Убегающая от морского берега тропинка, по которой перед тем легко и споро поднялись вверх аквалангист и его собака, вся сплошь в зарослях морщинистых жухлых с цепкими колючками соцветий лопухов и кустах осыпающейся сухой пылью седой полыни была узка, крута, - и этим невольно напугала.

Взбираться было тяжело и мучительно.

Затаившаяся, утихшая было на время боль при крутом подъёме почти сразу же напомнила о себе.

Шаг за шагом бесконтрольно возбуждаясь не столько жалостью к себе, сколько раздражаясь на тугую, ломкую болезнь, полностью подавившую его сознание и волю, и путаясь в собственных мыслях, как то уже и было с ним накануне, Алехин потихоньку начинал ненавидеть себя.

Предательски одна за другой наползали длинные, тягучие, опасные мысли, и вовсе не было сил просто прогнать их, а чужой, ехидный голос, ядовито выгрызая нутро, нагло и звучно пробивался до слуха:

- Ну что, сбежал, да? Сдрейфил? А план-то как хорош был… предельно прост и продуман до мелочей… Струсил? Струсил… И чего испугался? Конца?! Только в итоге конец всегда один и тот же - изъеден ты рыбами или в земле червями… Ничего нового… Ждешь, когда боль окончательно расплющит и ты превратишься в овощ…

В тесной груди задышливо спеклось…

Застыдившись горьких, набегающих помимо его воли мыслей и с усилием заглушив чужой голос, Алёхин, превозмогая тугую, пронизывающую боль с трудом сделал шаг вперёд… и ещё… ещё… - и оглянулся: далеко внизу, где волны, полные плотной воды, почерневшей на солнце, с шумом накатывали на песчаный берег, острым ликующим блеском ожило море.

В вышине, высвободив небесную синь-глуботу, рассыпались хвостатые облака на лоскуты легкой вуаль-кисеи, и солнце, не уступая знойной силе-мощи недавнего времени, щедро лило-заливало лучезарным светом озолоченную осенними красками землю.

Широко и просторно было море, до краев наполненное гомоном возбуждённых чаек, рокотом пенистых волн, зыбкими миражами белокрылых парусников, замаячавших по далекой линии синего горизонта, а в самом центре наблюдаемого обзора в вольном движении, как будто вытанцовывая древний ритуальный танец, кружилась большая стая дельфинов.

Зрелище очаровывало и магически притягивало взор.

Наблюдая за дельфинами, Алехин передохнул и, вроде как успокоившись, неспешно вышел на тихую сельскую улочку. Прошел чуть и уверенно свернул в ближайший проулок…

Он наново повторил путь более двадцатилетней давности.

Тем ярким и жарким, с солнцем в зените, июльским днём они впервые семейно выехали на море.

Выехали опрометчиво - вольными «дикарями».

Протащившись несколько муторных часов от железнодорожного вокзала на тряском автобусике, по дружеской наводке они спешили забраться подальше в глубь, где, как подсказали опытные доброхоты, и море почище, и отдыхающих поменьше, и отдых подешевле, что, впрочем, так и было в действительности, но только отчасти.

Автобус, высадив их единственных на полупустой сельской площади, объявленной для них конечной остановкой, уехал восвояси, а они, ориентируясь на маршрут, тщательно вычерченный картографом-сослуживцем капитана гвардии Алёхина, долго шли по незнакомой и, как оказалось, неприветливой местности.

Они и море обнаружили не сразу, а всё шли и шли.

Потом был вот этот плетень, вовсе неизменившийся за прошедшие годы, разве что заметно обветшал и более почернел, да не висели сейчас на нём длинным рядом для просушки яркие пестрые домотканные половички.

Кажется, что вот именно на это место он и бросил тогда большую дорожную сумку и плотно набитый рюкзак.

Приняв из рук жены трехгодовалую дочку, враз устало склонившую пушистую головку на крепкое плечо отца, Алёхин отчаянно подтолкнул Ирину вперёд.

Та, приподнявшись на цыпочках, несмело заглянула за плетень. Осторожно выкрикнула:

- Может есть кто-то? Отзовитесь!..

Но во дворе было пусто, и никто на её робкий зов не отозвался.

Ирина в растерянности обернулась к мужу, которому и объяснять ничего не надо было: он всё и так понял…

Меж тем во дворе появился сонный парень в спортивных штанах, белой майке и тапках на босу ногу.

- Хозяев нет дома, но я точно знаю, что у них всё занято. Даже две раскладушки в саду стоят… - сообщил им парень весьма довольным голосом и тут же ретировался.

Что делать дальше? – новоиспеченный капитан гвардии просто-напросто не знал.

Не пряча близких слёз, вопросительно-осуждающе смотрела на него жена.

Хорошо, что хоть утомившаяся дочурка невинно спала на плече недоумевающего папки.

- Похоже, что всё село уже обошли? Нет мест… И у меня нет… - женский мягкий голос внезапно раздался за их спинами.

Обернулись разом.

Вмиг проснулась и девочка в белой панамке.

На них оценивающе смотрела моложавая женщина.

Только ни капитан, ни жена капитана и тем более дитё капитана в ответ дружно промолчали, да и чем могли бы они объяснить своё недоумение от обнаруженного несоответствия с утверждением, что «там и отдыхающих-то почти не бывает… место тихое… и море чистое близко…»

Место и, впрямь, было тихим… чересчур уж тихим…

Хозяйка – а они сразу догадались, что это так – прошла мимо и, глубоко вздохнув-выдохнув, проявила к ним вдруг деятельное сочувствие и, распахнув настежь калитку, приглашающим жестом позвала:

- Заходите!

