Ранней весной 1994 года, то есть за добрый десятокъ лѣтъ до вышеописанной встрѣчи (если можно назвать его добрымъ), Салабинъ стоялъ перед продуктовой витриной въ одномъ из торговыхъ заловъ Невскаго проспекта, изучая выставку снѣди, и переживалъ синдромъ полнѣйшаго отчужденiя.

Въ головѣ у него порхали навязчивыя мелодiи, непрерывно звучавшiя съ определённыхъ поръ по всѣмъ новоявленнымъ станцiямъ FM. Лейтмотивами были «вѣтеръ перемѣнъ, унёсшiй у меня изъ рукъ послѣднiя деньги», либо «ты цѣлуй меня вездѣ – я вѣдь взрослая уже», а ещё – грозно звучавшая ночами, да не гдѣ-нибудь, а подъ окнами Салабина, да хоромъ, да подъ яростную гитару «Уходимъ! Уходимъ! Уходимъ!..»

Салабина подмывало уйти изъ магазина, но онъ не торопился. Перемѣны сдѣлали его свободнымъ, онъ могъ въ любую минуту покинуть Невскiй съ его осыпавшимися фасадами и уйти на Сѣнную съ ея дешёвыми ларьками. Тамъ торговали китайскимъ сухимъ молокомъ изъ Западной Европы, бельгiйскимъ спиртомъ въ пластиковыхъ литровыхъ бутылкахъ, картофельнымъ порошкомъ изъ штата Айдахо и брикетами куриныхъ кожистыхъ обрѣзковъ... Наконецъ, тамъ было море разливанное чипсовъ –деликатеса, дотолѣ неслыханного...

Только что Салабинъ проходилъ мимо бывшей «Минутки», гдѣ теперь обосновалась безплатная столовка британской «Армiи Спасенiя»; на тротуарѣ у входа маячила мадамъ въ мундирѣ и въ фуражкѣ этой самой армiи. Салабинъ подавилъ и своё любопытство, и свой аппетитъ: онъ не рассчитывалъ, что пройдётъ фейсъ-контроль у женщины-конвоира. Главнымъ же былъ не собственный аппетитъ Салабина, а вопросъ о томъ, что онъ принесётъ домой: вполнѣ предвидимо, пачку спагетти и бутылку подсолнечного масла. Плюсъ пустотѣлое яйцо изъ шоколадной глазури, запечатанное въ цвѣтную фольгу – «киндеръ-сюрпризъ» для своей Маруси (по-мамкиному – Ляльки).

- Геннадiй?.. Это вы?

Салабинъ оглянулся и не сразу узналъ въ невысокой пепельной блондинкѣ прежнюю знакомую по пароходству – Ольгу изъ коммерческой службы. Онъ молча называл её вѣчной холостячкой – впрочемъ, никогда не унывавшей и любившей заводить съ мужчинами бесѣды съ претензiей на свѣтскость. Во всякомъ случаѣ, къ Салабину она подходила, зная о его филологическом прошломъ, съ неизменным вопросомъ: «Подѣлитесь, что Вы прочли интереснаго за послѣднее время?»

Вѣдь было такое время Великаго Чтенiя – и Охоты за Книгой, когда каждый второй могъ сказать о себѣ «духовной жаждою томимъ», пусть даже не помня или не смѣя досказать: «въ пустынѣ мрачной я влачился». Свѣжее слово было сказать затруднительно, а жажда всѣми ощущалась – къ немалой выгодѣ племени переводчиковъ: на экспортъ шли балетъ и «хохлома», а завозилась въ невѣроятныхъ количествахъ чужая литература. Пусть и разрешённая – но всё равно чужая: съ чужими привычками, въ томъ числѣ вредными. (Тѣмъ она и была интересной, лакомой.) На устахъ интеллигентныхъ горожанъ первымъ журналомъ была «Иностранка», затѣмъ «Новый мiръ»;  могла иногда заискриться «сенсацiей» «Дружба народовъ» или «Юность»;  конкретно женскiй интересъ худо-бѣдно удовлѣтворяла польская “Kobieta i Życie”.

- Гдѣ вы теперь, Геннадiй? Что съ вами? Въ пароходство не хотите вернуться?

Вопросъ былъ не просто неожиданнымъ – онъ былъ невѣроятенъ.

- А что – пароходство ещё есть? Если по газетамъ – такъ ничего не осталось!

- Не только есть, но даже возрождается! И съ новымъ руководствомъ!

Продолжая говорить, Ольга сунула ему въ ладонь визитную карточку со своей фамилiей и должностью – начальникъ коммерческой службы:

- Кацкунъ уже сидитъ на нарахъ, должность начальника упразднили, теперь у насъ и президентъ, и предсѣдатель совѣта, а вице-президентъ – Борисовъ, большая умница и свѣтлая личность. Прiѣзжайте завтра, я васъ къ нему отведу – и напишете завленiе! Новая команда спасётъ пароходство!

Салабинъ опѣшилъ отъ такихъ новостей.

- Придёте? – свѣтлые Ольгины глаза уставились на него. – Люди с вашимъ опытомъ очень нужны!

- А кто такой Борисовъ?

- О!.. Это капитанъ, изъ лучшихъ въ пароходствѣ, выбранъ собранiемъ акцiонеровъ!..

Салабинъ ещё разъ посмотрѣлъ на карточку:

- Я вамъ завтра возвоню.

- Смотрите: обязательно! – и на прощанье Ольга многозначительно состроила глазки: - Я буду ждать!

*        *        *

Поколѣнiе Салабина собрало богатый урожай воспоминанiй, хотя невозможно было сразу понять, кто былъ сѣятель, кто зачинщикъ. И много воды утѣкло подъ мостомъ, пока переходили мы съ крутого берега на пологiй, изъ царства ханжества въ республику цинизма. Но каждое новое поколѣнiе, по части матерiала для воспоминанiй, богаче предшествовавшихъ, только доживать до нихъ становится удѣломъ всё меньшаго числа. И это было давно предсказано, но всѣ пророки и всѣ предсказатели ханжески замалчивались в тѣ годы, когда взрослѣли Салабинъ и сверстники.

Уже и страна превратилась изъ самой читающей – въ самую пишущую (безъ знаковъ препинанiя), изъ строящей – въ торгующую не торгуясь, изъ наглухо застёгнутой – въ расхристанную напрочь. А мы, ребята, на этомъ кувыркѣ ни оглянуться не могли, ни очнуться не успѣли. Оглядываться другъ на друга надо было раньше.

Когда Салабинъ убѣжалъ изъ-подъ протѣкавшей крыши «Интерклуба моряковъ», начинался девяностый годъ. Улицы стала затоплять свобода слова и печати: гороскопы, альтернативная исторiя, секты, брачныя объявленiя, инфляцiя, реформа КГБ, порновидеосалоны, выставки раздѣванiй, нападенiя на пенсiонеровъ, едва отошедшихъ отъ кассы или вышедшихъ съ пакетомъ изъ магазина...

Реклама била по органамъ чувствъ: «Дѣвушкамъ: работа за рубежомъ!» – «Эмиграцiя: телефонъ – миллiонъ!» – «Англiйскiй – языкъ твоего будущаго!» – « Съ англiйскiмъ – я самый крутой!».

Салабину пришлось вернуться къ первому образованiю и давать объявленiя о репетиторствѣ, благо что появились газеты безплатныхъ объявленiй на всѣ случаи жизни и порока. Мыкался домашнимъ учителемъ, пока одинъ прiятель съ философскаго, уже профессоръ, не рекомендовалъ его учредителямъ негосударственнаго университета.

Матерiальная скудость убивала Наталью: ей пришлось опять пойти на нелюбимую работу въ дѣтскiй садъ. Однако же тамъ она обзавелась интересными связями – грузинкой, бѣжавшей изъ Абхазiи, и ея подругой, подвизавшейся въ райотдѣлѣ милицiи уборщицей. Судьбоноснымъ для Натальи результатомъ этихъ связей – а почему не для Геннадiя? – для него, какъ выяснилось, тоже – стало увлеченiе жены астрологiей. Просвѣщённая новыми подругами, Наталья другими глазами стала глядѣть и на мужа, укоряя того за «неприспособленность»: ну что ты каракули выводишь, стоя за чертёжной доской? – вотъ пошёлъ бы в милицiю – точно не жилъ бы на одну зарплату!

Геннадiй когда вспыхивалъ, а когда отшучивался:

- Ты чего, Наташ?.. На милицiю клевещешь?

Наконец понявъ, чего добивается жена, онъ отвѣтилъ ей опредѣлённее:

- Ужъ извини, дорогая, но вымогателемъ и воромъ я не буду!

- Тогда зачѣмъ сѣмью заводилъ?!

Геннадiй не узнавалъ своей жены. Да и многое вокругъ становилось неузнаваемымъ. Генсекъ сталъ президентомъ, генералы КГБ – перебежчиками, а счетоводы правящей партiи – «самоубiйцами»... Но это было лишь начало.

Сынъ сталъ дерзить отцу и бросилъ школу, пропадая съ мальчишками по чужимъ чердакамъ и квартирамъ. Наталья первой узнала, что ея одиннадцатиклассникъ въ школу больше не ходитъ, прогулявъ уже цѣлую четверть, но сказала объ этомъ Геннадiю, когда парень прогулял уже и вторую. Въ отвѣтъ на ужасъ и негодованit мужа, Наталья фыркнула:

- Ну вотъ ты у насъ учёный – а толку?..

Парню предстояло идти въ армiю, не окончивъ средней школы.

«На ней ли я тогда женился?» – спрашивалъ себя Салабинъ. И не зналъ, какъ отвѣтить. Спрашивалъ-то себя на бѣгу, между уроками, не видя предмета передъ глазами. А съ наступленiемъ сумерекъ Наталья отправляла мужа и сына съ рюкзаками далеко за Долгое озеро – на совхозное поле: тырить ещё неубранную, а потомъ недоубранную картошку.

Власти взахлёбъ знакомили народонаселенiе съ прихотями рынка и демократiи. Промышленность воспользовалась предоставленнымъ ей правомъ – и установила свои отпускныя цѣны на продукцiю, но розничныя цѣны, въ интересахъ народа-покупателя, торговлѣ трогать запретили. По такому дальновидному совѣту спецiалистовъ промышленность встала, а торговля опустынилась.

Салабинъ сталъ догадываться, что въ правительствѣ очень разныя люди: одни сидятъ, а другiе бѣгаютъ. Одни въ недоумѣньи исчезаютъ, а другiе возвышаются, укореняясь. Магазины опустѣли по замыслу бѣгавшихъ, ещё не столь укоренившихся въ почвѣ.

А съ экрановъ продребезжалъ «первый советскiй эротическiй фильмъ – Маленькая Вера»; успѣлъ уже и забыться, захлёстнутый видеосалонами плюсъ кабельнымъ ТВ. Салабинъ такъ и не посмотрѣлъ эту Веру – но вотъ уже снимаютъ «первый отечественный триллеръ»... Какъ будто триллеръ можетъ быть отечественнымъ! – принципiально ворчитъ Салабинъ, не забывшiй о своёмъ филологическомъ образованiи.

Когда же именно случилось повторное вхожденiе Салабина въ ту же рѣку – то бишь въ пароходство? Какъ уже сказано, произошло это послѣ освобожденiя отъ недоброй памяти Кацкуна. А Ростиславъ Салабинъ уже призвался в армiю. Значитъ, два года съ лишнимъ Салабинъ старшiй пробылъ репетиторомъ и преподавателемъ въ гуманитарной академiи. А Ростика призвали, когда его мать уже ушла въ вольноопредѣляющiяся.

Именно такъ, отецъ с Лялей-Марусей посѣщали Ростика въ полку вдвоёмъ – безъ матери; предполагалось, что она к нему ѣздитъ отдѣльно, хотя объ этомъ сын ни разу не обмолвился, а брата и сестру постоянно просилъ прiѣзжать и заказывал опредѣлённые гостинцы для «старослужащихъ ребятъ».

Значитъ, позади остались перетягиванiе каната между Горби и Борби и дурацкiй ГКЧП смывшегося в Крымъ Горбачёва (хотя, съ другой стороны, онъ былъ разыгранъ психологически генiально).  А вотъ выводъ танковъ на площади  былъ идiотическимъ, словно гэкачеписты сами собирали себѣ на приговоръ... Позади уже былъ и кроваво-закопчённый октябрь девяносто третьяго... Ужъ эти-то огня и крови не боялись!

Но позади ли всё это осталось? Всё больше начинало казаться, что это среди насъ – и навсегда. И только древняя максима, что всё, всё на свѣтѣ проходитъ, оставляла призракъ надѣжды, теплящейся гдѣ-то въ тайныхъ уголкахъ души.

А тѣмъ временемъ пошли-поѣхали, попёрли декларацiи большихъ и малыхъ суверенитетовъ («Папъ, кому они говорятъ соври?» – спросила Лялька.) Хотя нѣтъ: это раньше началось, попёрло ажъ съ девяносто перваго, даже преждѣ Беловежской пущи, и даже изъ «обиженной Союзом» россiйской Москвы, чьи чиновные комплексы подхватили психологи-пропагандисты, доброжелатели и консультанты.

Не можетъ Салабинъ съ точностью датировать сцены той трагедiи, но не забыть ему, как изъ президiума съезда похвастался то ли еще генсекъ, то ли уже президентъ: «всего, что знаю и дѣлаю, я же вам никогда не скажу!». И не думайте!.. (Раиса Максимовна осерчаетъ!.. И Маргарита не велитъ! – такъ понималъ это скромный сердцевѣдъ Салабинъ.)

А дальше этотъ сердцевѣдъ теряетъ всякую скромность: «Помянете моё слово: онъ очень долго будет жить, этотъ Мастеръ!.. Пока ему тамъ не приготовятъ надлежащiй прiёмъ... ууу!

Формально наш дорогой Михаилъ Сергѣевичъ за 93-й годъ не отвѣчаетъ;  а по существу – ещё какъ отвѣтитъ! Но не передъ нами грѣшными...

Когда Ростикъ уходилъ служить, то сказалъ отцу при прощанiи (оба не знали, куда его увезут!):

- Не надо вамъ съ мамой разводиться!

«Это кто тебѣ сказалъ?» – спросилъ отецъ. – Она сама, – шмыгнулъ носомъ призывникъ. –«О томъ, что надо, - или о томъ, что не надо?» - сказал Салабинъ, не сознавая жестокости вопроса, но испытывая стыдъ оттого, что задаётся вопросъ риторическiй. – О томъ, что вы разводитесь – и всё, – простодушно отвѣтилъ Ростикъ.

«И всё!» – мысленно кивнулъ Салабинъ.

- Держись, сынище! – сказалъ онъ Ростику. – Я навсегда тебѣ отецъ!

Въ учебномъ взводѣ внутреннихъ войскъ на улицѣ декабриста Якубовича («Почему не героя графа Милорадовича!» – привычно думал Салабинъ всякiй разъ, когда они съ Лялькой ступали по тамошнему тротуару) – буквально за недѣлю-полторы Ростиславъ превратился въ блѣдное привиденiе... Онъ оказался неготовъ къ борьбѣ за выживанiе, за право на пайку и за право сильнаго, не могъ держать ударъ и отвѣчать на ударъ.

