Действие горячего чая прошло, озноб вернулся. Как же он не любил эту вторую половину февраля! Память о Курейке, Царицыне, или все же старость?

Весь согнулся, погляди-ка,

Стал беспомощный такой.

Усмехнулся, снял с чайника папаху, снова наполнил стакан. Не присаживаясь к столу, стоя, чуть нагнув голову, быстрыми глотками выпил чай с двумя маленькими кусочками-кубиками сахара. О лимоне и не вспомнил: чай с лимоном требует рассудительности и задумчивой медлительности во время чаепития. Как в портретно-живописной версии революционной биографии Ильича: на картинах Иогансона и других придворных мазил. «Ленин у прямого провода» и десятки других, похожих, где в руке вождя революции неизменный простенький подстаканник эмпээсовского образца со стаканом жиденького остывшего чайку с размахренным лимоном и интеллигентски прижатой к ободу черенком ложечки... Впрочем, эти Иогансоны четко умеют уловить конъюнктуру. И они нужны государству, когда умело работают на него. Та же канонизация образа Ильича со стаканом чая. С лимоном и ложечкой.

А вот он, товарищ Сталин, пьет крепко заваренный чай с сахаром вприкуску; торопится — без лимона, за работой — с ним. А в молодости чай не терпел, зато любил пиво, закусывая свежим черным хлебом. Это явно не для Иогансона со товарищи. Не тот стиль, не соответствует величию эпохи и его страны сейчас.

Однако это ознобленное состояние путает, мельчит мысли. Вот чай, уже не такой горячий, допит. Легче стало, но с работой сегодня ничего не получится. Вождь, как бы извиняясь, посмотрел на привезенные из Кремля папки, аккуратно уложенные Старостиным на правый внешний угол стола. И все срочное: корейские дела, текущие сводки по пятилетнему плану, отчет Лаврентия по водородной бомбе... И самые кляузные дела в папке Игнатьева.* Полный идиот! Чувствуется, что ставленник Никиты Хрущева. Надо его поскорее менять на того же Рюмина.

Чем-то этот Семен Ежова напоминает, но только в переложении известной присказки: повторение трагедии есть уже фарс. Надо же додуматься до «дела врачей»? Эх, сегодня работа не пойдет. Вождь как-то неопределенно махнул рукой, присел на свой топчан-кровать, чуть кряхтя, заменил домашние валенки на длинные шерстяные носки, переключил, не вставая с топчана, на настенном пультике верхний свет на придверный ночник, да еще робкий отблеск из коридора: не хотелось вставать — закрыть дверь.

А-а, ладно, так уютнее. Накрылся своей старой кавалерийской шинелью. Через четверть часа согрелся, но понимал ясно: даже несмотря на простуду раньше трех-четырех часов не уснет. Слишком долговременная привычка!

Так и раньше случалось, обычно все в том же феврале, если выдавался слякотным, а ангина или озноб тут как тут. А академик Мясников и врач Гареев даже одобряли его организм. Дескать, если в возрасте за сорок-пятьдесят, не говоря уже о более почтенном, человек при простуде или вирусной инфекции ангиной болеет, это свидетельствует об общей крепости его. «Ангина, то есть воспаление аденоид,— почтительно, но по-профессорски уверенно пояснял Мясников,— есть первичная, так сказать, передовая оборона организма. Переболеет человек ангиной — и все, дальше инфекция в трахеи, в бронхи и еще глубже в легкие уже не пройдет. Если же с возрастом, что обычно и бывает, аденоиды уже не реагируют на простуду и вирусы, то инфекция прорывает эту передовую и поражает более жизненно важные органы и системы».

Спасибо, конечно, на ободряющем слове маститого медицинского академика, но и эти «спасительные» ангины и простуды, если уж так зачастили, не больно великое удовольствие.

А так как и раньше эти два-три часа бессонницы приходилось, согревшись чаем, под царицынской шинелью коротать, раз работать за столом невмочь, то и рецепт уже известен. Надо в который раз, прикрыв глаза, в очередной раз прокручивать в голове те самые потаенные мысли, что не запишешь ни в одну сверхсекретную тетрадь, не произнесешь вслух даже при полностью упившихся по всякому поводу соратниках из числа самых доверенных. Другого времени у Вождя не было, нет и вряд ли будет. Вожди на заслуженный отдых не уходят. Снова вспомнился Мясников, как-то обмолвившийся в общем разговоре на консилиуме: «Да, товарищи, профессора и академики на пенсию не уходят». Вот и они туда же...