Они не сразу и поняли, что прозвучавшее приглашение обращено было к ним, а она радушно продолжила:

- Считайте, что вам повезло… Муж эти дни в море, на путине… Дочку я к себе возьму, а вам её комнату отдам…

Вот и сейчас овеянный добрыми воспоминаниями Алёхин, высматривая через плетень знакомый, аккуратный, с летними пристройками дом, видел, что двор пуст.

Сквозь щели обветшавшего плетеного забора пустым виделся и озлащенный осенним солнцем сад с догорающими ягодными кустарниками и фруктовыми деревьями.

Ошибся, однако: в саду кто-то был.

И тогда, отдышавшись после крутого подъема, Алехин решительно открыл калитку и на усталом полувздохе окликнул с надеждой:

 - Есть кто живой?!

Во дворе появилась пожилая женщина.

Она, сосредоточенно сощурив подслеповатые глаза, пристально вгляделась в того, кто стоял в проёме открытой калитки.

- Здравствуй, Протасовна! – просто и меж тем почтительно произнёс усталым, но однозначно старательным голосом Алёхин, узнавший прежнюю хозяйку, несмотря на то, что годы чувствительно изменили её и состарили.

Иссеченное дрогнувшими морщинками смуглое лицо женщины отрыто озарилось искренней улыбкой, а васильковые прозрачные глаза по-детски целомудренно засветились радостью, - она узнала его.

Радостью на то узнавание отозвалась и его насторожённая душа. Затеплилась обнадёживающе, и отпустило сковавшее нутро напряжение.

 Хозяйка поспешила навстречу неожиданному гостю, а тот, застыдившись легко обнаруживаемой своей немощи, смутился и намертво застрял в калитке.

Суетливо обтерла о края толстой кофты руки и, протянув ему ладонь с назеленёнными травой пальцами, приветливо произнесла мягким взволнованным голосом:

- Узнала! Узнала! Здравствуй, дорогой мой! Здравствуй! Чё торчком торчишь тут? Проходи!

Пропуская гостя вперед, она отступила на шаг, однако сама же и задержалась около него.

Её внимание отвлёк прозвучавший где-то совсем рядом стук чужой калитки, и на улице появился недавний аквалангист: крапчатая собачонка и сейчас ни на шаг не отставала от него.

Одет молодой мужчина был по-летнему, налегке, в черные спортивные брюки и черную же футболку, плотно облегающую мускулистое тело его.

- День добрый, тёть Том! – мельком бросив по ходу на Алёхина, одетого в широкое пальто, любопытный взор, приветливо сказал он и быстро прошел мимо.

- И тебе, Серёженька, день добрый! – проводив соседа затяжным взглядом, Протасовна обратилась к гостю прямо, без обиняков, с вопросом и тем огорошила его: - И кого там вытащили?

Знобко полоснуло по пугливо вздрогнувшему сердцу: он точно понял, о чем это она, - и, не успев опешить от прозвучавшего в лоб вопроса, вынужденно выдавил из себя:

- Мужчину… кажется…

Подавленно и задумчиво женщина отозвалась на его уточнение:

- Упокой, Господи, душу раба Божия… имя его Тебе, Господи, веси… - Сложив кривые, избитые работой пальцы в мелкую щепоть, она широко перекрестилась и, выждав короткую паузу, заключила печально: - Сергей без работы не сидит… Известно: большая вода шалостей не любит… - И тут же сменила резко тональность и звучно скомандовала: - И чё стоим! В дом! В дом!

Алёхин, с облегчением перестраиваясь внутренне и сам, отреагировал более, чем оживлённо:

- Вот только я не успел поинтересоваться: на постой, хозяюшка, не примешь ли?

Протасовна сразу же подхватила его легкий тон и непринуждённо сообщила:

- Так, ведь, мест-то нет! Всё занято курями-петухами… Но ты, любезный мой, заходи! Заходи! Может, чё и придумаем!..

Ничего за годы не изменилось и в уютной, как прежде, опрятной горнице, куда ввела внезапного постояльца хозяйка, встретившая его столь радушно.

Он сходу, не напрягая особо память, с некоторым даже умилением отметил про себя, что вон и дутые, открыточные шкатулочки из папье-маше стоят на комоде, и те же причудливым рисунком выстроченные на машинке белые занавески висят на окнах: даже не менее причудливое слово «ришелье» вспомнилось вдруг.

Ничего…

Единственно, что успел отметить, так это появление в восточном углу комнаты широкой полочки с рядом икон, перед которыми на длинной цепочке висела, тонко изливая неугасимый свет, синего стекла лампадка.

И еще Алёхина догадливо насторожил портрет, с которого на него приветливо смотрел хозяин дома.

Портрета, он точно помнил, никогда не было… Точно помнил, что было вон то двойное фото молодых жениха и невесты…

Когда Протасовна на улице бросила своё «узнала! узнала!» - то он, поначалу поверив в это, сейчас вдруг засомневался в правдивости тех слов: мыслимо ли упомнить всех тех, кто когда-то, пусть и не по разу, побывал здесь в качестве сезонного отдыхающего?