«Какимъ бы я самъ оказался въ этой казарме, на этой кухнѣ, въ этомъ туалетѣ?..» – спрашивалъ себя Салабинъ, получившiй воинскую спецiальность въ университетѣ и не проходившiй срочной службы. Ему въ школѣ приходилось держать ударъ верзилы-переростка Пашки Козловскаго: держать, не отступая ни на шагъ, но не отвѣчая. Пашка давно на томъ свѣтѣ, а въ память о нёмъ у Салабина дважды перебитый носъ.

«Я виноватъ! Не воспиталъ Ростислава!» – корилъ себя Салабинъ. Но вставали передъ глазами сцены, когда въ отвѣтъ на отцовскiя внушенiя Ростикъ слалъ ему вызывающе оскорбительные жесты, укрываясь у матери за спиной.

Они должны были развестись, потому что жена ревновала мужа къ его рукописямъ, а кухню съ плитой возненавидѣла сильнѣй, чѣмъ тёща ненавидѣла зятя (но тёща собственную мать ненавидѣла сильнѣе, только это отдѣльная исторiя)... Ну, и ещё потому, что грузинка изъ Абхазiи нагадала Натальѣ, что та «смѣнитъ партнёра», когда ей стукнетъ сорокъ первый годъ.

По простодушiю или въ далеко идущихъ видахъ, Наталья этими откровенiями тайныхъ и невидимыхъ силъ подѣлилась съ собственнымъ мужем. У Геннадiя же было собственное впечатленiе, что Натальинъ сорокъ первый годъ уже давненько наступилъ. Поэтому онъ ей посовѣтовалъ ничего не дѣлать кое-какъ, а хорошо и осмотрительно выбрать себѣ «новаго партнёра».

Когда Ростикъ уже месяцъ пробылъ въ учебномъ взводѣ, Наталья объявила:

- Я рѣшила, Салабинъ, съ тобой развестись!

Онъ сглотнулъ неожиданный комокъ (несмотря на ожиданiе, ставшее привычкой), подумалъ – и отвѣтилъ:

- Ты, случáемъ, не ведёшь дневникъ?

- А то что?

- Если ведёшь, то такъ и напиши: «Я рѣшила!». Или купи красивую открытку, поставь дату – и напиши это там!.. Для исторiи!

Въ судѣ, «по взаимному согласiю сторонъ», Наталья оставила за собой 18-лѣтняго сына, а 9-лѣтняя Елена, она же мамина Лялька, она же папина Маруся, досталась отцу. Тогда Маруся была достаточно склонна къ этому. Слёзъ не было.

*       *       *

«Я потому иду, – сказалъ себѣ Салабинъ, – въ пароходство опять, что до сихъ поръ, диспетчеръ флота, стыдъ и срамъ, не испробовалъ шторма. Вотъ поэтому. А насчётъ восторженнаго оптимизма Ольги Кузнецовой имѣю сильныя сомнѣнiя.»

Когда-то, школьникомъ, онъ собирался въ южный город Николаевъ въ кораблестроительный техникумъ – только не вышло: въ тотъ годъ не принимали ребятъ съ неполнымъ среднимъ образованиемъ. Зато Люда Ильина, его первая школьная любовь, по окончанiи кораблестроительнаго института у себя дома, на Балтикѣ, получила назначенiе именно въ Николаевъ – и строила тамъ громадные корабли: танкера и крейсеры.

Въ пятом классѣ Генка влюбился в Люду молча и сразу – до боли сердечной. Там же, въ глубинѣ сердца, эта молчаливая любовь истаяла вместѣ съ болью къ седьмому, кажется, классу. Женька Ядрышниковъ, сосѣдъ Геннадiя по партѣ, тоже былъ молча влюблёнъ въ Люду Ильину, которую вслухъ называл не иначе какъ Ильинухой. Но замѣчала ли Люда своих воздыхателей?  Они сами себѣ въ этомъ чувствѣ едва признавались.

В школьной художественной самодѣятельности Люда Ильина была примой сольнаго пѣнiя. Когда на репетицiяхъ Люда пѣла, а Гена въ полутора шагахъ смотрѣлъ на неё въ упоръ – и съ мѣста не сходилъ, и глазъ не сводилъ, она ему замѣчанiй никакихъ не дѣлала. Но когда въ спортзалѣ на урокахъ физкультуры Салабинъ выступалъ на конѣ или на брусьяхъ, Ильина нарочито громко комментировала его исполненiе, обращаясь къ сосѣдкамъ-дѣвчонкамъ и обзывая Салабина Салаткинымъ.

Молчаливая любовь Салабина такъ и не обрѣла своего голоса, а потомъ уроки физкультуры стали раздѣльными для юношей и дѣвушекъ. Позднѣе  Геннадiй пережилъ нераздѣлённую любовь къ новенькой Викѣ, но ту мгновенно покорилъ чемпiонъ школы по тройному прыжку. Чемпiонъ какъ живой стоитъ передъ глазами у Геннадiя, но память не сохранила ни имѣни его, ни фамилiи.

Съ Людой Ильиной, уже студенткой корабелки, Салабинъ видѣлся лишь однажды въ колпинскомъ паркѣ – и вёлъ тогда себя онъ глупо: кривлялся и ёрничалъ, а Люда молча искоса смотрѣла на него. Её молчанiе толкало его на новые глупости, но выражались они не столько въ словахъ, сколько въ неумѣстной, вызывающей интонацiи. Онъ по-прежнему боялся женщинъ и былъ дуракъ дуракомъ (разъ это его собственный выводъ, надо прямо объ этомъ сказать).

Мать Геннадiя, постоянно встрѣчая другихъ матерей, передавала ему новости объ одноклассникахъ. Люда долго не выходила замужъ; впослѣдствiи Геннадiя странно поразила новость, что ея мужъ оказался его тёзкой. Но больше поразило его то, что Люда умерла, не доживъ до пятидесяти.

По собственному сужденiю Геннадiя, онъ ничего особеннаго въ жизни Люды Ильиной значить не могъ, – но какъ знать?.. Дуракъ вполнѣ способенъ занять особенное мѣсто.

Когда Ростику шёлъ пятый годъ и была жива ещё мать Геннадiя, она разсказала об очередной встрѣчѣ съ матерью Люды: въ невинной болтовнѣ «о дѣтяхъ» та проговорилась, что Люда спрашиваетъ, каковъ сейчасъ Генка Салабинъ – не отрастилъ ли себѣ животъ? «Да что ты, какой у Генки животъ?» – отвѣтила та. Она-то видѣла порой и Гену рядомъ съ матерью.

«Если бы всё сложилось иначе, – думал теперь Салабинъ, – и я бы рано женился – на Людмилѣ, конечно – то она бы, вѣроятно, была сейчасъ жива, я бы охотно ей подчинялся – и былъ бы, вѣроятно, у меня теперь животъ.»

*       *       *

Ольга положила телефонную трубку и просияла, кивая Салабину:

- Пойдёмте! Александр Павлович ждётъ насъ.

Открывъ дверь изъ приёмной въ кабинетъ вице-президента, она отступила, предоставляя Салабину войти первымъ, и тотъ увидѣлъ встающаго из-за стола капитана «Новозыбкова» – Александра Борисова съ той самой линiи «Вестабалт», которой завѣдывалъ когда-то Салабинъ....

- Ба! – воскликнулъ кто-то одинъ или даже оба. И схватили другъ друга за локти – или полуобнялись...  И пальцемъ Борисовъ погрозилъ Ольгѣ:

- Ну, Ольга!.. Ухх!  Что стоило фамилiю сказать? Гена! Салабин!. А то, понимаешь, она тебя секретила!

Ольга, съ довольной улыбкой на лицѣ, покинула их, а мужчины стали дѣлиться свѣденiями о своёмъ положенiи въ текущемъ состоянiи дѣйствительности.

Прежде чѣмъ отправить Салабина въ кадровую службу съ заявленiемъ, Борисовъ разсказалъ о послѣднихъ революцiонныхъ перемѣнахъ въ пароходствѣ: преобразовались в акцiонерное общество, «мнѣ предлагали стать президентомъ, да я не рѣшился: только-только съ мостика на берегъ, понимаешь...»  А президентомъ, ещё лучше, сталъ начальникъ судо-механической службы Лущинскiй...

- Иванъ Ивановичъ?.. – оживился Салабинъ.

Онъ безсчётное число разъ встрѣчался съ Иваномъ Иванычемъ Лущинскимъ въ лифтѣ или въ коридорѣ – ихъ службы размѣщались на одномъ этаже. О Лущинскомъ было слышно только хорошее; хотя его отвѣтственность обнимала материально-техническую часть, съ людьми онъ тоже былъ внимателенъ и вѣжливъ.   

Встрѣча съ вице-президентомъ Борисовымъ имѣла мѣсто весной (простимъ Салабину этотъ иностранный оборотъ рѣчи!), пароходство стало мало-помалу выкарабкиваться изъ кацкуновыхъ долговъ, уходя отъ банкротства, и поэтому въ мрачный осеннiй вечеръ следующаго года Иванъ Ивановичъ Лущинскiй былъ разстрѣлянъ въ собственномъ подъѣздѣ десяткомъ пуль калибра девять миллиметровъ.

А сейчасъ была ещё весна девяносто четвёртаго – и хотя кровавый 93-й былъ невыносимо памятенъ, Салабинъ, ободрённый встрѣчей съ Борисовымъ и преисполненный любопытства, торопился въ отдѣлъ кадровъ берегового состава съ заявленiемъ о прiёмѣ его экспертомъ въ коммерческую службу.

«Коммерческой жилки во мнѣ нѣтъ, но работу съ договорами и тарифами я знаю!» – успокаивалъ себя Геннадiй.

*    *    *

Теперь-то мы знаемъ, что попытка Реставрацiи пароходства (именно такъ, съ большой буквы, какъ обозначались Исторiей перiоды возстановленiя престоловъ) была обречена. Уже инспекторъ въ кадрахъ, прекрасно помнившiй Салабина, выразил ему своё недоумѣнiе: «ты куда идёшь?.. Да у насъ развалъ!». Но это не поколебало Геннадiя. Почему-то вспомнилась поговорка Вики Луниной, безсмѣннаго парторга Интерклуба: Qui vivra, verra! Да и выбор-то былъ невеликъ: оставаться въ «гуманитарной академiи» – или сдѣлать шагъ навстрѣчу штормамъ.

На бумажномъ корабликѣ подъ названiемъ «Ваучеръ» каждый могъ воображать себя и мореплавателемъ, и судовладѣльцемъ, пока ваучеръ не промокъ и не затонулъ, но Салабину хотѣлось вкусить настоящихъ событiй.

Большинство изъ тѣхъ, съ кѣмъ Геннадiй работалъ бокъ о бокъ въ пароходствѣ, уже перебазировались въ зарубежьѣ – за океанъ или въ Германiю съ Бенилюксомъ, откуда учиняли иски «родному пароходству» за подлинные либо мнимые долги.

Впрочемъ, событiй Геннадiй не избѣжалъ би никакъ, вопросъ лишь въ томъ, что считать настоящимъ: предстоялъ раздѣлъ квартиры и разъѣздъ, забота о второклассницѣ-дочери (плюсъ розыски Ростика, перекинутаго изъ учебнаго отряда невѣсть куда), нѣсколько командировокъ эксперта коммерческой службы на переговоры по тяжбамъ съ европейскими вымогателями, вынужденное (но, къ счастью, мимолётное) знакомство съ «комитетомъ солдатскихъ матерей»; далѣе – уходъ изъ пароходства въ мѣлкiя морскiя агентства, гдѣ зарплату не задерживали, и какъ слѣдствiе – мѣлкобуржуазное существованiе съ новыми знакомствами, одно изъ которыхъ оказалось роковымъ... А скорѣе всего – не оказалось. Всё зависитъ отъ угла или точки зрѣнiя.

Возвращаясь въ пароходство, Салабинъ ещё не отдавалъ себѣ отчётъ, что теперь онъ обречёнъ на двойное существованiе: новоиспекаемый коммерсантъ уже посѣщалъ въ «Домѣ писателя» на Шпалерной творческiй семинаръ прозаика Гамова, самородка изъ рабочихъ. Совмѣщенiе этихъ несходныхъ ипостасей не смущало Геннадiя, онъ всё менѣе жалелъ о произошедшемъ и происходящемъ лично съ нимъ, тогда какъ со страной происходившее – повергало въ... скажемъ прямо, въ ужасъ. Недоумѣнiй практически не было, всё слишкомъ было очевидно: одни лица чего стоили, этихъ лицъ интонацiи!..

Теперь можно говорить, что это достояниiе исторiи, но эта вся исторiя держитъ насъ по-прежнему за горло.

Знакомые въ пароходствѣ встрѣтили Салабина улыбками. По меньшей мѣрѣ одна улыбка была ироничной – отъ начальника эксплуатацiи флота, давнишняго прiятеля Сашки Гасанюка. Это царапнуло, но осталось мѣлкимъ и забывшимся недоумѣнiемъ, пока не прояснилъ всё это Миша Вдовинъ. Тиская руку Геннадiя, онъ сразу всё выложилъ: что самъ онъ ничего не зналъ о салабинскихъ упражненiяхъ въ литературѣ и передачи о нёмъ по городскому радiо не слышалъ, а узналъ объ этомъ от Гасанюка, упомянувшаго «писателя Салабина» съ нехорошей улыбкой.

Изъ одесскаго пополненiя морскихъ спецiалистовъ Миша былъ исключенiемъ: простъ и безхистростенъ. Да онъ и не был одесситомъ – парнишка изъ Черкасской области, честнѣйшiй чернозёмъ. Онъ раньше своихъ сокурсниковъ достигъ положенiя группового диспетчера – уровень основной трудовой лошадки въ управленiи флотомъ – да такъ и застылъ на этомъ уровнѣ.  Покойный Купавинъ хотѣлъ продвигать Мишу на отвѣтственныя должности заграницей, но иностранный языкъ у Миши былъ слабоватъ, а обѣщать начальнику улучшенiя – дескать, костьми лягу! – Миша не решился.

- Что ж ты, парень? Жаль, коли так! Что ж, тогда поѣдутъ Дирченко, Цицикашвили, Голозмерзенко...

Начальникъ хозрасчётной группы судовъ (ХЭГС-5) Жиченко, любитель анекдотовъ и прибаутокъ, любилъ вспоминать за рюмкой, какъ иностранцы вышучивали фамилiи советскаго морского начальства, будь то въ Москвѣ, Ленинградѣ, Ригѣ, Одессѣ или далѣе: Дирченко, Харченко, Голозмерзенко, Головченко... На этомъ фонѣ Здриль и Гасанюкъ казались иностранцамъ совершенными великороссами.

