Виктор Николаевич уснул заново, а, когда проснулся окончательно, - лениво, с позабытым наслаждением вдруг потянулся: воспрянула душа, и приподнятым было настроение.

Косой солнечный свет широким лучом вливался через окно, рано-рано поутру освобожденное от штор, и щедро высветил небольшую комнату.

За окном – сад в алом золоте-багрянце мелко вздрагивает листвой; за окном – краешек неба в синь-чистоте.

Прислушался: за стенкой – тихий говорок. Скоро в дверь негромко постучались.

- Сейчас-сейчас… - отозвался Алёхин не сразу, запоздало.

Поднялся с дивана, скрипнувшего тонко и надорванно. Быстро оделся. Потянул на себя ручку двери. Вошел в горницу, где – увидел сразу же – на полу, в углу, лежал акваланг.

- Сергей только что заходил, - кивком головы ответив на легкое приветствие проснувшегося гостя, сообщила Протасовна, успевшая плотно заставить стол снедью. – Сказал, что акваланг исправный… Постучал было, да ты верно спал ещё… не стал ждать…ушел… Потом, сказал, зайдёт…

Виктор Николаевич ничего не сказал. Почувствовав свою реальную сопричастность к громоздкому предмету, лежащему на полу, он просто-напросто растерялся, и, как бы пробуя на вес, осторожно приподнял акваланг и так же осторожно вернул на место.

Подошел к окну, за которым панорамно лежало море: безграничное чувство восторга ли, недоумения ли переполнило всё его существо…

Протасовна тихо оказалась рядом. Замерла в заметном напряжении.

- Иной раз так бы сама и нырнула… - изначально правильно истолковав себе появление акваланга, негромко прошептала хозяйка. Выдохнула: - Нырнула бы с концами… - но тут же предупредительно добавила: - Да только разве ж можно?! Никак нельзя!.. Грех-то какой…

Слов её Алёхин, кажется, вовсе и не слышал. Замерла его душа – не ведает, как выразить нечаянную радость, переполнившую больного человека, и только одно мысленно шептал он себе:

- Подожди, душа… дай выдохнуть…

Смотрел Виктор Николаевич зачарованно в окно, где ослепительный луч рассыпался сочными брызгами по водной зеркальной глади, упиравшейся в лазоревую даль горизонта.

- Кручина порой так жмёт… так жмёт… - со слезливой, застенчивой улыбкой на сухих губах виновато проговорила, наконец, Протасовна, и, сложив перси в щепоть, торопливо перекрестилась. Утешливо поспешила успокоить то ли себя, то ли гостя: - А жить надо!.. Надо жить!... Только Самому Господу Богу ведомо, скоко верст каждому из нас отмерено ещё по той дорожке пройти…

Алёхин так и не проронил ни слова. Онемел. Неотрывно смотреть в окно – широкое пустынное море играло лазурной плотью, искрящейся солнечными бликами; набегало на берег накатистыми волнами; волновалось вдали неслышным гомоном крикливых чаек, круживших в поисках рыбы над глянцевыми водами… Пробилось… донеслось до слуха:

 - Я ухожу сейчас… - Успевшая собраться на улицу, хозяйка подала голос. – В храм иду… на службу… Покров нонче… Раньше как говорили: Покров землю покроет, где листом, где снежком… Снега мы тут еще долго не увидим, а вот лист повалит скоро… убирать в саду не успеешь… - вздохнула. С порога добавила: - Всё на столе… Ешь… Не стесняйся…

И снова Виктор Николаевич промолчал, улыбнулся лишь благодарно, а про себя вспомнил вдруг бабушкину присказку, что белка на Покров вылиняла, быть осени теплой. Удивился себе: бабушку свою он уж точно полжизни не вспоминал, а сейчас вот и голос в ушах стоит, и прямой взгляд глаз с прищуром видит…

Протасовна ушла. Оставшись один, Алёхин присел к столу и неожиданно навалился на сытную, возбуждающую аппетит еду: он настойчиво успел внушить себе, что просыпается сила… просыпается в нем… вот-вот, верит-ждёт, и прибудет…

Вскоре покинул дом. Вышел на улицу. Постоял на крыльце, прислушавшись к сочно гудевшему над округой колокольному звону, а воздух такой ласковый-ласковый, как нежное прикосновение ребенка.