Скоро, однако, когда, щедро и хлебосольно накрыв стол, хозяйка, сказала:

- Виктор! Давай-ка живо за стол! – и тем как бы пристыдила за неверие, а тут ещё, выставив большое блюдо с золотистыми слитками позднего винограда, со знанием дела добавила: - Иринка твоя, помнится, этот виноград очень любила… - и, смягчая голос на полутон, зорко вгляделась в молчаливо сидящего на диванчике Алехина, поинтересовалась прямо: - Нынче-то как она? Здорова ли? Девочки как? Верно уж, совсем невесты стали…

Столь неожиданная и откровенная сопряженность прошлого и настоящего невольно обескуражила, а Протасовна в доказательство надежности и точности своей памяти продолжила:

- У меня ж тут… - она, пройдя комнату по диагонали, сухой, луковичного цвет рукой ткнула на стенку, где жирной цифирью значился номер телефона, и даже посетовала с заметно угадываемой в голосе обидой: - Доча как-то была проездом в Москве… Наказала ей – позвони хорошим людям! Позвонила, а ей ответили, что тут таких нет…

- Так то ж был номер телефона квартиры, где мы в коммуналке жили! – поспешил оправдаться растерявшийся Алёхин. – Мы свою квартиру получили…

Он хотел было добавить еще и то, что скоро и время наступило такое, что не до югов было, а только бы как-то выжить, - но промолчал.

- Ну, рази так… - смилостившись, женщина вздохнула: смуглые щечки её слегка зарумянились и дрогнули. Повторила услужливо: - Садись! Садись!

- Неудобно как-то… Заставил беспокоиться… - уклончиво пробормотал Алёхин на настойчивое приглашение.

Он понимал: делать вид, что неголоден, - глупо, однако, искренне испытывая нечаянно образовавшуюся вину перед любезной хозяйкой, которая не просто узнала его, а, как оказалось, хранился памятью его живой образ, попытался уклончиво отнекаться – и само собой сказалось:

- Не хочу… сыт, вроде…

- Смотрите-ка на него: не хочет он! – живо всплеснула Протасовна руками. Оживилось и её лицо: мелкие морщинки разгладились, - и она, вроде как интонационно намекая на нечто конкретно известное не только ему, но ведомое и ей, отвердевшим голосом иронично произнесла: - Только сыт-то с чего? С морского воздуху аль с соленой водички, знать…

Алёхин, пристыдив себя за то, что ровно ждёт особого к себе обхождения, быстро оставил диванчик и подошел к столу.

- Усаживайся! Усаживайся, где тебе глянется! – дружелюбно подсказала женщина, контролируя каждое его движение.

- Какой праздничный стол! – с восхищением воскликнул гость, расположившись во главе стола, куда в самый последний момент подтолкнула его Протасовна и где, как вспомнилось, постоянно в прежние времена восседал хозяин дома.

- А, может, и правда у меня сегодня праздник?! – круглое лицо женщины открыто и радостно светилось. Она быстро села напротив него и продолжила оправдательной скороговоркой: - Ведь одинокому человеку любая живая душа - в радость! Ты не стесняйся – накладывай себе… накладывай, на что глаз ляжет…

А есть точно хотелось! Ой, как хотелось! Глазами готов был проглотить всё, что можно ему и что – нет. Одно смущало – сама хозяйка к своей тарелке притронуться не торопилась.

Видя, что гость сидит скромно и смелости не проявляет, она подхватилась и без слов просто и привычно наполнила снедью его тарелку с горкой.

Вернулась на место: что-то быстро-быстро положила себе.

- Раньше тут весело жили, что зимой, что летом, - проговорила с нескрываемой тоской и жалостью. – И чужих принимали, и своих не забывали. А нынче что? Понастроили границ… Летошный год вовсе людей не видели… - Смахнула набежавшую слезу и суетливо бросила: - А ну их всех - к бису! Давай-ка, Виктор, мы с тобой выпьем! Выпьем за счастье! За самое простое, самое обыкновенное счастье… - Она разлила по пузатым фужерам янтарно-желтое вино. – А какое оно: маленькое ли, большое ли - и неважно… Оно у каждого своё… Главное, что б счастье… что б душе легко и радостно было…

Протасовна сидела спиной к окнам, выходившим в сторону моря, а там, на необозримом просторе, под солнцем, легким крылом, притягивая взор, сверкнул-поманил белый парусник.

Алёхин отлично понимал, что отмолчаться не удастся: её простота, непостижимая в своей глубине, покоряла.

Он первым поднял полный искристого вина фужер, и, встав, решительно произнёс:

- За счастье?! Согласен!

Твердым шагом направился к хозяйке, волосы которой отливали тусклым серебром, и та тут же с радостью подхватилась навстречу.

Встретились на полпути.

- За счастье – так за счастье! – и они весело чокнулись.

Хрустальный звон переливчатым эхом прокатился по дому, в котором чрезвычайное и ужасное одиночество, как догадался он, единственно стояло здесь всесезонно на постое…

Расслабившись, наконец, и усмирив в душе всяческие сомнения и надоевшие изрядно предостережения в отношение, что можно ему, а что – нельзя, Алехин бесконтрольно навалился на еду.

Расслабилась и Протасовна, так до сих пор сама ни к чему и не притронувшаяся. Она с особым вниманием и искренней заботой наблюдала за гостем.

Сидеть молча у неё не получилось, и она, понизив голос, заговорщицким тоном сообщила:

- У меня сёдня сон был в руку: гостя ждать, - и кошка моя вчера всё гостей намывала… всё намывала… «Ты, - говорю ей, - лапы-то от усердия не сотри…»

Бусая кошка, мирно спавшая на явно персональном креслице, моментально отреагировала на упоминание хозяйки о ней. Подняла головку. Серые, как чистая сталь, глаза её сверкнули: мол, я точно подтверждаю всё сказанное.