Саша Гасанюкъ былъ тоже «бычкомъ» изъ черноморскаго бассейна, отецъ его занималъ второе по важности мѣсто въ одномъ изъ южныхъ пароходствъ. Послѣ ленинградской женитьбы тихоня Саша сталъ попутчикомъ Геннадiя по дорогѣ домой – и они частенько сиживали рядомъ въ автобусѣ. Карьера Саши обезпечивалась московскими связязми отца, а поскольку Салабинъ, благодаря Купавину, былъ на хорошемъ счету въ кадровой службѣ пароходства, то на этой почвѣ Гасанюкъ сталъ культивировать довѣрительныя отношенiя съ Геннадiемъ. Его мечтой была работа заграницей. Вполголоса, под шумъ автомобильнаго мотора,  онъ размышлялъ объ этомъ, сообщая прiятелю о тонкостяхъ и тайнахъ «м адридскаго двора»: какъ непримѣтная точка противъ фамилiи въ спискѣ кандидатовъ можетъ заморозить всякое продвиженiе на годы и годы, и только вмѣшательство могущественныхъ лицъ способно это исправить. «Мнѣ бъ твои заботы!» – молча думалъ Салабинъ.

Чтобы объѣхать по московской кривой не жаловавшихъ Гасанюка пароходскихъ начальниковъ, особенно Купавина, не любившаго тихоню, Гасанюкъ два года отучился въ Внѣшнеэкономической академiи и даже прiобрѣлъ титулъ эксперта ООН, нѣчто совсѣмъ экзотическое въ глазахъ Геннадiя. Дѣла Гасанюка наладились съ появленiемъ въ креслѣ начальника пароходства достопамятнаго Кацкуна: его титулы и дипломы возымѣли эффектъ и онъ сталъ начальникомъ службы эксплуатацiи въ рангѣ заместителя Кацкуна. Однако же, бывая во множествѣ краткихъ заграничныхъ поѣздокъ, продолжалъ завидовать тѣмъ, кто жилъ за рубежомъ въ длительныхъ командировкахъ.

Салабинъ, въ своё время угодившiй на стажировку во французскiй Гавръ, срокомъ на годъ, притомъ съ семьёй и перспективой «продленiя срока пребыванiя», взвылъ отъ тоски на третьемъ месяцѣ. Чтенiе французскихъ газетъ и посѣщенiе съ скучными клiентами французскихъ ресторановъ его не утѣшало; втайнѣ отъ жены Натальи онъ отказался отъ мысли «ставить вопросъ о продленiи пребыванiя» – къ счастью, она о такой возможности не подозрѣвала.

Но это всё чепуха, постороннее... Надо сказать, кто руку приложилъ, чтобы по городскому радio прозвучала передача о пишущемъ «въ столъ» молодомъ писателѣ Салабинѣ. Свою руку приложилъ нѣкто Илья Поячкинъ.

Для чтенiя по радiо этотъ чиновникъ Дома писателя выбралъ отрывокъ, гдѣ описывалась встрѣча героя съ отцомъ, старымъ рабочимъ, старымъ большевикомъ, крайнѣ возмущённымъ горбачёвщиной. Поячкинъ увидѣлъ, какъ можно было увязать эту сцену съ текущей конъюнктурой, – и не прогадалъ. Радiо трижды за годъ прокрутило эту передачу, всякiй разъ получая письма и звонки очень противорѣчивыя. Геннадiй полагалъ, что дѣло въ мастерствѣ чтеца – популярнаго  актёра. Но Поячкинъ возразилъ ему ласково: «Ты самъ ещё не знаешь, чтó ты написалъ!»

Теперь это интересно только психологизмомъ отношенiй старика-отца и сына. Но къ чему намъ это ворошить? А дѣло въ томъ, что въ пароходствѣ не одинъ тихоня Гасанюкъ отреагировалъ на эту передачу. Или лучше сказать, что не только въ пароходствѣ  обратили на неё вниманiе – но и зá моремъ, за окияномъ, въ Новомъ Вавилонѣ... Бывшая советско-американская агентская компанiя, учреждённая пароходствомъ*, переродилась и переучредилась въ частную судоходную компанiю обаятельнаго одессита Лёни Воденко, а Лёнины дарованiя были таковы, что такая пикантная мѣлочь какъ трансляцiя по радio опуса Генки Салабина не могла прошмыгнуть мимо его вѣдома.  [ * Строго говоря, Минморфлотомъ СССР.  ]

Чтобы это оцѣнить, надо понять, кто таковъ Лёня Воденко.

Если тихоня Гасанюкъ былъ вещью въ себѣ и могъ служить обычно инструментомъ внѣшнихъ силъ (ну, и къ собственной пользѣ тоже), то тихоня Воденко былъ болѣе краснорѣчивъ, наблюдателенъ и достаточно находчивъ въ построенiи отношенiй съ окружающими. Какъ губка, онъ впитывалъ информацiю, распредѣляя по отсѣкамъ и полочкамъ, чтобы использовать её, при надобности, мгновенно. Людямъ онъ умѣло, а иногда и грубо, льстилъ, завоёвывая ихъ расположенiе. Салабину оъ льстилъ чаще грубо, чѣмъ умѣло, и въ чемъ тут закавыка, сразу не отвѣтишь. Если предположить, что Воденко льстилъ всѣмъ одинаково, то придётся признать за Салабинымъ бóлѣе тонкую интуицiю, чем у прочихъ сослуживцевъ и прiятелей Воденко. При этомъ назвать Воденко скрытнымъ было нельзя. Онъ довѣрительно, но широко, дѣлился информацiей, что батька у него простой шофёръ, зато дядя въ Москвѣ – на Старой площади... Впрочемъ, и простой батька, при такой-то роднѣ, наверняка руководилъ крупнѣйшей автобазой номенклатурнаго типа.

Въ тѣ годы званiе писателя ещё не потеряло прежняго блеска въ глазахъ у бывшихъ советскихъ гражданъ – и въ первую же недѣлю пребыванiя въ должности эксперта-коммерсанта Геннадiй Салабинъ получилъ звонокъ изъ Нью-Йорка. Лёня выразилъ радость по поводу возможности ихъ новаго сотрудничества и предложилъ безвозмездную помощь въ изданiи первой книги Салабина. А книга у Геннадiя была уже собрана – около дюжины разсказовъ. Но, странный человѣкъ, онъ даже не задумывался, когда и какъ онъ её будетъ издавать: ему чудилось, что какъ-нибудь да выйдетъ. Почти не удивившись, онъ принялъ предложенiе бывшаго товарища, о которомъ думалось «таперича совсѣмъ не какъ бывалоча», и даже напротивъ – поблагодарилъ.

Книга вскорѣ вышла, деньги всё рѣшили быстро. Салабинъ получилъ отзывы, рекомендацiи – и былъ принятъ въ тогда ещё единый Союзъ писателей, въ которомъ состояли и Юрiй Бондаревъ, и даже, къ тому времени, Игорь Шевердалъ.

А Лёня Воденко получилъ съ борта одного изъ судовъ своей компанiи, какъ и заказывалъ, двѣ пачки новоизданной книги и сталъ перiодически названивать Салабину, разузнавая новости пароходства, мнѣнiе Салабина о нихъ и вворачивая въ собственные комментарiи ту или иную фразу изъ салабинской книги, со значенiемъ приговаривая: «какъ ты пишешь». Теперь онъ поручалъ заботамъ Геннадiя и своихъ родственниковъ, обосновавшихся на Невѣ, и дѣлился ѣдкими замечанiями въ адресъ общихъ знакомыхъ – теперешнихъ конкурентовъ Лёни Воденко.

Самостоятельный операторъ арендованныхъ въ Прибалтикѣ судовъ, Лёня сохранилъ за своей фирмой положенiе агента достославнаго Балтiйскаго пароходства и получалъ отъ «принципала», то бишь господина (то есть пароходства) своё законное агентское вознагражденiе – agency fee, да проститъ намъ читатель этотъ англицизмъ. О чёмъ, однако, знали немногiе – такъ это о томъ, что главный бухгалтеръ пароходства Татьяна Седова перевела въ своё время – и очень своевременно – немалый куш въ Лёнину компанiю, якобы въ погашенiе нѣкихъ долговъ. Впослѣдствiи Татьяна отплыла за океанъ и около года работала главбухомъ у Лёни, но вынужденно возвратилась на родину: не сошлись два крепкiе характера.

Пароходству она была уже не нужна, какъ и пароходство – мало уже кому, и слѣды Татьяны потерялись въ калейдоскопѣ рыночной демократiи. Но мы ещё её увидим: она была важной фигурой въ составе делегацiи пароходства, выѣзжавшей въ Марсель и Лондонъ для споровъ съ аферистомъ изъ Новой Каледонiи Жаномъ Руэлемъ – деловымъ партнёромъ Гриши Цицикашвили.

*    *    *

А жизнь продолжала свой ходъ семимильными шагами и не оглядывалась, поспѣваютъ ли за нею салабины, гасанюки, воденки и цицикашвили – спасатели пароходствъ, производствъ либо ихъ разорители.

Кругомъ поощрялись такiя профессiи какъ банкиръ, бомжъ и «челнокъ» (трансграничный коробейникъ), прiобрѣтали авторитетъ агенты по недвижимости. Агентовъ стали, для краткости и опредѣлённости, со вкусомъ и азартомъ всё чаще именовать риэлторами – а въ новостяхъ и сплетняхъ всё чаще риэлторъ сопрягался съ бомжомъ. Банкиръ сопрягался то съ инкассаторомъ, то съ грабителемъ, а то и съ убiйцей. Журналисты щеголяли заголовкомъ: «Банкира убили въ своей постели» – и мало кто, кромѣ несчастнаго Салабина, хотѣлъ спросить журналиста, кому это понадобилось банкира уложить въ свою постель, чтобы тамъ его убить. Вѣдь въ самой замѣткѣ сообщалось иное: того убили въ его собственной постели.

«Челноки», вмѣстѣ съ сумками въ человѣческiй ростъ летающiе въ Турцiю и Польшу за ѣдой и тряпками, сопрягались съ вещевыми ярмарками и торговыми ларьками, куда ходили гулять Салабинъ съ дочкой. Ростика куда-то перебросили изъ учебной части, но отцу на разспросы не отвѣчали, совѣтуя подождать письма.

Гуляя съ Лялькой-Марусей вдоль торговыхъ ларьковъ, Салабинъ замѣчалъ, какъ его умница переводила застѣнчивый взглядъ съ витринъ на папино лицо, ни о чёмъ его не спрашивая. И сердце у отца сжималось.

Они съ «Марусей» (имя Елена отцу не нравилось) продолжали жить въ двухъкомнатной квартирѣ, подлежащей раздѣлу, и Геннадiй время отъ времени ѣздилъ смотрѣть варiанты размѣна, выбранныя Натальей съ ея подругами. Но тутъ подоспѣла поѣздка въ Марсель, на переговоры съ аферистомъ-вымогателемъ Жаномъ Руэлемъ, который опирался на контракты, заключённые съ пароходствомъ въ лицѣ бременскаго представителя Гриши Цицикашвили. Злые нѣмецкiе языки весело шутили, что Гриша пока «чуточку не самый богатый человѣкъ Германiи», а незлые русскiе грустно говорили, что «бременскiй счётъ – это вамъ не гамбургскiй».

Пароходство отрядило большую группу энтузiастовъ во главѣ съ замѣстителемъ (простите, вице-президентомъ)  по коммерческой работѣ – капитаномъ, безъ году недѣля какъ сошедшимъ на берегъ, и съ Татьяной Сѣдовой ему по правую руку, включая нѣсколькихъ дѣвицъ изъ Ольгиныхъ подчинённыхъ плюсъ представителя новой службы экономической безопасности, плюсъ инспектора технической службы – Татьяниной подруги, и наконецъ – Геннадiя Салабина, недѣлю изучавшаго контракты,  исполнительные акты и взаимныя претензiи совмѣстно съ нанятымъ юристомъ изъ Лондона. Этотъ белобрысый британецъ, Нилъ Эвероттъ, увѣрялъ, что Жанъ Руэль на этотъ разъ не выкрутится – выложитъ, какъ миленькiй, всѣ 8,9 миллiоновъ долларовъ, причитающiеся пароходству за взятые въ аренду суда.

Но на душѣ у Геннадiя кошки скребли: отраслевая французская пресса прямо писала о плохой дѣловой репутацiи Руэля. Кромѣ того, Марусѣ предстояло оставаться безъ папы цѣлую недѣлю. Хорошо, что рядомъ на лѣстничной площадкѣ были добрые сосѣди съ  дѣвочкой-ровесницей: они просто взяли Марусю къ себѣ. Геннадiй ихъ ужъ всяко отблагодаритъ.

А было уже лѣто. Марсель встрѣтилъ ихъ жарой и рекламой de la bière pression*. Нилъ Эверотт поджидалъ ихъ въ гостиницѣ, готовый снова флегматично внушать оптимизмъ этимъ отчаяннымъ русскимъ.

Членъ пароходской делегацiи, представитель экономической безопасности и просто человѣкъ бывалый, заранѣе подсчиталъ стоимость разъѣздовъ отъ гостиницы до офиса и прочихъ – и объявилъ, что арендовать дизельный микроавтобусъ станетъ втрое выгоднѣе: вечернiя поѣздки на пляжъ будутъ, считай, безплатными. Такъ и поступили, заслуживъ уваженiе и почти любовь мальчика-оператора автозаправки-гаража.

Чтобы не утомлять читателя подробностями, сразу перейдёмъ къ итогамъ. Къ свѣтлымъ воспоминанiямъ Салабина надо отнести средиземноморскую растительность и жёлто-розово-смуглыя выпуклости каменистаго берега; стайку щебетавшихъ на каменномъ парапетѣ и поразительно неразличимыхъ другъ отъ друга загорелыхъ красавицъ, у которыхъ Геннадiй справлялся, какъ пройти или проѣхать къ искомому офису; нѣсколько морскихъ купанiй практически въ потёмкахъ – и зовъ слишкомъ юной коллеги изъ Ольгинаго отдѣла: «Геннадiй Серафимовичъ! Искупайтесь! Когда ещё вы будете на Средиземномъ морѣ?!»

По завершенiи споровъ и переговоровъ у нихъ была свободная половина дня накануне вылета домой, и Салабинъ пошёлъ прогуляться въ портъ. На каменной площадкѣ въ яхтенной гавани незадолго до заката появилась дѣвчушка, годами пятью постарше его Маруси, и по-турецки усѣлась лицомъ къ морю на тёплую отъ солнца ровную кладку. Геннадiй смотрѣлъ въ ту же сторону – на жёлто-розовое небо, белёсую гладь воды и тёмныя мачты, прочертившiя еле колышущiйся воздухъ. Въ позѣ дѣвушки видѣлось что-то молитвенное – и созвучное чувствамъ Салабина. Разлука и ожиданiе читались въ ея осанкѣ, въ устремлённомъ въ даль и обращённомъ въ будущее тонкомъ лицѣ. Она принесла своё настроенiе сюда, къ мѣсту встрѣчъ, разставанiй и зримой безбрежности мiра, и затихла, переполненная имъ.

Уходя, Геннадiй оглянулся: она сидѣла по-прежнему, она была всё тамъ же, она не почудилась ему...