Огляделся и, выйдя в проулок, твердым уверенным шагом направился в сторону, где стояла белокаменная церковь. Алехин и раньше, приезжая сюда на отдых, видел её – но стоявшая наособицу на краю поселка церковь всегда была закрытой, понурой и запущенной, а вчерашним днём, проходя неурочным часом той стороной, отметил разительные изменения, что и подсказало, что ныне это уже не бесхозное строение, а действующая церковь.

Не давая себе до конца отчета, подошел к широко распахнутым воротам, возле которых спал, свернувшись плотным калачиком, знакомый пёсик. Животинка, так же сходу отметившая знакомство, при его приближении приоткрыла глаза и долгим взглядом проводила Виктора Николаевича за ограду, куда, как четко было ею усвоено, входить ей категорически воспрещалось.

Алехин медленно поднялся на паперть и, осторожно потянув массивную дверную ручку на себя, вошел в храм, где началась праздничная служба.

Давно испытывая стойкое безразличие к людям, если даже и не отторжение их, Виктор Николаевич испытал вдруг не просто некий интерес: словно чудодейственная сила подталкивала его вперед и вперед, - и ему уже не просто хотелось быть рядом, быть сторонним наблюдателем, а хотелось быть со всеми вместе, быть их неделимой частью, чтобы опростать свою мятущуюся душу… избыть на нет томление её…

Храм не был переполнен, но и пуст не был.

Поначалу Виктор Николаевич притулился скромно у входа, где сразу же увидел Протасовну, стоявшую поблизости у квадратного столика с крестом и следившей за пламенеющими рядками свечи. Женщина усердно молилась, успевая присматривать и за свечами.

Осмотревшись, он подошел к церковной лавке, где купил пучок свечей, и медленно-медленно начал обход храма. Не задумываясь, остановился возле Протасовны, обернувшейся к нему в полуоборота с приветливой улыбкой на лице. Странно-радостно было и ему: расчувствовавшись, он и сам приветливо улыбнулся хозяйке.

Старательно утвердил в свободном гнезде свою свечу, выбросившую вверх клинком остро вздрагивающее пламя, искристо отсверкивающее в иконном стекле рядом на стене, сквозь которое на него проникновенным взглядом крупных, удлиненных глаз по-доброму смотрела Богородица, и тот живой взгляд окрылил его.

Перекрестился мелко и отчего-то вновь вспомнил бабушку, которая, как показалось, была рядышком: ясно-ясно чувствовал присутствие, - и тут же, отойдя чуть в сторону, Виктор Николаевич, не решаясь приложиться губами, ткнулся головой в стекло большой иконы, - и затем продолжил обход, старательно возжигая свечи на каждом из встреченных подсвечников.

Не сразу вслушался он в слова, строгим раздольным голосом возвещавшиеся с амфона, а сердце уже само по себе вместило все те слова:

- … христианской кончины жизни нашей, безболезненной, непостыдной, мирной, и доброго ответа на Страшном Судилище Христовом, просим…

- Подай, Господи! – отозвался на просительные слова ектеньи хор.

Отозвалась и его неопытная душа. Прошептал вслед клиросным и он сам:

- Подай, Господи… - и слёзы… закипели слёзы, которых не заметил…

- Передайте, пожалуйста, к празднику… - кто-то легонько тронул его за плечо. Обернулся в недоумении, а ему протягивают свечу. Женщина повторила: - К Празднику передайте… - и, разгадав суть отразившегося на лице недоумения, подсказала: - Вперед передайте.

Алехин, осознав свою причастность к происходящему, поспешил передать свечу девочке-подростку, выжидательно обернувшейся к нему:

- Сказали: к празднику передать…

Девочка молча взяла свечу и со словами:

- К Покрову! – отправила вперед.

Невольно проследив путь свечи, Виктор Николаевич обнаружил, что один из тех, кто принял свечу по цепочке впереди, был Сергей. Одет тот был в белую рубашку. Узнал его не сразу, хотя ожидание скорой встречи было изначальным: не мог же привязчивый пёсик лежать у ворот случайно…

Странным показалось, причем не то, что Сергей был в храме – странной увиделась широкополая рубашка, подпоясанная узким ремешком.