Домашняя животинка приподнялась на лапах. Изогнулась дугой длинным телом, развернулась и, свернувшись калачиком, заново погрузилась в свои кошачьи сны.

- А ты ешь! Ешь! Не стесняйся! – торопливо подсказала хозяйка мимоходом гостю, открыто потерявшему аппетит. Пояснила озабоченно: - Всё домашнее… всё своими руками сготовленное… Может невкусно?

- Нет-нет! Всё замечательно… всё вкусно… - Вспыхнувшая было утраченная радость от вида сытной еды скоро сдулась, и он, преодолевая себя, нехотя ковырял вилкой в тарелке. С трудом уклончиво выдавил из себя в оправдание извиняюще: - Просто едок я стал никакой… вовсе едок плохой…

Протасовна, васильковые глаза которой заметно потускнели, деликатно не спешила проявлять любопытство. Лишь, пытливо вглядываясь в него, настойчиво сказала:

- Ты всё-таки хоть через силу, а ешь… Тебе надобно наедаться! Ты, как помню, всегда справный был… в силе был мужчина… А нынче, что? Костьё одно!

Благодарный за чуткость Алёхин поспешил отшутиться:

- Кость да жила – гольная сила…

Лоснилось синевой на солнце широкое море за окнами. Притягивала картинка взор, а Протасовна, словно и не замечая натужно прозвучавшей шутки, перехватила его устремлённый взгляд за её спину, где видно было море, довольно произнесла:

- Погода нынче на славу удалась – украсливая… Лето краешком задержалось – теплом балует… Отдохнешь… окрепнешь… и заздоровится тебе… Ешь! Ешь давай! Не боись – меня не объешь! Я готовить люблю… всю жизнь любила… У меня и муж… помнишь ли его? – Торопливым кивком Виктор Николаевич подтвердил, что «да». – Ой, какой хлебосольный был!.. Царство ему Небесное... – и снова старательно осенила себя широким крестом.

Алёхин невольно бросил взгляд на висевший в простенке меж окон с веселенькими строчными занавесками ранее им отмеченный портрет. Вопросительно посмотрел на хозяйку, но та, делая вид, что не поняла его молчаливого намёка вовсе, твердым сдержанным голосом продолжила своё:

- Я тебя, Виктор, сразу признала. Я тебя ещё вечор высмотрела. Ты всё по берегу ходил… всё ходил… Я ж на берегу-то рядом была… Вечернюю зорьку провожала… Когда уж темнеть совсем стало, - ушла… Я, ведь, грешным делом подумала даже, что это тебя вытащили по утрянке… А как увидела тебя, так обрадовалась… так обрадовалась… - и, цепляясь хваткой памятью за наплывающие из прошлого образы, продолжила уверенно: - Я вас с Ириной твоей… как-то так получилось… сразу заприметила… Люду-то много приезжало, а вас вот с первого раза отметила… Красивой были парой… запоминающейся… дружной… А уж как друг на друга смотрели, - завидки брали! И дитё такое кукольное у папочки головку на плече держало. Ну и как было мимо вас пройти? Сколько раз вы потом приезжали? – выжидательно глянула на растерявшегося гостя: тот не помнил в точности сколько. Тогда Протасовна довольная собой уточнила: - И не раз, и не два! Одного того раза не хватило до десятка!

Женщина умолкла, однако молчание её долгим не было. Неожиданно вернулась к оставленной за порогом жилища теме:

- Раньше отдыхающих много приезжало: яблоку упасть негде было.

Их… утопленников-то… и не замечали вовсе… нынче народу много меньше, и каждого, кто вдруг пропадёт, тут же заметят… И, ведь, чаще всё самосильники… Чё и толкает людей на такое? – уплотняя осуждающе голос, твердо и категорично произнесла: - По мне, как ни плохо, а всё терпеть надобно… - и, с усилием подавляя невольно набежавшие слёзы, тихо подытожила: - Только, видно, не всякому удается своё горе в веревочку завить…

Глубоко вздохнула, а упорно молчавший до сих пор Алёхин, давно решивший для себя, что полностью истекла его воля к жизни, зашевелился и, унимая навалившуюся камнем язву-боль в сердце, поспешно тусклым голосом вымолвил:

- У каждого свой предел… Тут и осуждать нечего… - И тем то ли себя самого оправдать попытался, то ли выступил скорым адвокатом тому несчастному, о котором напомнила внезапно женщина. Следом, неожиданно и для себя самого, медленно выговорил вслух смущавшую его и томившую последнее время мысль: - Я вот и сам давно живу наяву вроде и не живу вовсе… Не пойму, как дни проходят…

- Нельзя так-то! – укоризненно вгляделась Протасовна в Виктора. Раздумчиво добавила: - Я не осуждаю вовсе! Боже упаси! Только мы часто ищем себе оправданий… утешиться обидой спешим… на судьбу сетуем…

Не к месту вспомнив чужие слова о том, что судьба и на печке найдёт, Алёхин хотел было вставить что-либо про справедливость: почему, мол, кому-то всё, а кому только то, что с гулькин нос, как женщина, ровно подслушав его, успела опередить:

- Все ищут человеческую справедливость, а надо божескую… - моментально в который уже раз привычно осенила себя крестом.