О сѣрыхъ и мрачныхъ итогахъ говорить пока преждевременно, потому что они обнаружились черезъ полгода, послѣ арбитража въ Лондонѣ.

Здѣсь же, въ Марселѣ, сцѣпились юристы противоборствующихъ сторонъ: наш Нилъ Эверотт, о которомъ Татьяна Сѣдова шептала въ ухо Салабину «какой у насъ хорошiй адвокатъ, правда?», и представлявшiй фирму мошенниковъ индусъ изъ Новой Зеландiи.

Рѣчь Нила Эверотта звучала внушительно и лилась убѣдительной рѣкой, грозя всѣми способами принужденiя противника къ справедливому рѣшенiю – среди нихъ особенно грозно упоминалась нѣкая Mareva Injunction*, которая наложитъ руку на всѣ средства, неправедно удерживаемыя разбойникомъ Жаномъ Руэлемъ.

Индусъ отвѣчалъ отрывисто, огрызаясь въ отвѣтъ на наскоки Татьяны Сѣдовой и всё болѣе звѣрѣя отъ ея англiйскаго языка. («Хорошiй способъ вывести противника изъ равновѣсiя!» - подумалъ Салабинъ.) Когда индусъ повышалъ голосъ, слѣдуя извѣстному рецепту Черчилля, Татьяна кротко усмиряла его фразой “Don’t cry on the woman!”. Никто не хохоталъ отъ выбранныхъ ею глагола и предлога (Не плачь на этой женщине!), а индусъ, как заведённый, повторялъ, что пароходство обязательно проиграетъ в арбитраже.

Индусъ кривилъ душой: пароходство выиграло арбитражъ, но денегъ своихъ не увидѣло.  «Наш» Нилъ Эверотт нашёлъ все банковскiе счета Жана Руэля и его шарашки, чтобы внести ихъ в перечень Mareva Injunction, – во Францiи, въ Новой Каледонiи, въ Сингапурѣ, Гонконгѣ, въ Лондонѣ, наконецъ – и вездѣ счета оказались пустыми. Не нашёлъ он счёта только въ той странѣ, гдѣ былъ главный офисъ мошенниковъ и куда заблаговременно были переведены все оборотные средства: въ Новой Зеландiи.

*      *      *

По возвращенiи домой Салабинъ выудилъ изъ-подъ мусора разноцвѣтной рекламы въ почтовомъ ящикѣ конвертъ съ треугольнымъ фiолетовымъ штампомъ: письмо отъ Ростика. Парень былъ теперь въ части, стоявшей... подъ Калининградом! Вотъ оно, Генка! Уж теперь-то ты тамъ побываешь!

Права на отпускъ Салабинъ въ пароходствѣ ещё не заработалъ, но въ счётъ будущаго – недѣлю ему предоставятъ... Почти четверть вѣка назадъ он чуть не сталъ калининградцемъ – да такъ и не увидѣлъ этотъ городъ. Зато теперь онъ тамъ побываетъ непремѣнно!

Нагрузившись гостинцами для Ростика со товарищи, захвативъ экземпляръ своей книжки, провѣривъ карманъ съ описанiемъ маршрута до КПП части, похлопавъ себя по авiабилету и паспорту, онъ снова ввѣрилъ Марусю сосѣдямъ – и отбылъ.

У проходной полка они съ Ростикомъ и его прiятелемъ съ утра до четырёхъ пополудни дожидались командира роты, чтобы тотъ отпустилъ ребятъ въ увольненiе; наконецъ командиръ взвода рѣшился позвонить тому на мобильный (мобильники были ещё рѣдкостью, но ротный командиръ былъ по совмѣстительству предпринимателемъ)... Во вниманiе къ отцовскому прiѣзду, командиръ предоставилъ Ростику 24 часа – считая съ момента обращенiя по телефону, а прiятелю – до 20.00 текущихъ сутокъ. Ребята побывали съ Салабинымъ въ зоопаркѣ, попили кофе и поѣли мороженаго въ кафе, нарвали алычи съ дикорастущихъ деревьевъ, искупались... (Салабину не вспомнить, былъ ли то прудъ или рѣчка Прегель.)

Проводивъ къ автобусу Виталiя, отецъ и сынъ сняли въ гостиницѣ номеръ для ночлега – и съ утра ещё погуляли на волѣ. Въ Калининградѣ Ростикъ сталъ походить на человѣка: обрѣлъ мышечную массу... Въ родномъ же городѣ, въ учебномъ отрядѣ – оставался дистрофической тѣнью, неспособной улыбаться.

Вскорѣ по возвращенiи домой отецъ получилъ отъ сына письмо съ новаго мѣста службы – изъ Архангельской области. Солдатъ внутреннихъ войскъ съ восторгомъ описывалъ  красоту безбрежной тайги, наблюдаемой съ высоты сторожевой вышки.

Съ этого момента всѣ письма отца къ сыну и обращенiя къ мѣстному начальству ВВ оставались безъ отвѣта; на его запросъ въ главный штабъ рода войскъ пришла телеграмма за подписью Шепеля о командировкѣ Салабина Ростислава Геннадьевича въ Архангельскую область: «о причинахъ молчанiя выясняемъ, сообщимъ».

*      *      *

Пошёлъ второй мѣсяцъ ожиданiя вѣстей отъ Ростислава. Четыре письма къ сыну остались безъ отвѣта. Салабинъ сталъ подумывать – не безъ содроганiя – о такъ называемомъ «комитетѣ солдатскихъ матерей», лидерша котораго появлялась на страницахъ новодемократическихъ газетъ и на экранахъ.

Судя по вторичнымъ гражданскимъ признакамъ этой особы, никакого сына подъ ружьёмъ у неё и быть не могло. Но на публикѣ она появлялась регулярно, а въ метро и на улицахъ ей вторила безымянная реклама съ телефонами: «Юридическая помощь призывникамъ!» – «Альтернативная служба – это просто!» – «Военнообязанный? Поможем!»

Внутреннiя войска упоминались въ новостяхъ изъ Чечни. Пьяница-президентъ билъ себя въ грудь – обѣщалъ, что солдатъ-срочниковъ противъ террористовъ не пошлютъ. А если солдатъ прослужитъ подъ пулями, на минахъ и среди засадъ полгода, то получитъ немыслимыя льготы и привилегiи. Салабинъ хорошо понималъ чиновничью натуру и зналъ, что вѣрить имъ нельзя.

Онъ вторично послалъ телеграмму въ главный штабъ, вторым адресомъ указавъ военную прокуратуру (чтобы только припугнуть). На третiй день пришёлъ отвѣтъ: «ваш сын находится в командировке в чечне. здоров. причины молчания выясняем.»

Какъ выяснилось потомъ, потомъ, уже потомъ – солдатамъ просто запретили переписку.

И сейчасъ измученный отецъ заглянулъ къ «солдатскимъ матерямъ» – въ ихъ логово на Измайловскомъ проспектѣ.

Въ ожиданiяхъ своихъ (они же подозренiя) Салабинъ не обманулся. Тётки вполнѣ конкретной масти, съ помощниками мужчинами, брали аудиторiю за рога – призывали родственниковъ солдатъ и призывниковъ выходить на пикетированiе «противъ войны», «противъ военныхъ расходовъ» и «верните намъ нашихъ дѣтей!». Не всѣ тётки были равно агрессивны, но всѣ дружно подчёркивали, что обратившимся за помощью «халявы не будетъ!» – только «башъ на башъ»:  хотите помощи – выходите на пикетъ!

«Хотите спасти своего пацана? Спасайте и чужихъ!»

Гдѣ «халява» – тамъ  и «пацаны». Гдѣ «пацаны» – тамъ обязательно «халява». Салабинъ это хорошо усвоилъ. А вице-премьеръ Полторанинъ даже въ отставку загремѣлъ, едва лишь высказался противъ «лагернаго иврита» у министровъ и телеведущихъ.

Салабинъ всталъ и, бокомъ выбравшись изъ ряда, торопливо покинулъ собранiе. Едва оказавшись на крыльцѣ, онъ жадно сталъ глотать вечерѣющiй, даромъ что городской – стало быть, не самый чистый воздухъ...

*       *       *

Въ штатѣ у Ольги, помимо эксперта Салабина, состояли шестеро юныхъ особъ женскаго полу – «молодыхъ спецiалистовъ», выпущенныхъ профильными вузами. Они готовили всевозможныя справки и отчёты для начальства – какъ для новаго (сошедшихъ на берегъ капитановъ), такъ и для Гасанюка со товарищи.

Всевозожные отчёты – но не всѣ изъ возможныхъ: напримѣръ, на финансовомъ пульсѣ руку держала Татьяна Сѣдова; а Гасанюкъ получалъ ещё оперативную и договорно-тарифную отчётность отъ зарубежныхъ «сепаратистовъ» – отъ компанiй, подобныхъ той, которую переучредилъ Лёня Воденко. Но эта информацiя уже не касалась пароходства напрямую: не адресовалась пароходству какъ хозяину, но затрагивала пароходство какъ жертву. Пароходство какъ таковое не могло быть съ сепаратистами въ долѣ, а Гасанюкъ со товарищи вполнѣ могли быть. Должны были быть. Но это уже мысли болѣе поздняго Салабина, покинувшаго стѣны родного пароходства.

А пока что онъ, не особо вслушиваясь, наблюдаетъ, какъ щебечетъ Ольга передъ выводкомъ своихъ «спецiалистовъ»; потомъ, когда тѣ уходятъ курить, она откровенно жалуется Салабину, что ей «не хватаетъ мозговъ», чтобы вывести на чистую воду всѣ незаконныя схемы, паутиной которыхъ опутано пароходство за годы правленiя Кацкуна...

(Существуетъ, правда, служба экономической безопасности в рангѣ спецслужбы, куда перешёл бывшiй глава ХЭГСа-4 – ѣздившiй, кстати, съ ними и въ Марсель; но эта спецслужба ни во что не вмѣшивается, а лишь рапортуетъ вверхъ по вертикали исключительно пост-фактумъ.)  Потомъ заходитъ вице-президентъ Борисовъ и сразу отъ порога простираетъ къ Ольгѣ вверхъ ладонью правую руку, церемонно приближаясь... Ольга не менѣе церемонно кладётъ свою руку на протянутую ладонь – и тотъ её цѣлуетъ.

«Что-то здѣсь уже было!» – говоритъ себѣ Салабинъ, а Борисовъ оборачивается къ нему съ недоумённымъ вопросомъ, какъ это Салабинъ до сихъ поръ не умеръ «въ этомъ цвѣтникѣ». Если Ольгины дѣвчата уже вернулись, окутанные никотиновымъ ароматомъ, то подыгрываютъ начальнику-мужчинѣ: мечутъ въ Салабина стрѣлы и молнiи.

- Слушай, какъ ты это выносишь? – восклицаетъ капитанъ Борисовъ. – Я бы давно уже умеръ!

- А я и такъ – ни живъ, ни мёртвъ! – эти слова Салабина женщины встрѣчаютъ взрывомъ веселья.

Молодушки всего нá пять лѣтъ постарше его Ростика, плюсъ никотиновая зависимость, поэтому ни одну изъ этихъ красотокъ онъ сыну не посовѣтуетъ. О томъ, что всѣ онѣ замужемъ или какъ-либо иначе несвободны, Салабинъ забываетъ.

И немудрено забыть: Ольга, эта щебетуха-цокотуха, не стѣсняясь присутствiемъ этихъ красотокъ, уже не разъ выпытывала у Салабина, къ которой изъ нихъ онъ питаетъ наибольшую слабость. Въ отвѣтъ Салабинъ изображалъ на лицѣ мучительную работу мысли и борѣнье противорѣчивыхъ чувствъ.

Неужели Ольга до такой степени распоряжается своими подчинёнными? Или это мнѣ снится? Или это в пароходствѣ – традицiя? Или, можетъ, не только въ пароходствѣ?

А то нѣтъ?.. Развѣ Кацкунъ не заказалъ себѣ, на свою голову, «чёрную вдову» Свѣтлану изъ маттехобезпеченiя прямо въ кабинетъ? – развѣ не лѣчился онъ потомъ, по разсказамъ личнаго водителя Серёжки? Конечно, Свѣтлану потомъ изъ пароходства паводокъ унёсъ...

Къ которой изъ шести красотокъ Салабинъ питалъ наибольшую слабость, онъ и самъ себѣ признаться не хотѣлъ. Мало ли ему, что ли, того, какъ онъ обжёгся въ Интерклубѣ?

Изъ-за этой Ольги съ ея  выкрутасами отодвинулся разсказъ о разобщённости пароходскихъ подразделенiй в перiодъ Великой Попытки возрожденiя. Ольгина «коммерческая служба» только и могла, вѣроятно, что справки составлять. А разсчитать, напримѣръ, общую аварiю*? – дока въ этомъ дѣлѣ, легендарный Донатычъ, давно покинулъ пароходство. Вести претензiонныя дѣла? Это направленiе выдѣлилось изъ службы въ автономный отдѣлъ – въ лицѣ якутскаго мальчика Володи Цвейгаупта и его помощника: нѣкое ЗАО или ООО со своими собственными юридическими связями.

Володѣ съ помощникомъ не надо было платить за отопленiе, за помѣщенiе, за свѣтъ, за связь – притомъ онъ вёлъ, по ощущенiямъ Салабина, двойную бухгалтерiю и отдѣльные счета. Не могъ не вести. Это угадывалось, это сквозило въ его словахъ, въ его разъѣздахъ и независимомъ поведенiи. Странное дѣло, претензiонный отдѣлъ никакъ не участвовалъ въ тяжбѣ пароходства съ Жаномъ Руэлемъ – и, что болѣе странно, это будто никого не удивляло. Да и Салабинъ удивился только сейчасъ, поздоровавшись с Володей въ коридорѣ.уэРуэлемъ

*  *  *

Если мучила Салабина неизвѣстность, чтó тамъ и какъ вх Чечнѣ съ Ростиславомъ, то касательно тяжбы съ аферистомъ Руэлемъ всѣ въ пароходствѣ пребывали въ благодушной увѣренности, что проходимца мы-таки ущучили! Наш замѣчательный Нилъ Эвероттъ раскинулъ глобальную сѣть Маreva injunction, накрывшую всѣ счета и активы компанiи Translink судебнымъ арестомъ. И потомъ, уже въ Лондонѣ, на повторной свѣркѣ позицiй сторонъ, наш адвокатъ подтвердилъ эти свои завѣренiя не моргнувъ глазомъ.

Но коварная дѣйствительность подтвердила ихъ не вполнѣ. Въ Лондонскомъ арбитражѣ пароходство тяжбу выиграло, но под накидкой Эверотта денегъ Руэля не оказалось: въ перечнѣ Mareva отсутствовала одна-единственная компанiя въ Новой Зеландiи, гдѣ Руэль упрятал свои активы.

И взятки съ Руэля были гладки: даже флотъ его не арестуешь – онъ же, подлецъ, работалъ судами, взятыми въ аренду у своей будущей жертвы.