Увидел его и Сергей. Почувствовав, видимо, пронизывающий взгляд его, оглянулся. Удивления своего не скрыл, но успел незаметно кивнуть на откровенно посланное приветствие – и отвернулся: ослепительно светоносное пение увлекло и самого Алёхина… перехватило дыхание… - и легким облачком воспарилась недоуменная душа:

- Иже херувимы тайно образующе…

Скоро на амвон торжественно-осторожным шагом с драгоценной чашей в руках с золотыми поручами по запястьям, в сопровождение диакона вышел священник, в котором Виктор Николаевич поначалу не признал знакомца, днями раньше беседовавшего с ним на морском берегу.

Воздев очи ввысь, где горний мир, священник четко и восторженно произнёс нечто благоговейное, чего, однако, Алёхин не понял ли, не расслышал ли до конца… Единственно, во что ясно поверилось, зацепившись запоздалым взглядом, так это в глаза священника, которые вспыхнули вдруг живым узнаванием. Батюшка медленно-медленно ушел в алтарь, а вслед возносилось и рассыпалось под куполом:

- Аллилуйа… аллилуйа… аллилуйа…

Алёхин не заметил, как дружным радостным хором пропев «Отче наш», в храме массово зашевелились люди: кто-то, стронувшись с места, обходил храм и трепетно прикладывался к иконам, кто-то меж тем неспешно, но уверенно устремился к выходу.

Направился на выход и Виктор Николаевич. Миновав осветившуюся невольным преображением Протасовну, тщательно протиравшую квадратный подсвечник, не получилось, - подошел. Повинился извиняюще:

- Что-то голова закружилась…

Он не солгал: голова отяжелела… замутилось и сознание…

- Выйди на улицу… Подыши… - посоветовала участливо хозяйка.

- На переговорный пункт сходить хочу… - Алёхин неожиданно вслух произнёс то, что ещё минуту-другую назад роилось лишь туманным замыслом в голове. Спросил неуверенно: - Работает?

- Зачем же не работает? Работает! Работает! – живо ответила она. – Позвони… позвони… - осторожно предложила: - Ирине поклон передай…

И вот это во время сказанное слово поддержало его и реально подтолкнуло:

- Передам, конечно…

Меж тем Протасовна поинтересовалась:

- А после куда собрался?

- Вроде как не планировал ничего…

- Позвонишь домой – зайди за мной. Тут отпевание будет… Женщина одна представилась… Я побыть хочу… Проститься надо… Человек – она добрый была… отзывчивый… - зачастила, с надеждой вглядываясь в лицо гостя. – Дождусь… вместе домой пойдём… Зайдешь?

- Хорошо зайду… - обнадежил хозяйку Алёхин.

- Ждать буду… Одна домой не пойду… - предупредила напоследок женщина шагнувшего на выход.

В небольшом помещении переговорного пункта при местном отделении почты от окон, затененных густо разросшимися вокруг деревьями, было сумеречно и тоскливо.

За служебной перегородкой, за столом, в одиночестве сидела тусклая дама лет сорока. Лениво отозвавшись на короткий бреньк стеклянной дверцы единственной телефонной кабины, она равнодушно-небрежно проводила вялым взглядом первую за сегодняшний день клиентку - высокую девушку, одетую по-дорожному в джинсах и короткую курточку из плотной дерюжной ткани. При выходе, на пороге уличной двери, та нос к носу столкнулась с новым посетителем, появившимся с улицы.

- Ой, здравствуйте! – удивленно выкрикнула девушка, чем вывела скучающую сотрудницу из коматозного состояния и, оживившись, беззастенчиво проявившую интерес к разговору тем более, что было отмечено, что сам появившийся человек вид имел крайне растерянный и вместо ответного приветствия испуганно промямливший:

- Уезжаете?..

- Ага… Маме вот звонила, что выезжаем… - доложившись девушка, загородившая собой проход, уходить, однако, не спешила: что-то удерживало её, - и она, наконец, пересилив себя, откровенно дрогнувшим голосом произнесла: - Виктор Николаевич, простите меня… напугала Вас так пошло… Как-то всё глупо получилось… мерзко даже…противно… Мне и самой от вчерашнего не по себе… Это всё Евгений… это он придумал эти страшные маски… Ещё и какой-то гадостью всех напоил… С утра у всех головы до сих пор раскалываются… - Участливо и осторожно полюбопытствовала: - А у Вас не болит?

- Вроде нет… - невольно прислушиваясь к себе, выдохнул Алёхин.

- Хорошо… - откликнулась на то сообщение девушка и тихо добавила: - Это здорово, что я сейчас встретила Вас … а то так стыдно… так стыдно…

- Не бери в голову, - Виктор Николаевич растерялся от её искреннего признания.

