Завечерело.

Синью загустело широкое небо, и солнце, скатываясь вниз по небесному своду, вспыхнуло жарко и пунцовым шаром зависло над дальним окраем неоглядно бескрайнего моря. И вот, сделав затяжной вдох-выдох, оттолкнулось уставшее светило от морской глади и упало в покрасневшие воды.

Солнце исчезло.

Оставило по себе лишь закатное копиё, насквозь прошившее небеса, где нехотя гасли высокие, тонкие облака, щедро подсвеченные червонным златом-серебром зыбкого марева.

И вспыхнула вечерница… следом появилась другая… вот и следующая голубая звезда остро блеснула в вышине…

А душа, раздваиваясь меж небом, погружающимся в синь-глуботу, и землёю, замирающую в зыби истлевающих красок, онемела.

Недолго боролась тьма со слабеющим светом. Прошло и недавнее опьянение закатом. Уплотнились сумерки, и окончательно стихло над опустевшим морским побережьем. Вечерний вал-плеск из волн нагонных и волн отбивных итожил угасающий день, да слабым эхом недавнего заката вздрагивало пламя костерка, спешно запалённого у кромки воды.

Плотно укрылся черным пологом дольний мир.

Вот и луна украдкой поднялась из-за моря и потянулась всё выше и выше, где звёздная россыпь сбивалась в причудливые силуэты.

Костерок, живо разгоревшись, потрескивал искрами, что назойливой мошкой толклись в уплотнившемся воздухе огнистыми столбиками.

И трепал, трепал короткими рывками ветер сизый дым, газовым шлейфом вытянувшийся к потемневшей воде, где плоскотелой, серебристой рыбицей вольно плескалась луна.

На камне-голыше, утонувшем в песке, сидел, ссутулившись, тихий и подавленный человек, в изножии которого, затянувшись тугим узлом, затаилась чёрная тварь.

Медленно тянул мужчина из армейской кружки гретое винцо, старательно приглушая ноющую тоскливо душу. Допил. Кружку бережно поставил на песок, где стояла узкогорлая, ополовиненная бутылка темно-зеленого стекла.

Встал и замер в неуклюжей позе, с усилием разминая занемевшие от неудобного сидения ноги, однако, справившись со стреножившей движение немощью, глубоко выдохнул, и решительно стал потрошить содержимое карманов широкополого пальто. Извлекаемое содержимое, как сор, летело в огонь. Достал плоское портмоне. Вытянул было руку вперед – только задержал на весу и, повертев задумчиво туда-сюда, медленно открыл, оценил наличность, бросил его на камень: змея, не разжимая узла, мгновенно сверкнула в темноте стеклянными кругляками маленьких глаз.

Мужчина повторно проверил карманы – пусто. Из внутреннего кармана вытянул паспорт и, не глядя, бросил в костёр, однако резко выхватил его из пламени: огонь успел лишь лизнуть шероховатую кожу обложки. Отряхнул легкий сор и положил паспорт под портмоне.

Наклонился. Медленно снял туфли. С трудом стянул с ног носки, каждый из которых бросил в огонь. Приготовился бросить и туфли - передумал и аккуратно поставил их у камня.

Сердце учащённо билось, и он поспешил спасительно выплеснуть остатки вина в кружку и, не подогревая как в начале, залпом влил в себя.

Резко отбросил порожнюю кружку вниз: оглушительный звук расколовшейся на крупные осколки бутылки спугнул глухую тишину - из-за камня вытянула узкую голову затаившаяся тварь.

Человек, осторожно ступая босыми ступнями по растерявшему недавнее тепло песку, опасливо подошёл к кромке воды и, выждав чуть-чуть, решительно ступил в воду: вздрогнул всем телом. Только вздрогнул не оттого, что по голым ногам ударило легким ознобом, а оттого, что мимо, вытянув упругое, блёсткое тело-жгут, проползла юркая змея и, не нарушая тихого плеска волн, рисующих пенную кромку по урезу воды, исчезла.

Жутко и тягостно…

Торопливо вернулся мужчина к костру. Костёр догорал. Короткие языки пламени, теряя огневую мощь, вздрагивали синей сердцевиной и метались в пустых поисках желанной поживы.