Вскорѣ Татьяна Сѣдова уехала въ Америку къ Лёнѣ Воденко, а Салабинъ, разочарованный въ пароходскомъ руководствѣ, принялъ предложенiе «Новыхъ агентовъ» (ООО) и перешёлъ къ нимъ на службу – тоже экспертомъ, но съ отвѣтственностью на порядокъ меньшей, а съ оплатой труда – втрое большей, чѣмъ въ пароходствѣ.

На второй день работы в «Новыхъ агентахъ» выяснилось,  что они агентируютъ, среди прочихъ, также и флотъ Лёни Воденко. Такимъ образомъ, и не въ примѣръ тому, что было прежде, Лёня становился принципаломъ Салабина.

Салабину предстояло прожить цѣлыхъ полгода въ полномъ невѣденiи относительно Ростика.

Онъ жадно слѣдилъ за теленовостями, съ отвращенiемъ – за выкрутасами президента Бориски, съ опаской – за перелётами, перемѣщенiями и назначенiями сановниковъ, машинально ѣздилъ на работу, ходилъ на родительскiя собранiя (гдѣ незамужнiя учительницы стращали его будущимъ, когда ему на смертном одрѣ дочка стаканъ воды не подастъ) и регулярно получалъ телефонные звонки от Лёни Воденко.

Теперь Лёня удостоивал его звонковъ не только по служебному, но и по домашнему телефону. Бывало, приходилъ домой Савлабинъ (они жили теперь въ коммунальной квартире на Лиговкѣ), а дочка уже разговариваетъ «съ дядей Лёней»... И о чёмъ бы ни говорили Салабинъ съ Леонидомъ Андреичемъ, тотъ заканчивалъ бесѣду напутствiемъ «наблюдать, наблюдать – и дѣлиться всякимъ любопытнымъ матерiаломъ».

Въ результатѣ своихъ наблюденiй Салабинъ пришёлъ къ выводу, что у Леонида Андреича имѣлась въ агентствѣ цѣлая когорта соглядатаевъ, изъ коихъ самой очевидной была Алла Колесникъ, читавшая письма (тогда ещё – «телексы») Леонида во всеуслышанiе, съ придыханiемъ – и стоноподобными изъясненiями въ любви къ принципалу. Она же всѣхъ пересиживала на рабочемъ мѣстѣ, дожидаясь начала рабочаго дня за океаномъ и сеанса связи съ возлюбленнымъ шефомъ.

Впослѣдствiи и Татьяна Сѣдова, сбѣжавъ отъ заморской службы у Воденко, вздыхала и кудахтала, называя Лёнину контору «концлагеремъ», гдѣ сплошь выслѣживанiя и подгаживанiя, потому что, по мысли Воденко, человѣкъ – это, въ принципѣ, закоренелый грѣшникъ, а то и преступникъ. «Да я лучше въ лѣсъ уйду, чѣмъ буду такъ, какъ тамъ у нихъ!..» – причитала Татьяна, вызывая мало у кого сочувствiя. Воденко, по ея разсказам, помѣшался на выслѣживанiи «откатовъ» – ложныхъ завышенiй расцѣнокъ по сговору съ контрагентами.

Недолго вытерпѣлъ у дяди Лёни и его ближайшiй племянникъ изъ Одессы, постажировавшiйся въ Питерѣ до отлёта за океанъ... Этотъ откровенно говорилъ друзьямъ по телефону: « да лучше на Привозѣ за прилавкомъ стоять!..» Въ концѣ концовъ онъ выпросилъ себѣ мѣсто въ одесскомъ представительствѣ дядиной фирмы.

А фирма-то!.. – усердно возила  в Америку «уранъ Черномырдина» – мистеру Гору, радiоактивные изотопы отъ питерскаго АО «Изотопъ», титановую губку, чушки алюминия, металлическiй кремнiй... и какую-то страшную химiю в очень спецiальныхъ контейнерахъ изъ города Волжскаго (что на Волгѣ, само собой). А что привозила фирма изъ Америки, оставалось за пределами вниманiя Салабина: этимъ занимались таможенники, оптовики-получатели и плательщики фрахта, а потомъ, совсѣмъ уже по-своему, конечный потребитель... напримѣръ, куриныхъ окорочковъ; или хлопьевъ изъ картофеля.

Но какъ бы ни было всё это интересно, Геннадiй проживалъ эти недѣли и мѣсяцы какъ ходячiй, о двухъ ногахъ, спазмъ или тромбъ: съ напряжённой думой, ожиданiемъ вѣстей отъ Ростислава. Забулдыга-президентъ обѣщалъ не посылать солдатъ первогодокъ под пули и гранаты, но мало ли чего онъ въ прошломъ наобѣщал! Да и Ростикъ уже не первогодокъ – его касается другое обѣщанiе Бориски: разнообразныя льготы всѣмъ, кто пробудетъ въ боестолкновенiяхъ шесть месяцев... Шесть месяцѣвъ – охъ какъ долго! Полгода – это всё-таки короче... А въ памяти Салабина отъ той поры совсѣмъ мало что осталось.

*   *   *

Генка Салабинъ былъ съ дѣтства – нѣтъ, скорѣе, съ отрочества – почему-то убѣждёнъ, что женщина для мужчины значитъ больше, чѣмъ мужчина для женщины. Въ отношенiяхъ между ними – для Генки  совершенно далёкихъ и таинственныхъ отношенiяхъ – женщина представлялась ему существомъ высшаго порядка; во всякомъ случаѣ – порядка неизъяснимаго. И наоборотъ, въ сферахъ, подчинённыхъ разуму, – пожалуйста: мужчина превосходитъ женщину безоговорочно... Но тамъ, гдѣ женщина хозяйка положенiя, тамъ мужчина  теряетъ своё превосходство и становится слугой, рыцаремъ, воздыхателемъ – а то и дуракъ дуракомъ. Возможно, маленькiй Салабинъ читалъ не тѣ книги, – потому что читалъ онъ много и безпорядочно. Ещё въ пятомъ классѣ отецъ замѣтилъ за сыномъ, что тотъ выворачиваетъ шею ко всякому печатному листу, какъ конь къ зелёной травѣ. А могъ бы отецъ и раньше это замѣтить – съ третьяго класса уже.

Взрослый Геннадiй, вспоминая любимыхъ имъ Тургенева, Стендаля, Гоголя и множество другихъ писателей, у кого были нелёгкiя отношенiя съ прекрасной половиной человѣчества... гм, не за это ли онъ такъ по-родственному къ нимъ и относился? – а вотъ Бунина, неизмѣнно восхищаясь прозой послѣдняго, онъ чѣмъ далѣе взрослѣлъ, тѣмъ болѣ недолюбливалъ.

Чичиковъ у Гоголя нѣмѣлъ передъ закономъ (якобы!), а Салабинъ дѣйствительно нѣмѣлъ передъ женщиной, въ которую влюблялся. Даръ рѣчи, данный намъ Свыше, у Салабина испарялся почти весь, стоило ему только «пропасть» по-настоящему.

Со временемъ пришлось ему задуматься объ этомъ, попросту – о себѣ. Синдромъ Салабина выражался въ томъ. что онъ могъ шутить, ухаживать, говорить комплименты – но только не будучи смертельно влюблённымъ; онъ бывалъ въ ударѣ, если увлекался слегка и ощущалъ своё состоянiе лишь какъ поводъ, чтобы проявить себя. Тогда онъ любилъ не столько предметъ своихъ ухаживанiй, какъ самого себя: онъ видѣлъ себя со стороны, онъ себя контролировалъ. Но стоило ему влюбиться дó смерти, какъ онъ терялъ пловучесть и шёлъ ко дну. Съ илистаго дна, не дыша, онъ слѣдилъ, какъ резвились надъ его головой дельфины, нереиды и русалки, изъ которыхъ одна владѣла его сердцемъ. Поэтому уже со студенческихъ лѣтъ о Салабинѣ бытовали разныя, прямо противоположныя мненiя противной стороны, то есть женской части: дамскiй угодникъ?.. – да что ты: бука букой!  Въ отвѣтъ на эти отзывы факультетская вѣдунья Регина Абрамовичъ сказала вѣщiя слова, при свидѣтеляхъ Лёвѣ Ласкарёвѣ и Тойво Маркусѣ:

- Такъ или иначе, а посмотрите на его глаза! Всегда грустные!

Геннадiй придумалъ себѣ оправданiе: «женщины для меня – какъ цвѣты... любуюсь... нюхаю...». Женщины смѣкали и даже оглашали мысль, что кто понюхалъ – «тотъ не остановится!..». Но не таковъ былъ Салабинъ. Онъ долго цвѣтовъ не срывалъ.

Въ студенческiе годы у нихъ на факультетѣ возстановился послѣ армiи добродушный циникъ Вовка Прокопенко. Салабинъ помогалъ ему возстановить рѣчевые навыки въ британскомъ дiалектѣ, а тотъ, въ свою очередь, удѣлялъ Геннадiю больше вниманiя, чѣмъ прочимъ «салагамъ».

Наблюдая какъ-то разъ на студенческомъ балу за Геннадiемъ, Вовка сказалъ ему:

- Ну, братъ, и хрупкое у тя сердчишко! Ты что, ещё ни одной дѣвчонки не обидѣлъ?..

Салабинъ удивился. Въ словахъ Вована «обидѣть дѣвчонку» прозвучала нѣкая таинственная, Салабину недоступная, норма – житейскiй законъ какого-то иного бытiя. Но мiрозданiе Геннадiя Салабина устояло: онъ не собирался самоутверждаться, обижая дѣвчонокъ; онъ этого не умѣлъ; но ещё больше удивился бы, если бы циникъ Прокопенко сообщилъ ему, что дѣвчонкамъ только того и надо.

- Ну ты даёшь! – сказалъ Вованъ. – Бери за грудь, говори что-нибудь!

О томъ, что у него языкъ присыхаетъ к нёбу, Геннадiй стыдливо умолчалъ. Методика Вована повергла его въ дрожь: грудь... что-нибудь... жуть!.. Только годы и годы спустя Салабинъ догадался, что и самъ онъ тоже обижалъ дѣвчонокъ – только по-своему. Тѣхъ обижалъ, кого не любилъ, – флиртомъ безъ продолженiя, забывчивостью, небрежностью и проч., и проч.

«Не за тѣхъ ли мстила мнѣ жизнь?» – пройдя половину пути, спросилъ онъ себя.

И только подъ конецъ жизни, исповѣдуясь друзьямъ, онъ, казалось ему, нащупалъ смыслъ и значенiе этихъ своихъ особенностей и лишенiй.

*    *    *

Солдатъ «внутреннихъ войскъ» Ростиславъ Салабинъ былъ демобилизованъ поздней осѣнью 1996 года, пробывъ на блокъ-постахъ Севернаго Кавказа пять с половиной мѣсяцевъ; президентъ Забурдыгинъ, въ данномъ отдѣльномъ случаѣ, своё слово сдѣржалъ. Когда отецъ и сестра увидѣли выраставшiй передъ ними – поднимаемый эскалаторомъ подземки – обтянутый кожей скелетъ съ остановившимся взоромъ, то узнали его сразу, а признать его Ростикомъ не могли.

Часъ назадъ имъ звонила бывшая сосѣдка съ Комендантскаго проспекта и сбивчиво, таинственнымъ тономъ стала объяснять, что у ней въ домѣ сидитъ человѣкъ, попросившiй сообщить имъ о себѣ, но запретившiй называть своё имя. На взволнованные, возмущённо-нетерпѣливые разспросы Салабина бѣдная женщина, испуганная видомъ посѣтителя, смогла лишь пролепетать, что «да, это ваша кровь...»

- Маруся, нашъ Ростикъ вернулся! – ломающимся голосомъ воскликнулъ Салабинъ. – Онъ у Тереховыхъ!

Прямо съ вокзала Ростиславъ направилъ стопы туда, гдѣ всё ему было памятно и знакомо. Новый адресъ отца и сестры онъ себѣ никакъ не представлялъ, а спрашивать людей, какъ туда проехать... Людей онъ ещё дичился. Но была ещё одна причина, главная: онъ отправился къ дѣвушкѣ, которая должна была его ждать, однако... не дождалась – и «закрутила» съ другимъ.

Застывший взор Ростислава не позволилъ сосѣдкѣ въ чёмъ-либо перечить ему; не меньше поразилъ онъ и отца. Геннадiй относилъ отрешённость сына исключительно на кавказскiй опытъ, но разспросы отскакивали отъ парня какъ отъ стѣнки горохъ.

Немного оттаявъ, онъ кратко доложилъ, что изъ Моздока ихъ перебросили въ Гудермесъ, въ бояхъ онъ не участвовалъ, стоялъ въ кордонахъ, стрѣляя сослѣпу на звукъ, потому что безъ очковъ никого не видѣлъ, а раненiе получилъ одно лёгкое – когда въ палаткѣ, подъ ящиками, застланными матрацами и ватниками, ни съ того ни съ сего взорвалась граната.

Всё прочее, произошедшее въ тотъ день, когда вернулся Ростикъ, изъ памяти Салабина-старшаго улетучилось. Наутро сынъ отправился къ матери, съ которой былъ соединёнъ по решенiю суда. Очевидно, онъ съ Кавказа писал и матери, но такъ какъ письма изъ Чечни не доходили, то Наталья, какъ выяснилось уже впослѣдствiи, пребывала въ благополучномъ невѣденiи о чеченской «командировкѣ» сына.

*    *    *

Къ той порѣ, когда Ростикъ вернулся съ Кавказа, агентская контора, гдѣ трудился Салабинъ, дважды переучредилась – и влилась, наконецъ, всецѣло подконтрольное Лёнѣ Воденко его закадычному партнёру Сашѣ Смркину, въ компанiю «Водо-Меркуръ».

Новыя частныя компанiи учреждались на площадяхъ государственныхъ предпрiятiй, использовали оборудованiе и каналы связи этихъ предпрiятiй – и за ихъ счётъ, потому что новыми «фирмами» владѣли прежнiе руководители либо ихъ близкiе родственники. Благополучно доведя госкомпанiи до банкротства, новыя компанiи, уже налившись кровью и обросши мясомъ, либо съѣзжали, либо выкупали съ потрохами помѣщенiя банкрота.

«Водо-Меркуръ» располагался на шестомъ этажѣ административнаго корпуса знаменитаго завода, когда-то строившаго броненосцы и паровозы, а потомъ трактора для цѣлинныхъ земель. Что теперь производилъ заводъ, было неизвѣстно; газеты объ этомъ не писали. По ощущенiямъ Салабина, не производилъ онъ ничего.

Агентскiя и посредническiя фирмы, въ лицѣ своихъ ликующихъ владѣльцевъ, подчёркнуто не жаловали «безплатную медицину для народа» и заключали договора на оказанiе услугъ съ новыми платными медицинскими центрами. Тѣмх самымъ онѣ воспитывали преданность кадровъ работодателямъ: лѣченiе работника оплачивалось «фирмой» – сколько было необходимо, и только услуги стоматолога ограничивались опредѣлённой суммой за годъ.