Отступая в сторону и пропуская Алёхина, она возбужденно-радостно сказала:

- Счастливо оставаться!

- Спасибо… И вам всем удачи в пути…

В окно он видел, как девушка добежала до микроавтобуса, стоявшего недалеко на пустой почти площади. Плотными рядами в салоне сидели её товарищи. Рядом с водителем - Евгений. Девушка хлопнула дверцей, и через минуту, выпустив густой сизый дым из-под себя, машина стронулась с места и быстро исчезла с глаз, - и тут только Алехин осознал, что так ни разу и не поинтересовался, как же зовут её…

Виктор Николаевич опасливо вошел в телефонную кабинку. Бережно взял трубку. Медленно-медленно набрал номер домашнего телефона.

- Алло! Алло! – голос Ирины сразу же забился в эбонитовой трубке, не успевшей простонать и двумя-тремя вызывными гудками.

- Здравствуй… - тихо… очень тихо выдавил из себя полковник

- Алёхин, как же ты нас напугал… - мобильный голос задрожал в слёзно бессилии. – Что с тобой? – рыданий своих скрыть жена и не пыталась.

- Не переживай… всё нормально… - говорить громче у Виктора Николаевича не получалось: спазм перехватывал дыхание.

- Ты где?! – со стоном прозвучало на том конце провода.

- На море… Здесь хорошо… солнце, море и вода – наши лучшие друзья… - и всё шепотом-шепотом.

- Алехин, какое море?! Какая вода?! Солнце какое?! Ты в своём уме?! Как так можно… - слышно, что плачет на разрыв.

- Если очень хочется и нельзя – то можно, - Виктор Николаевич шутливо попытался успокоить плачущую жену, которую нестерпимо хотелось обнять. – Дорогая, прошу: не переживай… прошу…

-Ты, что, чокнулся? У тебя окончательно крышу снесло, да? – Ирина определенно не слышала его или не хотела слышать.

- Иришка, поверь: всё нормально. Ты веришь мне? Веришь?! – голос полковника несколько отвердел, и он напористо повторил: - Ты веришь? Веришь мне?

- Верю… - мягким, усталым голосом вынужденно отозвалась Ирина, а он настойчиво спросил:

 - А как вы там все?

Не ответила – вновь запоздало спросила своё:

- Зачем ты это сделал?!

Теперь Виктор Николаевич пропустил мимо ушей её вопрос. Продолжил расспросы:

- Как мальчишки? Никто не болеет?

- У нас всё-всё хорошо… Никто, слава Богу, не болеет… - голос хотя и срывается, но слышно, что сдалась, что уже без слёз. Дальше полушепотом, на бессильной ноте: - Ну, зачем? Зачем ты это сделал? Я с ума сошла… Мозг на раскоряку: где? что? – помолчала. Набралась сил: - Сегодня в церковь ходила… Пришла вот только что… Свечи о здравии ставила… за всех ставила… за тебя… - слышно на расстоянии, что сдерживается, пытается говорить ровно, спокойно. – Всю службу отстояла… Алехин, у нас всё будет хорошо! – и слёзы дробью - в трубку. - Слышишь: всё будет хорошо!

- Слышу! Точно так! – полковник громко откликнулся. – И я говорю, что всё будет хорошо… Кто спорит? – и, выдохнув, сознался: - Я сейчас тоже в церкви был…

- Ты?! – женский голос в трубке осекся. – Здорово-то как… - через паузу искренне поинтересовалась: - А как ты догадался, что сегодня Покров?

- Хозяйка подсказала, - имя не произнёс умышленно.

- Ты случаем не у Протасовны? – в голосе - откровенная догадка.

- Нет-нет! – Алёхин не спешил сознаться. - Я в другом месте…

- Она тебя кормит? – Ирина требовательна и настойчива.

- Кормит… ещё как… на откорм…

- Чем? – выкрикнула обеспокоенно. - Тебе же не всё можно есть…

«Заботливая моя…» - до слёз защемило сердце полковника.

- Не волнуйся… ем только то, что можно…

- Помни: у тебя дробное питание… Дробное! Ешь помалу, но часто… - и снова в трубке: хлюп-хлюп.

- Иришка, перестань! Поверь: мне хорошо…

- Хорошо ему! – перебила с обидой, ясно угадываемой сквозь слёзы.

- Я как будто дома… у заботливой мамы… - пробился сквозь то хлюпанье.