Да, потаенные мысли. Как-то вырвалось у него, что-де проходит время гениев, наступает эпоха серой посредственности,— так у всех этих... рожи перекосило. А он ведь не себя, конечно, имел в виду, а смену исторических реалий, от отдельных личностей и человеческих масс не зависящих. Но ведь каждый из ближнего окружения, как это принято у женщин... нет, у баб, сразу на себя стал примерять его слова. Естественно относя свои персоны к первым.

А что после его смерти только не нанесут на его могилу? Недолго она в чистоте пребудет. Один хай поднимет, если при верховной власти окажется, так остальные тотчас подхватят. Даже если и поневоле. Пожалуй, единицы его не предадут, те же Шапошников и Рокоссовский.* Не зря он их только двоих и величает по имени-отчеству, а не безликим «товарищ такой-то». Старые партийные лисы! Как же они быстро, прямо на глазах, превращаются из бесстрашных революционеров и бескорыстных бойцов партии в нечто трусливое, лицемерное, свиноподобное? Понятно, что любое животное к старости становится осторожным, боязливым. Но ведь более справедливым можно считать, что далеко и далеко не все выдерживают испытание властью, гарантированной сытостью, да еще от природы жадные женщины — их жены, тещи, дочери, невестки — и в свою дуду дуют. А ночная кукушка всегда дневную перекукует; здесь всем пример из примеров библейская Эсфирь...

Послать бы их всех куда подальше, лучше всего на пенсию, но кого взамен-то поставить? Идеалист ты законченный, товарищ Сталин! Но кто кроме идеалиста неисправимого может взвалить на себя бремя вождя... нет, Вождя — с большой буквы? Тем более, что такой Вождь, рачительный и по необходимости строгий хозяин страны, долго идет к власти. Это тебе не чехарда консулов и императоров, забиравших престол лишь оплачиванием годового жалования двум легионам преторианской гвардии. Само по себе бремя Вождя суть жертвенность во имя высоких идеалов. Тавтология, конечно, но эти идеалы привлекают к себе исключительно идеалистов.

Можно ведь и такое умозрительное сравнение привести: если на обычного человека давит атмосферный столб в сотни килограммов, то для Вождя плюсуются еще сотни тонн давления шапки Мономаха. И авторитет его зиждется не только на полезных и насущных для самых широких масс делах и поступках, но и требует определенных искусственных ритуалов. Взять тот же идеализированный ореол Вождя; не знаю, как этот институт потом назовут мои злопыхатели.* Когда в тридцать седьмом году в разговоре с Лионом Фейхтвангером последний осведомился о причине обилия портретов Вождя в стране, речевок и приветствий, начинающихся непременно со славословий товарищу Сталину, то он все свел к шутливому ответу. Дескать, в массе своей наш народ еще не успел овладеть европейской культурой выражения своих чувств, перебарщивает. Отсюда и изобилие портретов «человека с усами». Этот ответ ему самому понравился и стал трафаретом для всех последующих, хотя и редких, интервью и бесед с западниками. А устраивает это их, или нет — их же и дело. На том поставим аминь, как заканчивал свои лекции отец Ираклий.

Недаром сам народ тебя прославил;

Тебе перешагнуть рубеж веков...

На дело-то серьезное и принималось решение о идеализированном ореоле Вождя на пленуме после XVIII съезда ВКП(б) — в закрытой его части — по-деловому, со всеми доводами «за» и «против». Сам он колебался почти до окончания обсуждения вопроса. Как ни странно, но на правах военного наркома чашу весов склонил Ворошилов. Это при всем его шутовстве на съезде. Надо же, додумался частушку в свое выступление вставить:

А товарищ Коккинаки

Долетит до Нагасаки

И покажет всем Эсаки,

Где зимуют раки!

Нд-а, предугадал старый рубака: до Нагасаки-таки долетел, но только не товарищ...

Впрочем, может, и правильно сделал, разрядил мрачноватую обстановку: съезд-то собрался в не самые спокойные для страны времена.