Большим бутылочным осколком сгрудил выгоревшее нутро небольшого костерка: огонь вдруг вспыхнул с новой силой. Острое ожившее пламя притягивало взор, - и человек неотрывно смотрел, как, пританцовывая на нищем торжище, огонь терял мощь и скоро исчез в тлеющих ало углях.

«По-пионерски» старательно мужчина затушил костерок: под струёй уголья зашипели и, чихнув белёсым паром, затухли.

Густой чернильной жижей хозяйка-ночь обильно залила недавний пятачок живого огня. Глухо и темно.

Затянулось из набежавших туч плотным пологом небо, и знобко терзал грудину сердечный хлад. Мужчина снял пальто и, тщательно свернув его, аккуратно положил на камень-голыш. Напоследок, словно прощаясь перед дальней дорогой, торопливо придавил его поглаживающим жестом дрогнувшей рукой и медленно-медленно побрёл в сторону моря.

Сходу решительно перешагнул невидимую в густой темноте линию берегового уреза, и осторожно вступил в чёрные воды, где, верилось, таилась бесконечная глубь-пустота.

Скользили по песчаному дну камни-окатыши: больно кололи голые ступни, - но человек шёл и шёл по мелководью вперёд, и набухали, обтянув мокрой тканью икры худых ног, тяжелой солёной влагой брючины.

Сомкнув прошлое и настоящее, чтобы уже вовсе без будущего, человек упорно прокладывал себе глубоко-далече путь-дорожку, а над морем, уплотняя отражением поверхность зыбких вод, громоздились тёмные облака.

И тишина. Глубокая тишина повсюду. Притихло до немоты и море.

Только обманчивой оказалась та немота. Нехотя выждав короткую паузу, притихшее было до немоты море враз неприветливо зашумело. Вскипело пенными накатными валами. Навалилось угрожающе высокими волнами.

Человек вынужденно остановился и, с усилием упираясь ослабевшими ногами в подвижный песок, знобко поёжился от сырого воздуха. Оглянулся назад: слабым контуром обозначился оставленный берег, однако, упорно сопротивляясь волне, упрямо сделал следующий шаг вперёд…

Оборвалась глухая напряжённая тишина, и сквозь усиливающийся шум волн, пробился неясный звук. Невольно навострив уши, человек напрягся слухом: слабый одиночный звук отчетливо просочился холодным голосом: ты где?.. иди!.. иди…

Мужчина резко остановился. Машинально дотронулся мелко дрогнувшей рукой до груди: под белым полотном рубашки прощупывался нательный крестик, - и раскачиваемый волной замер.

Он видел, как к нему, вздымаясь гибким нагим телом над накатистыми волнами и разрывая тяжёлую плоть облачных отражений, легко взлетали белые воздушные руки невидимого пловца… скорее пловчихи…

Вялое лицо человека отразило смутную печаль. Растерянно и беспомощно оглянулся на берег, где дотлевал костерок, а впереди, куда шел по воде, двоилось перед глазами: руки… руки… две пары рук… четыре пары… ещё и ещё… - и все манят к себе… зовут-зазывают… вот-вот миг-другой и будут рядом… И всё яснее и яснее, всё ближе и ближе звучит неземной голос… голос, усыпляющий сознание…

Знобко вздрогнулось всем телом, и холодит под ложечкой, в подреберье. Странно: стоит по колено в воде, а холодно – сердцу…

Меж тем сквозь вязкую тяжесть в ушах пробивался новый звук, разраставшийся до призывно-требовательного зова, и текучий ветр-полуночник донёс громкий мощный всплеск: разбивая мириады звездных отражений на водной глади, невдалеке вынырнул большой дельфин.

А руки исчезли… скрылись в волнах, как будто и не было их вовсе никогда… Лишь гаснущим эхом прозвучал недовольный выкрик: иди-… сюда-а… ну что же-е ты-ы…

И только тут человек обнаружил, что вспыхнуло над ним в одночасье очистившееся от громоздких туч небо. Высветилось яркими звёздами. Появилась и пленница-луна. Накопившимся в недавнем заточении синь-светом обильно залило весь дольний, затаившийся в ночи мир.