- Ты точно у Протасовны! Я же чувствую… – выдохнула глубоко явно с облечением. Простонала: - Господи, как ты, Виктор, нас напугал… Чего только на ум не приходило… Разве так можно? Это так бесчеловечно… - и всё плачет, плачет…

- Ты прости меня… прости… - Виктор Николаевич, не зная, как унять далекие неизбывные слёзы, не находил себе места – а душу тоска-изгрызуха до дна выгрызала. – Ириша, знаешь, что я тебе хочу сказать… причем давно… очень давно…

Тишина в трубке. Насторожилась, а перед его глазами ясной картинкой проявилось лицо жены – красивое, напряженное.

- И что же? – выдохнули на том конце провода.

- Я очень люблю наших девочек… - осторожно начал Алёхин. - Люблю наших внуков… Они такие замечательные мужички… И очень… очень люблю тебя, - передохнул. Глотнул больше воздуха. - Прости, что никогда… никогда не говорил тебе этих слов… Прости…

Тихо-тихо обмирающим голосом Ирина вымолвила:

- Алехин, ты, что, прощаешься?.. Нет! Слышишь: нет! Я приеду! Сейчас же еду в аэропорт… и завтра… Алехин, слышишь меня: завтра буду рядом с тобой!

- Иришка… дорогая… не рвись! – превозмогая душевную боль, граничащую с близко-близко прорывающимися слезами, испуганно выдохнул Виктор Николаевич. - Я скоро… я очень скоро сам… сам приеду…

- Когда?! – надорванным стонущим криком билось в черной телефонной трубке.

- Дня через два-три… Вот только дело одно сделаю…

- Какое еще такое дело, Алехин? – жена тревожно вклинилась. - Что ты там ещё выдумал? Что?!

- Ничего дурного… чесслово… Ириша чесслово, ничего-ничего плохого… - и добавил шепотом: - Я соскучился… очень-очень соскучился по тебе… по вам всем… очень-очень…

- И я соскучилась очень… очень-очень… Алехин, не пропадай! – проговорила с отчаяньем в перепуганном голосе. – Прошу: не пропадай!.. Я же люблю тебя… люблю… Приезжай скорей домой!.. – и бьются-колотятся у обоих сердца на разрыв.

Виктор Николаевич положил тяжелую трубку на рычаг, и слов, сказанных женой на последнем выдохе:

- Я приеду… приеду… - уже не услыхал.

Он медленно вышел на улицу, и внезапно вновь нос к носу столкнулся с девушкой, вроде как душевно распрощавшейся некоторое время назад, а тут вдруг язвительно поинтересовавшейся:

- И кому же тот звоночек был?

Понимая абсурдность появление её на крыльце, он хотя и недоумевал, однако, как бы и оправдываясь, буркнул в ответ:

- Жене… - а в голове сплошь дымом-мзгой затуманилось.

- Же-е-не?.. Неужели ещё и любимой? – меж тем нагло пялится сама в упор тусклыми, выгоревшими от злости глазами.

- В самую точку попала… не просто любимая, а самая любимая… - не успев объяснить себе всю нелепость возникшей в данный момент времени ситуации, полковник, прорываясь сквозь окутавший сознание глухой морок, отчего продолжил отвечать.

- А вспоминалось однажды только про юную дочку… - произносит вроде как с игривой легкой ноткой в голосе, а лицо в жестких скулках изменилось - посерело и одрябло, словно основательно примятое временем.

Избежать бы этой встречи. Уйти срочно, только вот, спотыкаясь ровно, продолжил:

- Есть и юная дочка… Есть и не совсем юная… Обе любимые… И внуки есть… тоже любимые…

- Выходит, что совсем старик уже давно? Немощный… хилый… древний… - не говорит будто, а дерзко цедит сквозь зубы… шипит ехидно…

«Надо уходить… даже срочно бежать…» - приказывает себе Алехин и, ступив на ступеньку ниже, успел бросить без испуга и гнева:

- Тебе виднее…

И тут невольно бросил взгляд на небольшую площадь, по которой, развернувшись у высокого каштана с россыпью бугристых потемневших плодов в изножье, микроавтобус с археологами проехал мимо. Со стороны он хорошо видел, что девушка сидела у окна. Увидела издалека его и она: с улыбкой на губах приветливо махнула рукой…

…а полковник, наконец, расчухался и понял, сколь же прилипчивым может быть наваждение затуманенного мозга…

Алёхин в полном недоумении огляделся вокруг, и первое, что обнаружилось им – была Флорка, сходу смутившая всем своим видом.