А на пленуме Клим необычно серьезно и убедительно обосновал необходимость создания идеализированного ореола. Понятно, в совершенно иной, партийно-поли­ти­чес­кой терминологии. Основной его довод: война, увы, неизбежна. Большая война, скорее всего мировая, так что даже малой-премалой надежды отсидеться в стороне у СССР нет. Отсидится и еще больше разбухнет от золота только САСШ.** А наш, русский, советский народ — плохо это или хорошо, не нам судить — в годины суровых испытаний особенно привык к строгому единоначалию. И если раньше лозунгом всенародного единения было «за веру, царя и отечество», то теперь, исключая бога, в девизе остается отечество-родина и тот, в котором народ видит высшего руководителя, которому он, народ, полностью доверяет. Но не слепо, а будучи уверен: именно он, высший руководитель, сделает все мыслимое и немыслимое, но приведет страну к победе. Этот же руководитель становится символом, Вождем. И бойцы в атаку будут подниматься со словами: «За Родину, за Сталина!» Так что, Иосиф Виссарионович, ваше имя уже не только вам принадлежит.

И не в твоем характере, Коба, для убедительности Ворошилов обратился к старой партийной кличке Вождя, обращать внимание на зубоскальство империалистов и недобитых троцкистов по поводу якобы твоего самовосхваления. И мы все прекрасно знаем: это товарищу Сталину глубоко чуждо. Главное — это на пользу нашего общего большевистского дела, на пользу всего советского народа. И трудовые массы всего угнетенного империализмом мира знают: имя Сталина олицетворяет (Ворошилов в два приема выговорил это казенное слово) СССР и наше правое, революционное дело.

Да, убедительно, хотя и несколько коряво, сказал тогда Клим, «первый красный офицер». Он согласился, как всегда соглашался, не ломаясь, с разумными доводами.

Кстати, чтобы там не сочиняли сейчас, в самом приступе «холодной войны», продажные западные писаки-журналисты, до войны эта необходимая идеализация ореола Вождя не выходила за рамки портретов на демонстрациях и на стенах помещений учреждений. Кстати, на том же «демократическом» Западе в служебных кабинетах на стенах непременны портреты президентов, премьер-министров и королей с королевами, которые «царствуют, но не правят». А у нас — по ведомственной принадлежности — не один товарищ Сталин в красном углу наличествует, но тот же Ворошилов, Дзержинский и другие наркомы. Кажется, только Лаврентий не велит себя афишировать. Наверное, въевшаяся в характер привычка старого подпольщика и чекиста: присутствовать везде и всегда, но невидимо... И на демонстрациях не только саженные портреты товарища Сталина несли.

В войну и вовсе не до наглядной агитации, а «За Родину, за Сталина», как ему раз под хорошее настроение сказал Рокоссовский, в тяжелых боях бойцы чаще заменяли десятиэтажным матом. Что ж, так-то оно сподручнее. Вспомнил свои бои под Царицыном.

Кое-кто считает — служба Лаврентия все знает,— что после войны с идеализацией Сталина-символа все переборщили, прежде всего Агитпроп. Бесчисленные памятники и бюсты, обязательные репродукции Иогансона со товарищи в каждом номере «Огонька», песни о Сталине, а главное — сталинская фильмотека. Так, кажется, это называется у киношников на их птичьем языке; и борьба с космополитизмом — дурно и топорно проведенная Агитпропом кампания — этот их язык не изменила!

Актер Геловани еще до войны «прописался» на роль Вождя в кино, но после «Клятвы» сорок шестого года его заменили Алексеем Диким. Только в «Падении Берлина» одноразово вернули Геловани. Много чего говорят втихую о замене Геловани Диким, вроде как он разгневался на сказанное Геловани по пьянке: «Я, потомок княжеского рода, вынужден играть сына сапожника». Но все это чушь, и не было такого. Просто в послевоенное время он принял верное решение: в определенном смысле дистанцироваться от своего грузинского происхождения, а Геловани своей характерной внешностью и акцентом не вписывался в новую роль Вождя: грузина по происхождению, но русского по духу. Актер Дикий более вписывался в эту линию.

Так переборщили или нет? — Нет и еще раз нет. Необходимость в Сталине-символе как раз многократно возросла после завершения войны. Нечто схожее, хотя и в совершенно других акцентах, уже в России было: после Отечественной войны 1812-го года. Да-да, какой бы странной такая аналогия не показалась. И только в самых потаенных мыслях он ее допускал.

Даже по ущербному варианту истории Покровского, детища Пролеткульта и комиссии Луначарского — Крупской... Вождь мысленно поморщился: история Покровского даже не то чтобы ущербная, но прямолинейно тенденциозна, однако именно такая и требовалась для малограмотной страны, особенно в 20—30-е годы. И по этому варианту истории, чрезмерно советизированной, нежелательными для Империи результатами войны восемьсот двенадцатого года и похода русской армии через всю Европу в Париж явилось смятение в умах самых низов — крепостного крестьянства и самых верхов — аристократического офицерства, гвардейцев и привилегированных полков. Первые, поучаствовав в партизанской войне, решили, что наградой им должно стать освобождение от крепостной зависимости. А вторые, поверхностно насмотревшись на либерализм европейских стран, особенно Франции, и вовсе докатились до декабризма. Хотя и цветом военной аристократии являлись, но не додумались,— ни Пестель, ни Бестужев — самые умные, что на заговор, на Сенатскую площадь их, как слепых котят, вывела — через посредничество масонов — Англия, вековечный враг России... да и вообще всех европейских, континентальных государств.