Тут Алёхин боялся, что не сдержится: вот-вот и вспылит, выскажет всё то, что накопилось в душе… что камнем-булыжником давит на сердце… Даже, подпираемая заносчивой обидой, длинная тирада готова была сорваться с отверделых губ:

«А где Он – ваш Бог?! И так ли уж справедлив? Что я… лично я сделал такого, что он меня не пожалел? За что меня казнит болью? Отчего я должен каждый день проживать под страхом, что скоро стану обузой для своих?.. Их-то за что?..»

И вновь Протасовна провидчески опередила его:

- Бог, Виктор, - врач, а не палач… - строго и вдумчиво проговорила она. – Душу обидой разбередить легко… Часто себя пожалеть спешим… А то бы спросить себя: не за что? – а зачем? Много бед от того происходит, что человеку кажется, что он может всё сам… что хочет, то и делает… что задумает, то и будет…

- Я давно уже ничего не хочу! Последняя сила на нет усыхает… - не скрывая горечи, перебил её Алёхин, но не заносчиво, как только что прокричал мысленно, а, усмиряя самого себя, печально и подавленно.

Он уже сожалел о том, что так глупо сорвался… пусть не вслух… пусть про себя, но сорвался же… Чуть было не обнажился до наготы своей немощью… - и теперь тихо-тихо презирал себя за подпирающую сознание слабость… а ещё глубоко и неизливно затаились слёзы… его слёзы…

Протасовна, выказав свою мудрую деликатность, вновь сделала вид, что вовсе не заметила горьких отчаянных слов его.

 - Жить надо не перед людьми, а перед Богом… - заключила ненавязчиво.

Алёхин даже мысленно спорить не стал. Поднял на неё глаза и посмотрел взглядом долгим, прямым: глубина её рассуждений удивляла и отрезвляла.

- Знал бы кто, как порой тяжело бывает… - посетовала она вдруг негромко.

Сказала, как скороговоркой прошептала сама себе, и, глубоко вздохнув, быстро встала из-за стола. Резко отвернулась к окну: сухая усталая спина её чуть дрогнула.

«Плачет…» - догадался Виктор Николаевич.

Он, не зная, что и как сказать, как отреагировать, что срочно предпринять сейчас, растерялся, однако пожилая женщина справилась с собой. Вернулась за стол и извинительно вымолвила:

- Скучаю одной сидеть – стены давят… Вот, а как только кто появится рядом, - всё болтаю и болтаю без удержу… утомляю своими баснями…

Жалостинка, откровенно прозвучавшая в тусклом голосе, насторожила, и Виктор Николаевич отлично понял, что Протасовне хочется высказаться, а боится…

- А когда?.. – коротко поинтересовался он, кивком головы указуя на портрет хозяина.

Протасовна тут же начала своё повествование:

 - Весна тем годом была ранняя, слякотная, тягучая…

И потянулась далекой панорамой перед глазами чужая история.

Увиделось небо низкое, тяжелое.

Редко-редко когда прорвется солнце слабым лучом к земле сквозь быстро летящие облака.

Видит Виктор Николаевичи то, как покачивается на волнах рыболовецкий бот, а по морскому берегу озабоченно снуют трое мужчин в рыбацких брезентовых робах. Грузят на борт сети.

Отчетливо услыхал звук мотора, точно увидел и то, как большая лодка тяжело отчалила от берега и скоро исчезала в тусклой дали хмурого моря…

- У нас колхоз рыбачий был… - Алёхин вздрогнул от четко прозвучавших рядом слов.

Видение пропало, и печальный, надтреснутый голос Протасовны занял собой пространство небольшой комнаты. Вслушался:

- Большой был колхоз… богатый… да всё, как коту под хвост, в разор пошло… Быстро как-то всё произошло – и опомниться не успели… Мастеров дармовые деньги хапать много нашлось… И свои кое-кто подсуетился, и чужие вовремя подоспели… Народ пока скумекал, что к чему, а уж ничего и нет… Мужики еще как-то цеплялись… пытались что-то сделать… Всё в море старались по привычке выходить… Только малыми силами что сделаешь? Оборудование какое и досталось, - старое, изношенное… Всё «умники» к рукам прибрали… - вздохнула горько и, выждав паузу, продолжила рассказ: - Они тем днем вроде и не собирались поначалу в море выходить. Потом быстро-быстро засобирались: мы, мол, только на часок… А тут вдруг шторм… Уж как они проморгали? Ведь все трое – мужики опытные, бывалые…

Она умолкла.

Молчал и Виктор Николаевич, выглядывая из-за её спины море, где было тихо, покойно и безмолвно, лишь искрилась золотыми бликами водная широкая гладь…

И так тихо, так бездвижно, что обозреваемое в окно виделось окаймленной тонкой рамкой акварелью художника-мариниста… застывшей иллюстрацией совершенно к другой истории…

- Шесть годов как минуло, и все слёзы-слёзки выплаканы, а всё оно туго доходит, что одна… что навсегда одна… - и женщина, смахнув солёную каплю с лица, ужалась, потускнела. – И всё жду… жду… А чего жду? Знаю ж, что не появится на горизонте их бот… не вынырнет из глуби глубокой… Иной раз дьнина целым годом тянется… - Тяжело вздохнула, и Виктор Николаевич в унисон ей выдохнул тяжко. Вскинувшись благодарным взглядом на него, Протасовна тихо отозвалась: - Да… у каждого своя жизнь-судьбина… - снова глубокий вдох-выдох. Неожиданно предложила осторожно: - Может, выпьем за упокой? По чуть-чуть… Знаю: за упокой не пьют… грешно… Но их просто вспомним… просто как дорогих людей… хороших вспомним…

С душевной легкостью Виктор Николаевич откликнулся согласно.