Старуха сидела в сумеречном, затененном деревьями углу поодаль от местного толчка, где было немноголюдно и верно угадывалось, что в редкой толпе рыночных завсегдатаев настоящих покупателей раз-два и обчелся.

Казалось Флорка, затаившись в угрюмом молчании, клевала носом, однако, вмиг уловив ожидаемый взгляд Алёхина, живо встрепенулась, тут же, подхватившись, вынырнула из тени и высветилась зловещей картинкой.

Мелконький лоб наморщила, узкие сухие губешки недовольно выпятила, одряблые щечки на лице печеным яблочком дернулись, редкие волосенки вздыбились, а уж одета была как чудно: черные штанцы не по возрасту в обтяжку, черная коротенькая футболка, обнажившая узкой полоской дряблый живот с блестящей серьгой на морщинистом пупке… - и с косой на длинном черенке в руке… самой обыкновенной косой…

Прошив Алёхина взглядом, в котором раздражение и злоба, старуха ходко засеменила наискось по площади… вышагивала, ровно спеша куда, а сама трясла косой… размахивала, словно готовясь не траву-косовицу обкосить, а непременно отнять чужую жизнь…

- Совсем старая с ума свихнулась… - бросила осуждающе, но негромко одна из женщин, смотревшая в числе прочих из-под руки вдогон нелепой старухе.

 - И чё эту ведьму из дому-то выпускают? – продолжила мысль первой другая из соседок-товарок.

- А ее хоть на цепь сажай, хоть под замком взаперти держи – всё одно, если уж надумала какую-то гадость сделать, убежит, - отвернувшись опасливо от топающей по площади Флорки, пояснила первая женщина.

Кто-то посмелее и помоложе из толпы, не выдержав внутреннего напора, весело прокричал:

- Эй, бабка Флорка, ты с косой-то куда направилась?!

Казалось, те слова не должны были долететь до адресата – старуха вот-вот готова была пропасть с площади, обрывавшейся нижним краем, однако услыхала – ответила громко и огорченно:

- Да вот на покос звали…

- И как?! – вслед улетело так же весело.

Флорка недовольно взмахнула рукой и пропала с глаз…

…и тут же возникала перед глазами снова.

Косым петляющим зайцем, без косы в лапах-руках, выпрыгнула на площадь, куда, разгоняя голубей с сияющими синью грудками, стремительно вылетел кортеж из четырех джипов, под колеса первого из которых Флорка, зазевавшись, чуть было не свалилась.

На ровном месте она споткнулась и плашмя растянулась на земле. Первая машина резко затормозила, и черной громадой нависла над растянувшейся внизу старухой. Из кабины выскочил разъярённый человек, в котором Виктор Николаевич, продолжавший стоять у дальней бровки, признал Худова. Сопровождая свои действия оглушительным отборным матом, тот в раздражении схватил старуху за шиворот, как котенка, и небрежно бросил в сторону.

Флорка отчаянно заверещала. Затрясла в воздухе острыми кулачками. Осыпала охранника не менее виртуозной бранью, на что злой Худов, не церемонясь, отреагировал и, подскочив, с размаху раздраженной не менее его самого старухе вкатил громкую плюху.

Быстро-быстро подхватившись с земли, Флорка вмиг нырнула в ближайший проулок.

Худов потянул на себя ручку дверцы авто, но тут мобильный телефон, черным кирпичиком торчавший из нагрудного кармана малинового пиджака, требовательно зазвонил. Со стороны было видно, как он поднёс бережно телефон к уху, как замотал послушно-подобострастно бритой головой. Затем, отключив редкую ещё диковинку, аккуратно вложив на прежнее место хранения, подбежал к одному из джипов, грозными глыбами застывших на небольшой провинциальной площади, прошитой деревьями по периметру.

 Открыл настежь дверцу и силком выволок из салона деваху. Следом – еще двух.

 Запрыгнул в свое авто. Резко захлопнул дверцу. И кортеж с визгом умчался за пределы южного поселка. Пыль, занавесившая было плотным шлейфом часть площади, скоро осела, и увиделось, что выброшенные вон девахи - откровенно пьяны. Одна из них безвольно сидела на земле. Другая безуспешно пыталась помочь ей подняться, а третья в прощальном экстазе размахивала вялой рукой вслед уехавшим машинам.