Работая въ фирмѣ «Новые агенты +», Салабинъ побывалъ у договорныхъ стоматологовъ, но хвалёная клиника «Чайка-Союзъ», раскинувшая щупальцы по всѣй припортовой территорiи города, казалось, кишѣла шарлатанами и недоучками: «новые агенты» стали жаловаться на качество лѣченiя, а главъбухъ Марина Мироновна отстаивала «Чайку-Союзъ» изо всѣхъ силъ. Но когда  Воденко и Смиркинъ забрали своихъ агентовъ въ составъ «Водо-Меркура», то тѣ оказались уже пацiентами медицинскаго центра «Адмиралтейскихъ верфей». Тамъ и произошла встрѣча Геннадiя Салабина съ Ириной Анатольевной, ставшая, въ его отношенiяхъ съ прелестной половиной человѣчества, послѣднимъ знаменательнымъ событiемъ.

За всё то время, что Геннадiй кормилъ, одѣвалъ, воспитывалъ дочку, возилъ её въ школу (благо, что это было по пути на работу) и ко врачамъ, разыскивая въ то же время слѣдъ сына солдата, надо признать, что онъ попрежнему замѣчалъ и женщинъ, хотя эта способность вернулась къ нему не сразу.

Послѣ развода съ Натальей имъ завладѣло непонятное, пьянящее чувство, которому не было названiя: онъ весь отдался заботамъ о Лялѣ-Марусѣ и домашнимъ дѣламъ, отставляя всякiе помыслы о ненаписанныхъ повѣстяхъ и разсказахъ – тѣ самыя мысли, о которыхъ при Натальѣ почиталъ за благо помалкивать.Постепенно онъ осзналъ это новое чувство какъ состоянiе безопасности и свободы; приходилось, волей-неволей, признать, что Наталья воспринималась, совершенно подсознательно, какъ угроза... Потому что его невозмутимое упрямство, цѣлеустремлённое молчанiе – тихо бѣсили Наталью. Нѣсколько вспышекъ Натальиной злобы – или негодованiя? – вспоминались порой Салабину, когда приходилось отвѣчать на досужiе разспросы знакомыхъ о причинахъ развода.

Однако со временемъ, втянувшись въ ритмъ отца-одиночки, онъ сталъ находить свободныя силы на то, чтобы подумать о будущемъ. «Рыночная Россiя» уже располагала къ этому: появились не только газеты брачныхъ и прочихъ объявленiй, но уже наступала и заря так называемыхъ виртуальныхъ знакомствъ – въ Сѣти. (Правда, увидѣть на тротуарѣ трафаретное приглашенiе типа «Отдых. ХХХ-48-58 Маша» тогда было ещё немыслимо. Но того не позволяло и тогдашнее состоянiе тротуаровъ: панели выглядѣли не лучше, чѣмъ похмѣльное Первое Лицо; а главное въ томъ, что паутина должна ткаться постепенно.)

- Ну это только ты такъ можешь! – выкрикнула, съ возмущённымъ хохотомъ, сослуживица Салабина и большая допытчица, когда онъ, припёртый ея допросомъ, проговорился не только о томъ, что влюблёнъ, но и о томъ, что влюбился онъ – сидя въ зубоврачебномъ крѣслѣ. Но надо отдать ему должное – не въ стоматолога влюбился онъ (это было бы ужъ крайнимъ извращенiемъ) – а въ дѣвушку-ассистентку. Это и была Ирина Анатольевна, прежде упомянутая.

Но Ирину Анатольевну намъ будетъ легче понять и оцѣнить, когда мы прежде узнаемъ предпослѣднюю пассiю Геннадiя Салабина – Татьяну Леонидовну Соботкину.

                 *    *    *

Ещё до ихъ переѣзда съ дочкой въ коммунальную квартиру, пока жили съ Марусей на площади, подлежащей размѣну, Салабинъ клюнулъ на объявленiе одной преподавательницы сольфеджiо (а ему всегда мерещилось, что слушать, какъ жена играетъ ему на фортепьяно – это счастье невыразимое): «Мама 100-60-90, 38 лѣтъ, съ очаровательнымъ сынишкой-четвероклассникомъ... ищетъ свободнаго, перспективнаго, безъ вредныхъ привычекъ...»

Геннадiю предстояло сначала довѣриться заочному знакомству, чтобы потомъ усадить своё одиночество въ зубоврачебное крѣсло и оттуда увидѣть послѣднюю главу своей повѣсти.

Исторiя умалчиваетъ, съ какими первыми словами обратился къ Иринѣ Геннадiй, гдѣ и какъ онъ оказался рядомъ съ ней безъ постороннихъ глазъ... Близкимъ друзьямъ его, впослѣдствiи наблюдавшимъ, какiе взгляды обращалъ Геннадiй на Ирину, становилось ясно, что этотъ тихоня могъ взять женщину на абордажъ только будучи въ самыхъ отчаянныхъ чувствахъ.

Скорѣе всего, онъ её подкараулилъ ближе къ концу работы поликлиники. Докторша-стоматологъ за работой безъ конца трепалась со своей ассистенткой, и Геннадiй могъ за несколько сеансовъ уяснить себѣ многое... Но ещё впервые ожидая прiёма, онъ увидѣлъ Ирину въ коридорѣ клиники – невысокаго росточка явленiе въ бѣломъ халатѣ, съ шапочкой или безъ шапочки на волосахъ цвѣта спѣлой пшеницы – только волосы, въ отличiе отъ колосьевъ, сiяли золотомъ; отмѣтилъ ровную неспѣшную походку, которой обучаютъ труженицъ подiума, но здѣсь она была врождённой... Её глазъ онъ тогда не увидѣлъ – да и не могъ онъ ихъ увидѣть со своего мѣста у стѣнки, зато засмотрѣлся на бѣлоснежныя босоножки на низкомъ каблучкѣ – и его покорили нѣжныя розовыя пятки этой медички.

Она прошествовала мимо Салабина, глядя прямо передъ собой, и ея сѣрые, синiе, голубые глаза вовсѣ не замѣтили его. Она вошла въ смежную дверь рядомъ съ кабинетомъ стоматолога и, чего не могъ ещё знать Салабинъ, стала готовить зубоврачебные матерiалы своей докторше для перваго пацiента (коимъ былъ Салабинъ).

Онъ не могъ знать, что эта комната соединяется съ кабинетомъ, номеръ котораго значился на его талонѣ, поэтому не могъ знать, что ихъ встрѣча съ этой... гм... блондинкой – неминуема.

Но нѣтъ, неправда: онъ уже это зналъ.

    *    *    *

Однако же это всё – впереди; нѣтъ ещё и въ поминѣ даже болѣе ранняго, виртуальнаго романа съ Татьяной Леонидовной. Главное событiе сейчасъ – прибытiе изъ кавказскихъ ущелiй настоящаго, не виртуальнаго, дорогого человѣка – Ростислава, онъ же Геннадьевичъ... И этотъ человѣкъ уже въ бѣдѣ.

Отецъ посѣщаетъ его въ однокомнатной квартиркѣ, гдм сынъ прописанъ вмѣстѣ съ матерью, но проживаетъ одинъ. Ростикъ, должно быть, уже потихоньку отходитъ отъ того удара, что получилъ отъ женскаго племени, но выглядитъ потеряннымъ попрежнему и порой отвѣчаетъ невпопадъ. Повидался и съ матерью, и с ея новымъ мужемъ, тоже разведённымъ дядькой – скорѣе, даже парнемъ, «онъ тя моложе, папа», но въ прежнемъ бракѣ парню, какъ выразился Ростикъ, «крупно не повезло».

Салабинъ не сталъ любопытствовать. Его больше интересуютъ сыновьи планы.

Сынъ задумался, покраснѣлъ, засопѣлъ, глаза увлажнились; объявилъ, что могъ бы законтрактоваться и снова поѣхать на Кавказъ.

- Съ твоимъ астигматизмом? – нарочито дѣловымъ, спокойнымъ тономъ спросилъ отецъ. – Кстати, почему ты безъ очковъ?

- Ещё новыхъ не заказал.

- Денегъ нѣтъ? Я дам.

- Пока не надо, – отвѣтилъ Ростикъ. И задумался, забывъ сказать «спасибо».

- Тебѣ надо въ вечернюю школу идти, аттестатъ получить, а тамъ уже рѣшай какъ знаешь: учиться дальше, работать или служить.

Ростикъ кивнулъ. Онъ вышелъ проводить отца и «заодно въ магазинъ». Голодное начало девяностыхъ какъ будто отступило, но скудость жизни подавляющаго большинства ещё оскорбляла глазъ. Геннадiй расплачивается за покупки сына и берётъ съ него обѣщанiе, что тотъ станетъ учиться.

- Я, навѣрно, въ милицiю поступлю, – говоритъ Ростиславъ. – И въ вечернюю школу тоже. Я уже думалъ.

У Салабина какъ гора съ плечъ свалилась. Онъ боялся, что Ростикъ сдѣлаетъ какую-нибудь глупость послѣ своей сердечной неудачи.

А онъ-таки сдѣлалъ... Черезъ недѣлю-другую напился и вышелъ на балконъ съ пистолетомъ популять въ бѣлый свѣтъ, да и въ тёмную землю тоже. Пострадала прохожая тётка: отрикошетившей пулей пробило ей сапогъ и поцарапало икру, былъ крикъ, былъ нарядъ милицiи и дальнѣйшiя событiя, о которыхъ Салабинъ узналъ по ихъ окончанiи.

Къ чести Натальи и ея новаго мужа, они постарались спасти Ростислава отъ суда: парень довольно скоро переѣхалъ в коммунальную квартиру, а средства, вырученныя при обмѣнѣ прежней, ушли на умасливанiе пострадавшей, дабы та отказалась отъ судебныхъ дѣйствiй.

Такъ Наталья оказалась безъ собственнаго жилья и попала въ зависимость отъ мужа, свекрови и свёкра.

Отецъ навѣщалъ сына по новому мѣсту жительства. Его сосѣди, слава Богу, люди были спокойныя, и среди нихъ одна молодая пара. Сынъ сталъ искать утѣшенiя въ своей давней страсти къ рыбалкѣ, но теперь по-серьёзному – съ прiятелями сталъ ѣздить  на подлёдный ловъ. Пойманныхъ окуньковъ и краснопёрокъ, а то и щукъ, онъ отдавалъ старушкамъ по сосѣдству, кто держалъ кошачьихъ; такъ онъ прiобрѣлъ извѣстность въ околоткѣ, чему способствовала и форма милицiонера; къ слѣдующей веснѣ онъ замѣтилъ яркую девушку Ольгу съ сосѣдней улицы, а вскорѣ и Салабинъ увидѣлъ у сына фотографiю симпатичной брюнетки. Ростикъ, какъ бы между дѣломъ, сообщилъ, что родители Татьяны считаютъ его удачнымъ кандидатомъ для дочери: не пьётъ, не куритъ, пристроенъ, имѣетъ перспективу, учится. Труднѣе понять саму Ольгу: дѣвица достаточно капризная.

Съ матерью Ростикъ видѣлся рѣдко: ей было не до прошлой жизни. Тѣмъ охотнѣе сынъ дѣлился съ отцомъ.

       *       *       *

А теперь поскорѣе избавимся отъ обузы въ лицѣ Татьяны Леонидовны Соботкиной, мамы рыженького Димы – и сотрудницы консерватории. При встрѣчѣ съ Геннадiемъ она была впечатлена его должностью «начальника отдѣла въ морскомъ агентствѣ» и стала охотно разсказывать о себѣ... Татьяна тоже произвела впечатленiе на Геннадiя: худощавая породистая шатенка съ серыми глазами и пальцами пiанистки. «Такiя только рыжимъ и достаются!» – молча хмыкнулъ онъ себѣ.

Преподаванiе сольфеджiо въ музыкальной школѣ при консерваторiи не составляло ея основной обязанности, главнымъ было то, что Татьяна Леонидовна состояла референтомъ иностраннаго отдѣла консерваторiи: къ ней обращались со своими запросами студенты-иностранцы, ещё она занималась иностранными гостями и делегацiями. Какъ деликатно похвалилась красавица, сувениры и подарки вдвое перекрывали ея преподавательскую зарплату.

Черезъ день-другой Салабинъ уже гулялъ съ Татьяной и ея сынишкой въ паркѣ возлѣ ихъ

дома въ Сосновкѣ. Дима былъ рыжiй, веснушчатый мальчикъ, очень молчаливый. «Рыжiй, какъ его папа Боря!» – сказала Татьяна. Тотъ дѣлалъ карьеру почему-то въ Карелiи – и подъ крыломъ «какой-то мымры, что себѣ его присвоила».

Мама Таня, из-за мальчика Димы, не могла пригласить Геннадiя къ себѣ даже въ выходной день; а из-за большой нагрузки на работѣ возвращалась домой «уже никакая»; поэтому они съ Геннадiемъ общались по телефону – Татьяна, в утѣшенiе обоимъ, всё приговаривала: «ты есть у меня, я есть у тебя», и Геннадiй терпѣливо отказывался видѣть въ этомъ преувеличенiе.

Татьяна ждала возвращенiя изъ Германiи своего начальника отдѣла, который обѣщалъ развѣдать, въ томъ числѣ – и для неё, шансы на устройство за границей. (Тутъ Салабинъ мысленно присвистнулъ...).

Наконецъ Татьяна объявила своимъ родителямъ, что «просто умрётъ», если те не возьмутъ ея Диму к себѣ на выходные. Такъ появилось «окно возможностей» для Татьяны и Геннадiя, такъ мимоходомъ узналъ Геннадiй, что отецъ ея – морской офицеръ въ отставкѣ, а мать – домохозяйка.

- А что говоритъ отецъ о твоёмъ желанiи уѣхать за границу? – спросилъ Салабинъ.

- Что это его убьётъ! – Татьяна вперила въ Геннадiя свои жемчужно-сѣрые глаза.

Но уже имъ стало не до разговоровъ... А дошло до дѣла – Татьяна запѣла... Въ буквальномъ смыслѣ: во время близости затянула мелодiю безъ словъ, и не ахти чтобы съ какой-то музыкой... Даже какое-то время спустя Салабина не покидало удивленiе – и онъ его высказалъ.

- Если тебѣ не понравилось – я больше не буду! – просто отвѣтила Татьяна.

Кому-то изъ ея мужчинъ это, стало быть, нравилось.

Она охотно дѣлилась своими планами и надѣждами, разсказывала даже о прежнихъ своихъ попыткахъ черезъ брачныя агентства и газеты отыскать «свою половинку». Колоритной оказалась ея исторiя съ нѣкимъ молодящимся дон-жуаномъ въ парикѣ и румянáхъ, котораго она терпѣла цѣлый часъ, пока не догадалась соврать, что ей пора бѣжать къ сестрѣ за ребёнкомъ... До истукана едва ли дошла пикантность ситуацiи: онъ какъ ни въ чёмъ не бывало наклонился къ ея уху и прошепталъ, грассируя: «Представьте, вы меня нисколько не разочаровали!»

- Ты представляешь! – Татьяна возмущённо вскинула головку. – Это я, я – его не разочаровала!.. Чмо серобуромалиновое!