И спасением для Российской империи тогда стало восшествие на престол Николая Первого*, заменившего переигравшего в европейский либерализм-воль­те­риан­ство Александра Павловича. «Властитель слабый и лукавый...// Над нами царствовал тогда...» Удивительно, но в двадцатые-тридцатые годы того века одновременно жили и поддерживали друг друга два умнейших человека первой половины XIX века: Николай Первый и Александр Сергеевич. В каком-то смысле и мне повезло, что в мире литературы есть Шолохов.

Так в чем же аналогия, хотя и условная, отдаленная? А в том, что, победив Германию с сателлитами и Японию, уже наш, советский народ в каком-то смысле, скорее интуитивно, стал ждать послаблений. Но само по себе никакое послабление во время восстановления разрушенной страны немыслимо. Да и послабления эти мыслятся именно в сторону либерализации, то есть отхода от норм социально ориентированного хозяйства. Явно с подсказки в который раз возродившихся троцкистов: типа «советская власть без коммунистов», «распустить колхозы» и тому подобное. Слухачи Лаврентия хорошо работают.

Ну, народу, вдоволь умывшемуся кровью, это простительно. Не так уж и глуп русский народ, да и остальные нации страны, глядя на него. Сами поймут, да и Агитпроп не даром хлеб с маслом ест. Куда опаснее вторая аналогия, то есть, в среде высшего офицерства.

Слабость человеческая и им присуща, тем более, что все они в первом поколении из рабочих и крестьян, нет у них родовой, поколенной аристократической выдержки и самодисциплины. Кое-кто и возомнил себя бонапартами и бонапартиками. Да еще с подначки своих вечно жадных жен и любовниц-актерок настоящий грабеж в поверженной Германии устроили, вагонами и составами дуван вывозили!

Уже по углам шепчутся: дескать, потому он сослал Жукова в хилый Одесский военный округ, что боится славу за Победу с ним разделить. Каждый судит по себе, а мне с Жуковым делить нечего, у каждого своего хватает. А ведь он, возможно, спас маршала от искушения: советчики тому всегда нашлись бы. И уподобился бы Георгий-победоносец незадачливому заговорщику Тухачевскому, великому победителю тамбовских крестьян и кронштадтских матросов. А те и сами стали жертвами эсеровских происков. Понятны и их обиды: революцию-то, честно признаемся, они подготовили и сделали, а власть большевикам досталась... Эх, история, история! Никогда нельзя тебя написать по справедливости.

Вот в такой непростой ситуации да на фоне восстановления страны, да гигантских затрат на вооружение в условиях объявленной Западом холодной войны, никак нельзя было отказаться от идеализированного ореола Вождя. Трудно жила страна перед войной; в войну и говорить нечего, но в первые три-четыре года после ее окончания СССР уподобился тяжело больному, только-только вышедшему из кризиса. А для такого, едва выжившего, человека вся надежда и вся благодарность только на спасшего его врача. Именно он для него — земной бог, Вождь и все мыслимые высшие силы природы, мира. И ведь врач-спаситель, даже если он не один, а вместе с ним весь персонал лечебницы вытаскивал больного из небытия, никогда не скажет ему: «Дорогой товарищ, я спас тебя, ночей не спал, выхаживая тебя, приложил все свои силы ума и рук искусного хирурга, но теперь ты пошел на поправку, я тебе уже не нужен, поэтому я прощаюсь с тобой. Живи и здравствуй, меня лихом не поминай, если по необходимости делал тебе больно, выкорчевывая смертельную болезнь. До свидания, дорогой товарищ».

Великий труд певца своей отчизны

Обязана награда увенчать:

Пустило слово корни новой жизни,

Приспело время жатву пожинать.

...Нет, нельзя и сейчас, когда уже у нас есть атомная бомба, водородная на выходе, ракеты все дальше летят, восстановлены города и построены новые, карточки отменены, заводы и фабрики в три смены работают, социалистическая система стала мировой, все равно нельзя лишать народ ореола-символа. Это нечестно.