Машинально закидывая взгляд на круглый циферблат механических часов, высившихся на бетонном столбе возле переговорного пункта, Виктор Николаевич невольно удивился: длинная минутная стрелка сдвинулась всего на два-три мерных деления, вместивших в себя за это время развернувшееся на площади зрелищное представление, воспринятое публикой, не исключая и его самого, в тягостном молчании

Меж тем, опуская голову долу. Алёхин уже знал, что тоска, выгрызающая нутро, небессмысленна и что горечь сожаления, исподволь подтачивавшая неспокойную душу, имела свою определенную причину, а свобода, якобы обретенная им в эти последние дни, виделась пустой и не нужной… не нужной, прежде всего, ему самому…

Не зацепившись больше в своём интересе ни к возникшим комментариям ожившей любопытной публики, ни к пьяным лохматым дурехам, жавшимся друг к дружке в пыли, ни тем более к исчезнувший с глаз старухе, - Виктор Николаевич поспешил покинуть площадь.

В храм он пришел вовремя – отпевание только начиналось. У открытого гроба, стоявшего на широкой лавке у канона, толпились скорбные люди в траурных одеждах, а чуть в стороне от родни, особняком, стояло ещё несколько печальных женщин, среди которых была и Протасовна.

Осторожно прикрыв за собой массивную дверь, Виктор Николаевич медленно прошел вперед и остановился за спиной хозяйки, глухо спросившей через плечо:

- Пришел? – и настойчиво протянувшей ему зажженную свечу, которую до того держала в руке.

Алёхин молча кивнул в ответ головой и несмело взял горящую свечу. Огляделся: все, кого он видел сейчас, держали в руках свечи с трепетными острыми фитильками. Успела и Протасовна возжечь новую.

Не сразу, но скоро Виктор Николаевич всё-таки решился бросить короткий взгляд на лежащую в гробу покойницу. Не осознавая своих полных чувств и не понимая себя до конца, он внезапно задержался взглядом, ибо умиротворенный вид усопшей женщины невольно притягивал к себе. Его искренне поразило то, что лицо покойной вовсе не было восковым и желтым, не было в том лице и отчуждения от бренного, покидаемого ею мира, - оно словно продолжало жить и даже светиться счастьем… Подумалось туманно: «Ровно спит… а во сне видит что-то очень хорошее…»

Священник, размахивая густо и сладко дымящимся кадилом, степенно обходил вокруг гроба, напевно и строго произнося, что и понудило осознанно вслушаться в доносившиеся до слуха слова:

- Воскресый из мертвых Христос, Истинный Бог наш, молитвами Пречистыя Своея Матере, святых славных и всехвальных апостол, преподобных и богоносных отец наших и всех святых, души от нас преставльшихся раб Своих в селениих праведных учинит, в не́дрех Авраама упокоит, и с праведными причтет, и нас помилует, яко Благ и Человеколюбец.

Обойдя полный круг, священник остановился у аналоя, широко перекрестившись и возвысив голос, продолжил победительным призывом:

- Во блаженном успении вечный покой подаждь, Господи, новопреставленной рабе Твоей Татиане и сотвори ей вечную память!

У аналоя, рядом со священником стояла и его кроткая матушка, которая на удивление сильным голосом следом за ним проникновенно продолжила:

- Вечная память…

Не дожидаясь, когда закончится сугубая церемония прощания родных и близких с умершей, Алехин вышел вон. В ожидании Протасовны задержался на паперти. На улице было тепло и солнечно. Невольно подумалось: «У нас на Покров может и снежок выпасть… - вздохнул. – А тут совсем по-другому… тут лето всё ещё краешком цепляется…»

Над головой неожиданно звякнул в вышине колокол и рассыпался одиночными: бум… бум… бум…

Вышла Протасовна. Смахнула на ходу непрозрачную слёзку и, выждав смиренно, когда отзвонит печальную песнь колокол, тихо сказала:

- Вот и проводили… Отстрадалась наша Танечка… И как же она, бедняжка, мучилась… как мучилась, а терпела и всё нас же успокаивала… Ведь несколько лет лежала и всё говорила: «Иисус-то Христос как терпел на кресте… как мучился… и всё ради нас, грешных… И мне только в радость потерпеть…» Лежит-то в гробике, как живая…

Виктор Николаевич и сам, заново словно всмотревшись в поразившее его жизнью лицо, возникшее моментально в памяти, мысленно согласился с высказанным утверждением и проговорил следом то ли вслух, то ли про себя:

- Как живая… как живая… - и уже точно высказал вслух глухое, исподволь созревшее в подсознании еще в храме сомнение: - Только не понятно всё то… неясно.