Чтобы раздѣлить ея гнѣвъ, Салабинъ дёрнулъ плечомъ и хохотнулъ. «Зачемъ она это ему разсказываетъ?»

Время шло, они съ Татьяной попрежнему значились другъ у друга – «ты есть у меня, я есть у тебя», и былъ ещё одинъ совмѣстный вечеръ без рыженькаго Димы, всё шло безоблачно и безъ сенсацiй; Салабинъ даже удостоился прикосновенiя къ сѣмейной рутинѣ Соботкиныхъ – ему выпала миссiя перевести для Татьяниной сестры руководство къ употребленiю какого-то лѣкарства, привезённаго изъ Германiи.

Слѣдующую прогулку въ Сосновкѣ осуществили вчетверомъ: Татьяна съ сыномъ – и Салабинъ съ дочкой. Дима отчего-то капризничалъ, безъ конца прекословилъ матери; Татьяна впадала въ истерику – и тутъ было на что посмотрѣть, но только не слушать: женщина безподобной красоты, съ безупречной фигурой, на грани нервнаго срыва...

Изъ игры въ бадминтонъ ничего не вышло: глядя на Диму, Лялька тоже не захотѣла. Потомъ всё же сѣли перекусить; изъ сумки съ бутербродами Татьяна извлекла конвертъ съ заграничной маркой и сунула Геннадiю: прочти! Онъ вопросительно и требовательно посмотрѣлъ на неё, Татьяна кратко ввела его въ курсъ...

Ещё до знакомства съ Геннадiемъ она вступила въ переписку съ какимъ-то стоматологомъ, бывшимъ ленинградцемъ – а теперь жителемъ Ниццы. У него собственный домъ, но сѣмьи нѣтъ, онъ скучаетъ и хочетъ показать ей Ниццу... «Да ты самъ прочитай!»

- А давно вы знакомы? – спросилъ Салабинъ.

- Да мы в жизни не видѣлись! – горячо и даже нервно отвѣтила Татьяна. – Читай! Читай...

Письмо было написано въ отвѣтъ на полученныя свѣденiя о Татьянѣ. Одинокiй стоматологъ излагалъ свои обстоятельства вперемѣшку съ умничанiемъ, съ цитатами, не безъ юмора, и звалъ её в гости: посмотрѣть Ниццу, Парижъ – да и познакомиться заодно. Было обѣщанiе возмѣстить стоимость авiабилета, была фотографiя человѣчка, прислонившагося къ парапету (далеко не крупнымъ планомъ), съ панорамой приморскаго города внизу – и вопросъ на оборотѣ: «Ну и какъ Вамъ Ницца?»

Салабинъ помѣдлилъ минуту, затѣмъ протянулъ Татьянѣ эти документы и вслух повторил тотъ же вопросъ:

- Ну и какъ вамъ Ницца?

- Да, лихо!.. Правда? – откликнулась Татьяна. – Самого хоть под микроскопомъ разглядывай, а онъ ещё шутит! Что Ницца, что ты самъ!

Наступило неопредѣлённое молчанiе. Впрочемъ, нѣтъ: вполнѣ опредѣлённое, Салабину это стало ясно уже въ слѣдующую секунду. Письмо было не изъ прошлаго, напротивъ: это была проекцiя будущаго. Несмотря на то, что поодаль уже мирно разговаривали Ляля-Маруся и Татьянин Дима.

Салабинъ посмотрѣлъ налѣво, направо, вбирая глазами  панораму  саженцевъ и большихъ деревьевъ, пруда, дорожекъ и скамѣекъ... Вдругъ онъ хлопнулъ себя по лбу, а затѣмъ по нагрудному карману:

- Before I forget!.. Вотъ заказанный вами переводъ... А вотъ оригиналъ на трёхъ языкахъ, причёмъ каждый текстъ имѣетъ равную силу...

- Такъ быстро? – удивилась Татьяна. – Какой ты молодец!

Она качнулась было къ его щекѣ съ поцѣлуемъ, но онъ не выказалъ встрѣчнаго движенiя.

- Ну и что ты думаешь? – спросила Татьяна, упрятавъ въ сумочку полученный переводъ. – Вѣдь глупо было бы отказываться, правда? Это же ничего не значитъ – поѣхать посмотрѣть... Вѣрно?

Онъ поднялъ и опустилъ ближнее къ ней правое плечо:

- Конечно.

- Нѣтъ, правда! Ты же есть у меня, а я есть у тебя!

- Правда, правда... Не сдавать же билеты, въ концѣ концовъ!

- Вотъ именно! – обрадовано приподнялась она, и тутъ же прикусила язык...

Черезъ два съ лишкомъ мѣсяца она позвонила ему въ ихъ съ Лялей-Марусей обиталище. Въ тот вечеръ стоялъ шумъ-тарарамъ отъ гостей одной изъ сосѣдокъ, трубку же сняла другая.

Онъ сразу узналъ Татьянинъ голосъ.

- У тебя тамъ женщины! – многозначительно замѣтила она.

- Да, здѣсь ихъ много.

- А одна – у тебя есть?

- Да. Есть.

- Тогда... Тогда я кладу трубку!

И правильно сдѣлала.

     *     *     *

Итакъ, промежуточные итоги Салабина: дождался сына;  дочка – съ нимъ;  изданъ сборничекъ разсказовъ; съѣхали съ Марусей въ коммуналку, но есть работа, позволяющая надѣяться, что со временемъ онъ сможетъ и квартирёху купить – на вторичномъ рынкѣ, конечно.

А что до устремленiй литературныхъ, то мѣстные писатели согласились признать Салабина своимъ коллегой, снабдили его книжку выпиской изъ протокола и отправили въ Москву, въ центральную прiёмную комиссiю, дабы утвердили его въ этомъ качествѣ. Но это совсѣмъ другая тема, насъ она пока совсѣмъ не интересуетъ. Впрочемъ, и Салабинъ думал, что теперь всё проще – и эффект уже не тотъ: преждѣ было нормой «принимать въ писатели» по выходѣ двухъ или болѣе книгъ.

- Не скажи! – возразилъ ему Евгенiй Васильевичъ Кутузовъ, тогдашнiй предводитель русскихъ писателей города. – Такой книжки, какъ твоя, одной достаточно. Ты же её не написалъ – родилъ! Видно всё по датамъ разсказовъ!...

Писательскiй билетъ пришёлъ изъ Москвы какъ разъ къ разводу. Свобода! – пиши не хочу. «Не хочу», отвѣчалъ свободный Салабинъ. На рукахъ была дочка, а в армiи – ещё не найденный сынъ. Потомъ вернулся сынъ – но попрежнему невѣсть куда летѣла вся страна. И Салабинъ не сталъ раздумывать между реализмомъ и набирающимъ наглость поцъ-модернизмомъ, а сдѣлалъ рѣшительный разворотъ въ сторону злободневной публицистики.

     *     *     *

Впослѣдствiи Салабинъ не разъ говорилъ Красову и Рославлеву, что въ своёмъ писательствѣ гнушался дѣлать героемъ своей прозы представителя писательскаго цеха, считая это линiей наимѣньшаго сопротивленiя. И потомъ – почему не писать о нормальныхъ людяхъ? – с простодушнымъ видомъ удивлялся онъ. Другое дѣло – автобiографическiе тексты, здѣсь авторъ не имѣетъ права на вымыселъ, поскольку пишетъ о себѣ самомъ: онъ можетъ только промолчать. Не потому ли многiе классики ограничивались собственными дѣтствомъ и юностью?.. Въ частности, второй и третiй Толстые... Хотя причиной могла быть и скромность, какъ у Чехова, – но тогда и дѣтство-юность описывать не станешь.

Автобiографическая проза можетъ быть увлекательнымъ и познавательнымъ чтенiемъ – тотъ же Горькiй хотя бы... Но не довёлъ пролетарскiй писатель свою исповѣдь до усыновленiя имъ родного братца Янкеля Свердлова, не открылся намъ – зачѣмъ и почему. Какъ бы то ни было, автобiографическiя писанiя имѣютъ право на существованiе, но беллетристу дѣлать героемъ писателя Ν* – развѣ не лукавство, развѣ не попытка, въ глазахъ читателя, надѣть золочёную маску?

Зато публицистика – священная обязанность писателя во всѣ времена. Только равнодушные гнушаются ею. Либо трусы...

Въ 90-е и «нулевые» годы страна оцѣнивала установившiйся режимъ какъ измѣнническiй и компрадорскiй. Ропотъ въ народѣ не ослабѣвалъ, но выхода ему не было. Возникали нацiональныя русскiя организацiи, съ которыми успѣшно боролись власти: гдѣ компроматомъ, гдѣ провоцируя на беззаконiе, а гдѣ и черезъ внезапныя перемѣны въ законѣ – примѣняя ихъ какъ имѣющiя обратную силу. Самымъ удачнымъ для властей былъ способъ «возглавить, чтобы обезвредить»... Генералъ упразднённаго КГБ возглавилъ «Русскiй нацiональный соборъ», разваленный, согласно мудрому руководству, менѣе чѣмъ за годъ. Черезъ нѣсколько лѣтъ былъ Церковью образованъ Всерусскiй Народный Соборъ, который уже не могъ развалиться по опредѣленiю, да и грозить властямъ не могъ и не собирался: власть сама насытила сей Соборъ своими лучшими представителями. А «Русское нацiональное единство» было затоптано за нѣсколько лѣтъ.

Но свобода созданiя партiй сохранялась, и многiе люди, не обременённые властью, восприняли это на свой счёт, продолжая вѣрить въ партiйный путь къ спасенiю страны. Возникали партiи съ самыми возвышенными названiями, какъ «Святая Русь», возрождались исторически прославленныя наименованiя, какъ «Союзъ русскаго народа» (онъ же «чёрная сотня», то есть люди отъ чёрной земли)... Но такiя партiи имѣли краткiй вѣкъ по цѣлой совокупности причинъ – по отсутствiю средствъ, карьеризму и себялюбiю руководителей, из-за препонъ законодательныхъ, из-за интригъ подосланныхъ людей. Если организацiя оказывалась вдругъ сплочённою вокругъ неподкупнаго вождя твердыней, то ея вождь внезапно отдавалъ Богу душу, едва успѣвъ передъ кончиной только разъ или два причаститься Христовыхъ Тайнъ, а дальше происходило плановое ожидаемое: интрига и расколъ.

На этомъ фонѣ публицистика цвѣла буйнымъ разноцвѣтьемъ. Она затягивала людей самыхъ разныхъ слоёвъ, возрастовъ и профессiй – но только съ одной стороны была выгодно оплачиваемой работой, а съ другой – безкорыстнымъ дѣломъ одинокихъ либо соединённыхъ въ мѣлкiя редакцiи энтузiастовъ.

Геннадiй Салабинъ отдалъ публицистикѣ десять лѣтъ. Поочерёдно побывавъ за это время въ рядахъ нѣсколькихъ партiй, онъ пришёлъ къ очень важному выводу, о которомъ извѣстилъ читателей всѣми ему доступными средствами: политическiя партiи – это для Россiи гибельная чума;  именно съ нихъ началось распаденiе государства; спасенiе можетъ прiйти только черезъ испытанный Исторiей отечественный инструментъ – Земскiй Соборъ. Поэтому любая партiя можетъ быть только временнымъ, тактическимъ образованiемъ (въ силу требованiй драконовскаго закона), но подчинять свою дѣятельность должна задачамъ созыва такого объединительнаго, спасительнаго Собора Всея Земли. Въ такомъ Соборѣ можетъ и должна быть представлена и Церковь – какъ индивидуально, такъ и соборно.

Въ этомъ убѣжденiи Салабинъ оставался до конца своихъ дней;  даже отойдя отъ регулярнаго участiя въ политической полемикѣ, онъ не проходилъ мимо всякаго удобнаго случая эту точку зрѣнiя объяснить и отстоять.

Но мы помнимъ, что за эти десять лѣтъ дочка у Салабина-отца должна превратиться изъ третьеклассницы въ зрѣлую дѣвушку, а самъ онъ, послѣ ряда перипетiй, долженъ былъ остепениться, «скупѣе стать въ желаньяхъ» и, ещё упомнимъ, обрѣсти цѣнную для себя дружбу Красова и Рославлева.

Трое въ одной лодкѣ... Не считая роковой спутницы Ирины Анатольевны.

     *     *     *

Начертанiе 1991 года Салабинъ ощущалъ, интуитивно, какъ водораздѣлъ, конецъ и начало, черту – проведённую черезъ судьбы невѣдомо кѣмъ, или вѣдомо Кѣмъ... какъ иносказанiе, отражённый цифрами портретъ двуликаго Януса.

Впрочемъ, тогда ещё мало кто зналъ и говорилъ о Цифрѣ, объ оцифрованiи человѣческаго знанiя и тѣмъ менѣе – объ оцифровкѣ человѣческихъ душъ. Но таинственную связь между начертанiемъ «1991» и фигурой новоявленнаго президента СССР – её безработный Салабинъ, репетиторъ и внештатный преподаватель иностраннаго языка, почти осязалъ физически. Интернетъ ещё не конкурировалъ съ телевидѣнiемъ, зато число телеканаловъ быстро возрастало... Однако только кабельное ТВ распространяло видеоклипъ «Райка въ раю» (то бишь въ бутикахъ на Западѣ) – и то не по кабельной сети, а строго из-подъ полы. Комитетъ господской безопасности носился въ лихорадкѣ по городу, выслѣживая эти незаконныя транзакцiи (одно изъ словъ, вошедшихъ въ лексикон чиновниковъ и журналистовъ), а Салабинъ вспоминалъ французскую поговорку – Cherchez la femme – и не зналъ, на которой остановиться: на Раисѣ или на Маргаритѣ.

Липовый путчъ умывшаго руки Горбачёва открылъ дорогу болѣе наглому и рѣшительному Боингу Николаевичу – и страна помертвѣла отъ разрыва сознанiя. А когда, попустительствомъ водворённаго въ прежнее крѣсло Горби, произошло бѣловежское беззаконiе, Геннадiй похолодѣлъ отъ предчувствiя, вспомнивъ сразу всё: и сестру-кiевлянку, и несбывшiеся планы побывать въ Крыму и повидать Молдавiю... или наоборотъ: Крымъ повидать, а побывать въ Молдавiи, распѣвающей дойны*...

Удивляло – и даже претило ему, что «молодые литераторы» въ Домѣ писателя мало чувствовали всё происходящее: какъ ни въ чёмъ не бывало обсуждали ученическiе опусы другъ друга и отъ души прикладывались къ флягѣ съ самогономъ, неизмѣнно приносимой кѣмъ-нибудь изъ младшихъ начинающихъ.

А прiятели изъ пароходства передавали тогда ещё бродячему репетитору Салабину, что заѣзжiе европейцы очень обезпокоены россiйской нестабильностью. Ещё бы имъ не безпокоиться! Западъ задолго до Альфреда Нобеля научился богатѣть въ облапошенной Россiи...