Протасовна живо разлила вино по фужерам, и они молча выпили.

Выпив, Алёхин неспешно выбрался из-за стола. Подошел к окну, но не к тому, что смотрит на море.

Из окна, у которого он задержался, хорошо просматривался проулок. Там как раз скорым шагом шел аквалангист-спасатель с собачонкой по пятам. Проводив его долгим взглядом, Виктор Николаевич вдруг спросил:

- Сергей этот местный или нет?

- Тутошний… с самого детства тутошний… По проулку направо их дом стоит… - хозяйка встала из-за стола. Подошла к комоду. Извлекла из верхнего выдвижного ящика толстый фотоальбом. – У меня всё при себе… всё вот под рукой… Как только станет скучно, - я на фотографии смотрю.

Села на диванчик. Открыла фотоальбом:

- Мы с его мамкой – дурочки рязанские…

Протянула Виктору, присевшему около неё, фото, с которого, задорно улыбаясь, широко раскрытыми глазами на него весело смотрела девушка из далёких-далёких советских времен.

- Это Нина молоденькая… Она с Лёней по переписке познакомилась… - уточнила.

С другого фото, протянутого хозяйкой гостю, строго и уверенно на него смотрел солдат.

- Танкист… - отметил Виктор Николаевич и у себя же поинтересовался: - Год-то какой по форме будет? – Мысленно сам себе и ответил: - Явно это где-то начало шестидесятых… Форма ещё старая… гимнастёрка вон…

Меж тем Протасовна успокоившимся, ровным голосом продолжала рассказ:

- Это Лёня – отец Серёжи. Солдатиком как раз. Он из детдомовских был. После армии ехать некуда – вот и решил в эти края податься: сослуживец позвал, а Лёня Нину с собой пригласил. Та согласилась. За ней и я, как ниточка за иголочкой. Мы с ней с детства – не разлей воды были… Тут уж и мне жених нашелся: Сеня в соседней деревне жил. То же только-только из армии вернулся…

Одна за другой мелькали у нее в руках фотокарточки, которые спешила передать собеседнику, а для него, кажется, все лица неузнаваемо слились в одну общую массу, а хозяйка всё говорила и говорила:

- Так всю жизнь и прожили бок о бок. Дружили семейно. Сереженька у них первым народился. Через год и у нас дочка появилась. Так и росли вместе. Наша Люська от него ни на шаг. А тот море с малолетства любил: из воды бывало и не вытащишь. И наша дурочка за ним туда же лезла… Любо нам было на них смотреть…

Женщина, обнаружив в госте смиренного слушателя, всё рассказывала и рассказывала подробно - в деталях и уточнениях.

Алёхин как бы воочию и сам уже пристально наблюдал за подростками, что жарким летним днем были вдвоём на берегу.

Девочка лежала с книжкой на песке, а мальчишка, с разбегу легко влетев в воду, стремительными бросками плывет и плывет в сливающуюся с небом даль.

Отложив книжку в сторону и резко подхватившись на ноги, девочка зорко наблюдала за уплывающим всё дальше и дальше от берега. Призывно взмахнула рукой, но напрасно – мальчик не отозвался.

Тогда девочка, сорвавшись, бросилась в набегающие волны и, размашисто загребая воду, поплыла вдогон…

Ввернула в действительность Протасовна. Взяла из его рук скопившуюся стопку фотографий. Аккуратно всё сложила в альбом и вернула на прежнее хранение в комодный ящик.

 Проделала всё неспешно, обстоятельно. Потом подошла к окну, за которым панорамно лоснилось на солнце синее море.

Помолчала, но недолго. Вздохнула-выдохнула и заговорила глухим, с угадываемой обидой голосом:

- Серёжа после школы поначалу в местную мореходку пошел, но скоро собрался и уехал поступать в военное училище… Через год приехал на побывку женатым человеком… Нашёл себе литовку длинноногую.. А чё тут и удивляться? Парень видный… красивый… Известно: на красивый цветок и летит мотылёк! Он с детства был смирный… покладистый… а тут ещё и будущий офицер… Вот и ухватилась! Он же всё для неё… всё, что только её душенька пожелает, готов был ей в угоду сделать… И как только она не выкомаривалась перед ним: и это не так, и другое не так… Приедут, бывало, так он её, кобылу, к морю на руках таскал…

Сознание тухло… уплывало…

 То ли от выпитого хмельного вина, то ли от тревожно, в полудрёме, проведённой ночи, а скорее всего от всего сразу – его предательски клонило ко сну…

Как мог, однако, держался и, старательно вслушиваясь в голос Протасовны, расслабился и невольно всматривался в наплывающие яркие и чёткие картинки, словно это кадры чужой занимательной кинохроники, высвечивающей перед глазами на зыбком экране…

Алёхин ясно видел, как жарким солнечным днём Сергей легко несет на руках белокурую девушку.

Бережно спускается с ней вниз по крутой тропинке, над которой мачтой высилась виловатая, развилистая сосна с отливающим розово прямым чешуйчатым стволом.