- Что непонятно?! – Протасовна, замедлив шаг, посмотрела на него очень проницательно.

С ответом Алёхин не спешил, да он собственно и не знал, что надо сказать. Понималось лишь одно, что оплошал, позволив себе высказать то подло подтачивающее сознание сомнение, когда, споткнувшись как будто о слова, сказанные о терпении, готов был с горечью и раздражением выкрикнуть о бесполезности тех страданий, об отсутствие элементарного смысла их, - и теперь, искренне сожалея, корил себя за малодушие.

- Нынче непонятно – потом может всё, как светлый день, ясно будет… - не дождавшись ответа, тихо проговорила Протасовна и шагнула вперед.

- Хорошо, если так… Только вот по жизни сплошь одни загадки и никаких отгадок… - снова отмолчаться не получилось.

Хозяйка, успевшая со сосредоточенным вниманием раздать заранее заготовленную мелочь всем, кто с надеждой ждал у паперти подаяния, тут же отозвалась на его слова:

- Какие такие загадки-отгадки могут быть? Надо просто жить и жить… да радоваться, что солнышко над головой светит… что Господь нас терпит… - и, уже выйдя за церковную ограду, внушительно добавила: - Радоваться надо, что хоть копеечку, а подать можешь… Помню: бабуля моя всё говаривала: «Дай, Господи, подать и не дай, Господи, взять…»

- А если оно светит давно не тебе, что тогда? – Кажется, Виктор Николаевич не слышал последних слов её.

Изнашивая душу, горькая тоска и неподъемная надсада каменными вешками выстилали обреченный путь его, а боль, подбираясь исподтишка, уже грызла… грызла воспалённое нутро… Онеметь бы, замкнуться в обиде на себя и на всех скопом, а Протасовна упрямо и настойчиво продолжает то ли утешать, то ли подбадривать:

- Вот такого-то и не бывает! Ты уж поверь мне, старой… Господь сверх наших сил ничего нам не посылает…

Виктор Николаевич отлично понимал, что напрасно в душе раздражается на добрую женщину, пытающуюся донести до его напряжённого в недоумение сердца, неоспоримые для нее самой истины. Усмирив себя, он, однако, неохотно, но тихо отозвался:

- Как же, наверно, легко вот с такой верой жить? Иной раз и рад бы поверить, да вдруг задумаешься: а где то единственное место, где Бог обитает… Где найти его?

- Ищи Бога, а не место, где пребывает… Он же везде и повсюду… Всегда рядом… - стараясь поколебать его сомнения, откликнулась Протасовна. - Кто ж мешает?! Возьми и поверь… поверь, как ребенок… Они, вона, какие доверчивые… - произнесла как откровение, а в глазах – живой блеск и мягкая улыбка на губах.

- Это дети-то?! Я б не сказал, что нынешние такие уж доверчивые, - Алёхин упрямо сопротивлялся, хотя давно ясно и верно понимал, что пустая душа его нуждается именно во всем том, что пытается так старательно и искренне донести до него старая женщина.

- Доверчивые… доверчивые… - упрямой была и сама Протасовна. Настойчиво продолжила: - Это ты зря… Кому твои сомнения нужны? Да никому! А уж тебе самому точно не нужны. Ты просто верь! Просто говори: – и она торжественно, как охранную фразу, пропела речетативом: - «Верую, Господи! Помоги моему неверию!»

- Вот и ваш батюшка то же самое мне сказал… - с кроткой случайной улыбкой на бледном лице негромко промолвил Алёхин, отметивший про себя с удивлением, что за разговорами незаметно прошли путь и уже стояли около гостеприимного дома.

- Это когда ж ты успел с ним пообщаться? – Хозяйка, широко распахнув калитку и не скрывая крайнего удивления, громко спросила.

- Пришлось на днях… - сознался Виктор Николаевич. Пояснил: - Он с семьей на море был… Там и поговорили по душам…

- Да-да… отец Михаил у нас такой… Молоденький, а душевный очень и мудрый… мудрый не по годам… Всем нам сам-друг… - лицо Протасовны осветилось благодушно, и тем видом своим вдруг окрылило…