. Он запрокинул лицо: сверху на него выставилась противная козлиная морда. Коза мотнула бородой и опять затопала передней ногой, осыпая пыльную кремниевую мелочь. «Ах, ты мерзкая! Вот я тебя сейчас на шашлык! Или нет, шашлык из баранины. А тебя на ... лагман, что ли?» Домашняя коза внушала надежду. Ну, пусть она ушла от дома на пять километров, ну, пусть на семь. Семь, пожалуй, многовато, пусть лучше пять. Но по дороге она должна не только есть, но ещё и пить. Иначе молока не даст. А, если она мясная? Или пуховая? Всё равно, пить должна.

Здесь, на гребне, немного обдувало, но и солнце припекало покрепче. Накинув пиджак на голову и завязав рукава сзади, Глеб очень не спешно повыбирал направление. Даже пять козлиных километров пройти в горах не так-то просто, это он вчера сгоряча намотал столько, а сегодня-то такого стимула уже не было. Пока не было.

По кругу застывшими волнами первобытного океана дыбились горные гряды. Зелёные, однобоко по северным склонам обросшие лесом, отдаляясь, на три стороны они бледнели, а на востоке, нарушая законы линейной перспективы, не только не уменьшались, но, наоборот, становились всё массивнее. Там их контуры обострялись нервными и грозными зубцами. Эх, в другое бы время и в другом состоянии Глеб бы пел и ахал, кидая в воздух чепчик, но сейчас ему хотелось только одного – пить. Пить и пить.

Через три часа он стоял точно на такой же, но более прокалённой солнцем вершине. И лишь ещё через два, наконец, увидел в узкой расщелинке меж трёх небольших сосёнок грязное тёмное пятно, покрытое неисчислимым множеством белых бабочек. Если б это не оказалось родничком, то Глеб через минуту окончательно бы высох и умер. И лёгкий ветерок долго бы потом гонял по камням его потрескавшуюся шкурку со следами стоически пережитых мук на месте бывшего лица. Однако это был родничок! Прямо промеж не сумевших протиснуться в камень корневищ образовалась естественная выемка, заполненная жидкой грязью и плотно покрытая трепещущими капустницами. Сотни и сотни белых подрагивающих крылышек, сотни и сотни жаждой раскрученных хоботков. И, если нежно растолкать ничего не боящихся насекомых, то можно было спить отстоявшуюся сверху воду. Получалось не более трёх-пяти ложек, но, подождав пару минут, можно было всосать ещё. И ещё...

Через полчаса появилось первое желание не только пить. Но, например, оглядеться. Гм. Вокруг всё было истоптано козьими копытцами. Как и сама лужица. Гм. Глеб ощупал макушку: нет, рожки ещё не прорезались.

Сложно, очень сложно устроен человек. Вот до такой глубины и дедушка Фрейд не докапывался: жажда-жажда-жажда! В ней истинный корень всех инстинктов. Пол – ничто, жажда – всё! А за ней, и сразу бы, жратва. Но вот что за поганая лужа – ни умыться, ни взять с собой. Аж уходить страшно... Спустившись в очень очередную долинку, Глеб наткнулся на тропку. Отличная коровья дорожка, разветвляясь и сходясь, обязательно ж выводила в какую-нибудь деревню: к людям, хлебу, молоку, яйцам и сметане. Уж картошка-то наверняка там есть!

С ботинками через плечо, с пиджаком на голове, в рубашке местами навыпуск, он торопливо перешагивал подсохшие кизяковые лепёхи и любил, любил человечество, с некоторой надеждой на взаимность. И ещё благодарил духов, что те не забыли его щедрый подарок – галстук был, действительно, итальянским.