Вот и берег моря…

Смех…

Безудержное, сродни детскому, веселье…

Алёхин не только видел, как бежала по пенистой кромке воды босоногая молодая женщина с распущенными волосами, - до его слуха отчетливо доносился и плеск набегающей на песок волны, и легкое шуршание перекатываемой водой гальки…

Следом не бежал – следом летел Сергей… Быстро догнав, подхватил её в объятия… И всё целует… целует… целует…

Виктор Николаевич вдруг вздрогнул, обнаружив, что это вовсе не Сергей!

Это он сам личной персоной держит в объятиях и целует свою Ирку…

Он молод и силён.

Молода, красива и его Иринка… Ирочка… Ирок… его любимая… дорогая…

И это её длинные пряди темно-русых волос шаловливо ерошит ветренник, рывками налетающий от моря...

- Не спишь ли?! – Виктор Николаевич дернулся обмякшим телом – над ухом громко прозвучал женский голос.

Открыл широко глаза: остаточное тепло мягких губ жены продолжало чувственно ласкать его губы…

 Непонимающе уставился на женщину, вопрошавшую нежно и заботливо:

- Вот ведь, балда, уморила тебя своими баснями!

И тут только, приглядевшись, Алёхин осознал, где он и кто рядом.

Растерянно растянул обмягшие губы в извиняющей улыбке. Согласным тоном промычал:

- Есть немного… Ночью… ночью что-то спалось плохо…

Отлично догадываясь о проведенной им прошедшей ночи, Протасовна осторожно обходила явно волнующую её тему и уточняющих вопросов задавать не спешила, а Виктор Николаевич непроизвольно наклонился расслабленным корпусом, чтобы уж точно упасть на узкий диванчик, на котором сидел.

- Нет-нет! – запротестовала хозяйка. – Тебе тут неудобно будет! Пойдём-ка в Люсину комнату. Распахнув филенчатую дверцу, жестом позвала за собой. Когда Алёхин вошел следом, - заинтересованно полюбопытствовала: - Помнишь: вас завсегда тут селила?

- Помню… - машинально промямлил Виктор Николаевич: на самом деле память его была уже в полной отключке.

- Вот тебе мягкая постелька… - Протасовна указала на широкую, под клетчатым шершавым пледом софу. – Я эту софу зову «диван-самосон». Ляжешь – и, как куда провалишься вмиг…

- Я только на чуть-чуть… - попытался оправдаться полусонный Алёхин.

- Хоть на короткое время… хоть на долгое… Как тебе удобно, так и располагайся…

Виктор Николаевич без дальнейших уговоров лёг, и забылся сном: вмиг провалился куда-то, как и обещала Протасовна.

Спал он крепко.

Спал долго и проснулся бодрячком.

Вышел в горницу, где откровенно маялась в ожидании женщина.

Стол, как и до сна, был заново накрыт щедро и разнообразно.

- Заждалась! – признавшись с искренней улыбкой, откровенно сказала она, появившемуся перед ней гостю.

- Это, что, уже вечер?! – удивленно воскликнул тот, обнаружив, сколь огнисто сияли за окнами на закате поздние осенние цветы.

- Вечер! Вечер! – подтвердила хозяйка, в васильковых глазах которой отражался свет закатывающегося солнца. Спросила душевно: - Выспался?

- Выспался… - подтвердил Алёхин. Добавил отдохнувшим голосом: - Мне после сегодняшнего сна давно так легко не было...

- Садись чаёвничать, - торопливо предложила Протасовна.

- Чайку испить, говорите? Это хорошо… даже очень хорошо… - живо отозвался на прозвучавшее предложение выспавшийся гость.

Садиться, однако, за стол не спешил.

Невольно перебирая в памяти утренние сюжеты, Виктор Николаевич внезапно задержался перед прежде им не замеченным портретом, с которого на него смотрела застывшая в растерянности молоденькая девушка.

- Люся? – и не дождавшись ответа, добавил: - Выросла… Уже и не узнаешь…

Протасовна подошла ближе и, глубоко выдохнув, ровно и не было в их беседе перерыва в несколько часов, продолжила утренний рассказ:

- А Люська наша, что? Титеха… Толстушка коротконогая… И покатилось наше дитё колобком на белу свету… Аж до Крайнего Севера докатилась… На одну только дорогу тыщи да тыщи нужны… А где их взять? Доча там – я тут… Дом ей берегу… Только вот грозятся у нас всё отнять… Чужаки, мол, вы тут… Чу-жа-ки!.. Ох-х… а как жизнь удачно слаживалась… - смахнула внезапную слёзу. – Ярём такой на людей навалился, что порой и удержу терпеть сил нет… Многим Родина чужбиной вдруг стала… Вот и нас неизвестно, что ждет…

Алёхин и не рад был, что напомнил о всеобщей беде-злосчастии… Спросил торопливо и находчиво:

- Люся замужем?

- Слава Богу! – обиженный тон сменился на вполне довольный. – Муж Саша… муж хороший… не обижает... И детки есть: мальчик и девочка… Кирюша и Настенька… Славные детки… - в голосе ее одновременно угадывалась и радость, и печаль. – Чаевничать-то, как, будем ли? – верно отвлекая и себя, и гостя от грустных мыслей, оглядывая стол, вновь поинтересовалась.

- Не откажусь! Не откажусь! – Виктор Николаевич развернулся к столу: одним чаем тут точно не обойдется!

Быстрым взглядом оценил выставленное на обзор свежее разнообразие: требовательно отозвалось у него под ложечкой…

Быстро каждый сел на свое место.