 Отливающее тусклым серебром мокрое тело дельфина то легко вздымалось над волнами, то круто падало под воду, а навстречу ему, отозвавшись на зов-призыв, из дали дальней, из глуби глубокой плыл другой дельфин… скорее другая… его подруга с длинным узким туловом, отражающим синь-серебро лунного света.

Дельфины встретились. Приветливо ткнулись вытянутыми головами друг в друга и, вспенивая таинственно посветлевшие воды, увлеклись прихотливой игрой влюблённой пары. И ясно-ясно доносился до человеческого слуха пусть невнятный, но возбужденно-радостный говор…

Утвердившись на жидких ногах, человек резко развернулся и торопко зашагал к берегу, где угасавший на нет костерок, выбросив вверх острой стрелой узкое пламя, сам по себе вдруг ярко вспыхнул и жарко разгорался, а ветер, растрепав набирающее силу пламя, подхватил легкую струю белёсого дыма и гнал к морю.

Человек ступил на твердую землю: с мокрых брючин потоком побежала вода.

Следом, у самых ног его, выползла из воды узкотелая тварь и черной блёсткой молнией метнулась в прибрежные заросли.

Мужчина того не видел. Он пристально смотрел туда, где, как в чаше, разукрашенной дивной игрой лунного света, ещё мгновение назад предавались любовной утехе дельфины, и откуда гулко откачнулись все недавние звуки.

Водная гладь в частной россыпи звездных отражений упокоилась и пребывала в безмолвии. Сквозь вязкое сознание пронеслось легковесное: примнится же…

Вернулся к камню, оставленному некоторое время назад.

Аккуратно встряхнул своё пальто. Проверил наличие паспорта и портмоне: на месте... И столь же аккуратно упрятал их во внутренний карман пальто, которое успел набросить на плечи.

Снял мокрые брюки и, по-армейски растянув их на сухих травяных будыльях, приладил около разгоревшегося костра сушиться.

Голые ступни спрятал в туфли, дождавшиеся хозяина.

Настаивалась, охлаждаясь, ночь, но человеку вовсе не было холодно. Закутался в широкое пальто. Присел на камень. И, плотно закрыв глаза, провалился в забытье…

Там, где выси высокие, чудные, горные, стеной ограждающие море, зарождался рассвет: едва-едва в светозарной пелене забрезжил свет, как человек, сидящий в малоудобной позе, зашевелился.

И вздрогнул: ранний живой куролик, разорвавший внезапно тишину, вспугнул своей неожиданностью. Пребывая в некотором недоумении, когда спросоночные мысли осаждали мозг лишь одним вопросом: где это он? – осмотрелся.

Расслабленной рукой смахнул остатки сна. Под перекличку невидимых, нагло дерущих горло петухов сон развеялся.

Машинально облизал сухие, в соленой горечи губы, что тут же и прояснило затуманенное сознание нежеланным воспоминанием дня прошедшего, а в душе меж тем закопошилась та смутная борьба, что тревожила все последние дни.

Против обыкновения последнего времени, проснувшись, он, однако, не почувствовал сопровождавшей его постоянно боли. Слабость была, а боли изматывающей мозг, изнуряющей волю, не было… отступила…

Осмотрелся. На исходе белый ранний-ранний час: скоро-скоро восход!

В вышине, где истлевали бледные звезды, небеса, не тронутые ещё утренней зарёй, сияли тихим перламутром.

Утро тихое, чистое. И живительно свеж воздух, пронизанный не столь утренней прохладой, сколь побудительной жизненной силой. Плеском волн, набегающих на берег напомнило о себе близкое, в легкой кисее тумана море.

Затеплился восток. Вздрогнул алым – и огромный веер золотистого света вспыхнул над горными вершинами, и широкое небо засияло.

Живо поднимающее солнце сбило-разметало над морем дым-туман.

Светло и спокойно бескрайнее море. Пустынно. Безмятежно и величаво. Вздрагивает лишь солнечной рябью водная гладь, да у дальней кромки зыбкого горизонта белым крылатым миражом обозначился легкий парусник.

Блеснули спицы огненной колесницы, и покатил красавец-наездник в ливрее из злат-парчи в долгий путь посолонь, а на земле, приближая новый день, разбегались длинные тени от небесной повозки.