Прежняя скованность прошла, и Виктор Николаевич самостоятельно побросал в тарелку себе пусть по чуть-чуть, но отщипнув от каждого из возбуждающих аппетит блюд.

Хозяйка, зорко отметив про то, вспыхнула благодарным румянцем, и сама не менее азартно положила и себе в тарелку.

 Есть, однако, не спешила, а вновь несмело, как и утром, предложила:

- Может, мы с тобой, Виктор, по чуть-чуть?.. – и кивком головы со светлым прозрачным венчиком волос на фоне заката, пылающего в окнах за её спиной, указала на недопитую бутылку с янтарно-желтым винцом из домашних закромов.

И тот, живо подхватившись, без слов разлил вино по персональным фужерам, стоявшим, как на стороже, в ожидании.

Вопросительно посмотрел на Протасовну, а та, подняв свой наполненный до середины хрустальный сосуд, задумчиво долгим-долгим взглядом посмотрела на гостя, увидевшего, что глаза ее васильковые влажные-влажные, - и взволнованным голосом негромко объявила:

- Знаешь: давай за любовь! И как в жизни без любви? Никак же! Хоть и говорят, что любовь – самая черная напасть…

- За любовь?.. – уточняющим, как бы сомневающимся эхом повторив вслед, Виктор Николаевич согласился: - Это уж точно – без любви никак! За неё! За напасть!

А потом был и обещанный чай.

Густой. Душистый. На травах.

- У меня тут, не поверишь, почти сорок трав! – в легком возбуждении сообщила хозяйка, разливая по чашкам ароматный напиток. – И варенье своё… разное… - Она, пододвигая к нему игрушечные почти, полные душисто-яркой снеди стеклянные розеточки, спешила меж тем непременно пояснить: - Вот земляничное… это кизиловое будет… а тут из орехов грецких… из зеленых… - И в довершении сладкого торжества подставила к нему и вазочку на высокой ножке с россыпью шоколадных конфет.

Сама хозяйка ни к конфетам, ни к варенью не притрагивалась, хотя чай пила аппетитно, с прихлёбом, чашку за чашкой.

Ничего не замечая и тем более не запоминая, Алёхин, ощутивший забытое им за последнее время чувство сытости и покоя, просто-напросто сидел, расслабившись и довольно улыбаясь.

Меж тем она, то ясно и просто повествуя о долгой своей жизни, то всячески проявляя осторожность, расспрашивала гостя о семье – и вновь полилась их неспешная и непринужденная беседа.

И, если до конца не вслушиваясь в то, что в подробностях рассказывалось женщиной и что звучало в его скорых ответах на её прямые вопросы, притом тщательно обоими стороной обходилась тема болезни, Виктор Николаевич точно догадывался, что сейчас им заново обретается смысл жизни.

Его жизни…

Жизни, как верилось, окончательно и бесповоротно потерянной…

Понимал он и то, что даже, если он не всё и не до конца ещё уяснил что-то очень важное и единственное, всё равно это что-то верное и точное в своём подлинном смысле запало уже в его душу…

Отчего-то вдруг вспомнился Сергей. Точнее даже не он сам, а его тяжелые, шоколадного цвета руки… А если ещё точнее, то тот взмах рук, когда, выходя из воды, он поприветствовал на расстоянии суматошно носившегося по береговому урезу пса…

- Так Сергей у матери в гостях? – спросил внезапно.

Протасовна подняла на него глаза, но удивления в них не обнаружилось. Она тут же, сменив тему с личного на чужое, с той же предельной простотой, что при рассказах о себе, поведала историю аквалангиста.

- Да нет… не гость. Нынче он за единоличного хозяина… - и, выждав секунду-другую, когда дрогнувший было голос отвердел, продолжила: - Мужики наши пропали по весне, а к осени и Нина убралась вслед. Сгорела от тоски. Истаяла… Печаль-сухотка кого хошь сгложет… Она и сгубила подружку мою… Власть полную гадина берет над теми, кто поддается… - Испуганно вскинувшись повлажневшими глазами на собеседника, тихо сидящего напротив, поспешила словно оправдать себя: - Меня Господь Бог Милостив – не оставляет… - тяжело выдохнула и быстро-быстро перекрестилась. Продолжила: - Сережа, когда на похороны приехал, мать в гробу не узнал – черная головешка лежала… - вытерла слёзы. - Похоронил мать и уже никуда не уехал... Что у них с литовкой произошло – не знаю, а как же он любил её! Бывало приедут с отпуск, так он на нее не надышится… пылинки сдувает… только чтоб ей хорошо было… - вдох-выдох. - Уж какое государство было – монолит! И то в одночасье рухнуло… А семье порушиться много ли надо?

Пристально глянула на Алёхина, но тот не ответил – спросил:

- Один живет?

- Зачем один? Недавно пса себе завел. Друга-жальку! И ведь, что удивительно – та-то приблуда от него ни на шаг. А ревнует его – страсть! Никого к нему не подпускает… - последние слова произнесла легко и добродушно. Обратилась к гостю: - Чаю-то, может, ещё разогреть?

- Нет! Я – пас! – Виктор Николаевич был более, чем категоричен.

Поднялся из-за стола.

Зашевелилась и хозяйка, успела, однако, договорить:

- А та литовка ему письма шлет… Каждую неделю по письму. Сережа как-то приносит целую стопку и просит: «Сожги, тетя Тома, вот это…» У меня печурка в саду есть. Я и сожгла… всю стопку сожгла… хорошо горело!..