Въ слѣдующемъ году Домъ писателя посѣтила группа студентовъ изъ Францiи, вдругъ пожелавшихъ встрѣчи «съ молодыми русскими литераторами». Почти всѣ въ группѣ, съ разной успѣшностью, изучали русскiй языкъ, а одна изъ нихъ, Фабьенн, безъ пяти минутъ преподаватель родного французскаго, ещё интересовалась и русскою поэзiей. Салабинъ и увязавшiйся за нимъ младшiй коллега Сергѣй продолжили общенiе съ гостями и гостьями въ ихъ временномъ общежитiи на Казанской. Сергѣй разсматривалъ Салабина какъ переводчика, а Салабинъ Сергѣя какъ третьяго лишняго, но Сергѣй пригласилъ Фабьенн на свой день рожденiя – и приглашенiе было принято, а Салабинъ былъ ещё раньше приглашёнъ: любопытная была ситуацiя.

И вотъ тамъ, на Казанской, глядя въ чёрные глаза очаровательной Фабьенн, въ отвѣтъ на чѣй-то вопросъ Салабинъ неожиданно выпалилъ, что на Россiю надвигается 93-й годъ. Всѣ поняли, что это намёкъ на романъ Виктора Гюго, вѣдь онъ съ такимъ чувствомъ, холодѣя внутри, произнёсъ «катровáнъ-трэзъ», что лицо у дѣвушки тревожно вытянулось.

- Всё такъ серьёзно? – спросила она.

Геннадiй приложилъ пятерню къ своей груди и молча склонилъ голову.

Тут же была и Селестина со своимъ дружкомъ-англичаниномъ, который въ Домѣ писателя спрашивалъ Салабина, не грозитъ ли русскому языку судьба покойницы-латыни. Вѣроятно, эту тему Кевинъ, не изучавшiй русскаго языка, и его подружка, этотъ языкъ изучавшая, постоянно обсуждали.

По пути на Казанскую Салабинъ сообщилъ о такомъ интересѣ Кевина француженкамъ – южанкѣ Фабьенн и бретонкѣ Гаэле.

Бретонка удивилась:

- Mais les russes, ne sont-ils pas nombreux, quand-meme?..

- I should not think so, – коротко отвѣтилъ англичанину Салабинъ.                                              Онъ не сталъ развивать тему собственныхъ наблюденiй – о томъ, что англiйскiй, въ силу своей международности, подвергается неизбѣжной непрерывной эрозiи.

Фабьенн, фанатѣвшая отъ стихотворныхъ лѣсенокъ Маяковскаго, спросила, «кто сейчасъ первый поэтъ Россiи». Сергѣй, физикъ по профессiи и фанатикъ своей прозы, съ отвѣтомъ замѣшкался, а Салабинъ назвалъ Юрiя Кузнецова – и, желая сдѣлать засѣчку въ памяти у Фабьенн (и, по возможности, отвлечь её отъ Маяковскаго), добавилъ:

- ...Написавшiй стихи, какъ онъ пилъ изъ черепа отца...

Однако эти слова потонули въ какомъ-то смѣхѣ Селестины, шептавшейся съ Кевиномъ.

Забѣгая вперёдъ, скажемъ, что влюблённость Салабина въ Фабьенн пережила 93-й годъ и ельцинскiе перевыборы въ 96-мъ. Въ 1995 году, уже возвращённый въ пароходство, онъ выслалъ ей свой сборничекъ разсказовъ, а Фабьенн отвѣтила присылкой сборника стиховъ Аполлинера.

О своиъ чувствахъ онъ не заикался: въ 92-мъ ему мѣшала совѣсть сѣмьянина, а въ 95-мъ – осознанiе своей нищеты и неспособности поддерживать связь даже по телефону. Послѣдней причиной, но всё-таки причиной, было то, что Салабину въ годъ рожденiя Фабьенн было ровно столько же, сколько ей къ моменту ихъ встрѣчи. Но жадная память запомнила, какъ обычно отвѣчала Фабьенн, когда он ей предлагалъ время и мѣсто встрѣчи:

- Entendu.

Ещё далѣе вперёдъ, стоитъ упомянуть, что съ развитiемъ интернета Салабинъ смогъ выяснить удалённую траекторiю Фабьенн:  черезъ двадцать лѣтъ она защитила докторскую диссертацiю на причудливую тему, гдѣ сопрягались имена Маяковскаго, Сендрара и Аполлинера. И ещё въ какомъ-то обращенiи къ учёной тусовкѣ она благодарила своего супруга-филолога за оказанную ей помощь въ работѣ.

      *      *      *

Въ 1993 году иностранные гости пароходства,  выпивая съ бывшими сослуживцами Салабина, выражались ещё болѣе категорично, чѣмъ два года назадъ: разстрѣлъ парламента – это безусловно государственный переворотъ. Точка. Prosit!

Жуть, кровь и гарь произошедшаго долго витали въ воздухѣ и тлѣли въ людяхъ, медленно выходя изъ памяти, лёгкихъ и слуха, но осѣдая въ печени и выступая пятнами на кожѣ.

Телевидѣнiе рукоплескало перемѣнамъ и внедряло передовыя информацiонныя технологiи, заимствуя множество заокеанскихъ шаблоновъ и сценарiевъ. Люди, обладавшiе интуицiей, искали выходъ или хоть бы единомышленниковъ въ интернетѣ. Гласность, о которой пѣли трели горбачёвцы, смѣнилась безстыдствомъ и соотвѣтствующимъ обновленiемъ словаря. Дѣти вслѣдъ за телевизоромъ учились говорить сексуальное платье – въ смыслѣ: красивое, и откровенный нарядъ, что означало «безстыдный». Культурныя традицiи уходили въ резервацiи. Политическое сознанiе ещё бурлило в пробиркахъ типа дискуссiоннаго клуба «Русская мысль» и выплёскивалось на страницы малотиражныхъ газетъ, время отъ времени запрещаемыхъ, мѣняющихъ названiе и неизбѣжно снова закрываемыхъ, когда тиражъ ихъ начиналъ возрастать.

     *       *       *

Медикамъ хорошо извѣстно, что сильный стрессъ сказывается, среди прочаго, на состоянiи зубовъ. У Салабина выпали одна за другой двѣ пломбы – и онъ отправился въ медицинскiй центръ «Адмиралтейскихъ верфей».

Ирина Анатольевна завладѣла его сознанiемъ и, пожалуй, сердцемъ, подаривъ ему немалое отвлеченiе отъ мерзостей политики и общихъ несправедливостей, заставивъ ощутить несправедливость, его лично касавшуюся. После рабочаго дня Ирина спокойно позволила ему проводить её домой; былъ ясный лѣтнiй день и волнующе неближняя дорога отъ устья Фонтанки въ самый конецъ предлинной улицы Ленсовета, до «Звѣздной» станцiи метро.

Под землёй ихъ путешествiе продлилось не столь долго, какъ могло бы длиться въ автобусѣ; это уже дома онъ высмотрѣлъ на картѣ улицу Ленсовета, о которой до того момента не имѣлъ никакого представленiя. Зачарованно слѣдя, какъ тянется эта улица черезъ полгорода, да ещё съ изломомъ на половинѣ длины, онъ подумалъ, что столь несуразное имя не дѣлаетъ ей чести, а хорошо бы назвать её именем академика-хирурга и долгожителя Фёдора Углова, чей портрет, въ советскихъ и заграничныхъ орденахъ, онъ видѣлъ недавно в газетѣ. Хирургъ продолжалъ оперировать въ возрастѣ девяноста съ лишкомъ лѣтъ. Тогда бы длина улицы оправдалась бы долготою дней академика.

Второй мыслью Салабина было воспоминанiе о давней командировкѣ во Францiю: въ Парижѣ почти любой изломъ длинной улицы можетъ имѣть новое названiе – столь много у нихъ почитаемыхъ имёнъ; славныхъ много и у насъ, но почитаемъ почему-то не всѣхъ, или просто не тѣхъ... У французовъ даже стометровый переулокъ, не имѣющiй ни одного строенiя, носитъ, тѣмъ не менѣе, имя актёра Жерара Филиппа.

Ирина была чем-то похожа на героиню «Пармской обители», въ которую влюбился Фабрицiо, сыгранный Жераромъ...

Дочка Салабина была въ лѣтнемъ дѣтскомъ лагере, и онъ предался безъ помѣхъ воспоминанiямъ объ истекшихъ суткахъ...

                                                                                                  Мнѣ долго счастье чуждо было.

                                                                                                                      Мнѣ ново наслаждаться имъ

                                                                                                                      И, тайной грустiю томимъ,

                                                                                                                      Боюсь: невѣрно всё, что мило.

                                                                                                         А.С. Пушкинъ. Гречанкѣ

Для Салабина отношенiя мужчины и женщины представляли неразрѣшимую головоломку всей жизни – и даже не его собственной жизни, а жизни вообще. Войны, революцiи, преступленiя людей и произволъ властей, врачебныя ли, судебныя ли ошибки – всё это было понятно, всё легко объяснялось. Но столкновенiе и попытка к сочетанiю двухъ микрокосмовъ являли собой задачу,  арифметически не рѣшаемую. Макроявленiя, при всей ихъ грандiозности, на самомъ дѣлѣ представляютъ собою простыя рѣшенiя; когда переполняется чаша Всевышняго Терпѣнiя – то изливается Гнѣвъ Господень, настигая кого въ чёмъ застаётъ. А съ двумя психическими атомами – всё для нихъ непредсказуемо, всё загадочно и таинственно, хотя для вышнихъ тайны тутъ быть не можетъ.

При томъ что психическiй атомъ въ теченiе жизни измѣняется; онъ подверженъ воздѣйствiю множества видимыхъ и невидимыхъ, тёмныхъ и свѣтлыхъ, внѣшнихъ и внутреннихъ силъ.

Геннадiй Салабинъ далеко перешагнулъ пятидесятилетнiй рубежъ, преждѣ чѣмъ сподобился примѣнить къ себѣ своё гуманитарное образованiе. Оглянувшись на свою личную исторiю, онъ вдругъ увидѣлъ, что его любовное поведенiе не имѣло къ современности никакого отношенiя: оно принадлежало средневѣковью... и, можетъ, въ малой степени – античности (при этомъ вспомнились стихи Алкея къ Сапфо: о томъ, что онъ испытываетъ къ ней чувства, въ которыхъ не смѣетъ признаться). Отвѣтъ Сапфо былъ строгъ – но могъ быть въ то же время понимаемъ какъ поощренiе: не будь твои желанiя нескромны, ты бы легко признался въ нихъ!

Средневѣковый же влюблённый былъ другимъ: блѣдный измученный призракъ съ лихорадочнымъ взоромъ, лелѣющiй молча сердечную рану. Этотъ образъ изъ лекцiи профессора въ университетѣ освѣтилъ потёмки салабинской жизни: эге, братъ, да ты – придурокъ изъ средневѣковья, покинувшiй античность – и не прибившiйся къ Возрожденiю; къ тому самому, которое историки-искусствовѣды величаютъ съ прописной буквы – умалчивая, что возрождалось-таки языческое отношенiе ко всему окружающему и къ себѣ какъ центру всѣхъ вещей.

Въ самомъ дѣлѣ, чѣмъ сильнѣе влюблялся Салабинъ, тѣмъ болѣе средевѣковымъ типомъ онъ выглядѣлъ. Таковъ был его психосоматическiй изъянъ. «А я-то голову ломалъ: что за проклятiе такое?» – воскликнулъ Салабинъ, разрѣшивъ загадку своей почти уже пройденной жизни.

Объяснились всѣ его пораженiя и утраты, главной изъ которыхъ ощущалась Ирина Анатольевна. Его ещё не посѣтилъ вопросъ, за что и для чего ему эти утраты дарованы.

Сейчас ему нѣтъ ещё пятидесяти, онъ только что пережилъ необычныя для себя сутки своей жизни – и хочетъ снова ихъ пережить, хотя бы мысленно.

...Выйдя изъ метро, Геннадiй съ Ириной вскорѣ оказались въ зелёномъ пространствѣ между жилыми домами, похожемъ на скверъ съ дѣтской площадкой. Она мановенiемъ руки показала на скамью – и они усѣлись, продолжая свою бесѣду.

По правдѣ говоря, бесѣды-то и не было. Больше говорить приходилось Салабину, поскольку это онъ былъ стороной, навязавшей своё общество, и приходилось оправдывать своё пребыванiе рядомъ съ этимъ существомъ, столь его интересующимъ.

Изъ учётной медицинской карты Салабина Ирина опредѣлённо знала, кто онъ и откуда, развѣ что ей были неизвѣстны его обязанности и полномочiя, поэтому Геннадiй вкратцѣ объяснилъ ей, чѣмъ занималось ихъ агентство, за что отвѣчалъ онъ самъ, а Ирина спросила объ одномъ их диспетчерѣ, Сергѣе, которого обозвала конкретнымъ идiотомъ – за то, что онъ записывается на прiёмъ и сплошь и рядомъ не приходитъ.

- У него работа такая, – извиняющимся тономъ пояснилъ Геннадiй, – въ порту постоянно случаются заморочки съ пароходами, и онъ остаётся разгребать чужую забывчивость и разгильдяйство... Такая доля у пароходнаго агента.

- Всё равно! – отвѣтила Ирина. – Намъ отъ этого не легче! Нельзя же постоянно...

Геннадiй теребилъ въ рукахъ какую-то газету, и это мельтешенiе заставило её спросить:

- Что это у вас?

Возможно, её вопросъ былъ медицинскимъ и касался дiагноза: что это с вами? – но Геннадiй понялъ его буквально и доложилъ, что это патрiотическая газета, которую онъ иногда покупаетъ.

- Я газетъ не читаю! – съ вызовомъ отвѣтила Ира.

- Навѣрное, вы правы, – сказалъ Геннадiй. – Во всякомъ случаѣ, эта газета продаётся только в одной точкѣ на весь городъ.

Поколебавшись, онъ всё-таки спросилъ:

- А книги вы читаете?

- По спецiальности читаю. Стефана Цвейга тоже... Потомъ Булгакова...

- Я могу вам свою книгу подарить. Хотя я точно не Цвейг, но немного Булгаковъ...

Она картинно отодвинулась и посмотрѣла на него. Затѣмъ, глядя передъ собой, произнесла:

- Ну, давайте.

- Я съ собой не взялъ. Надѣюсь, мы ещё увидимся?

Она разсмѣялась:

- Конечно! Въ четвергъ, въ стоматологiи.

«Она помнитъ, когда я приду на прiёмъ!» – благодарно подумалъ Геннадiй.

- Нам пора! – сказала Ира.

Геннадiй безропотно поднялся. Они вышли на улицу Звѣздную и пошли въ сторону закатнаго неба, миновали станцiю метро, изъ которой недавно вышли, и пошли на сѣверо-западъ по неизвѣстной улицѣ. Салабинъ прочёлъ на табличкѣ: «улица Ленсовета».

День стоялъ погожiй и цвѣтной, какъ арбузная корка на тёмномъ столѣ старой дачи, и воздух совсѣмъ не пахнулъ городомъ.

- Скоро Ирочка въ отпускъ поѣдетъ! – со вздохомъ накопившейся усталости объявила Ира.

- Какъ скоро? И далеко?

- Въ Крымъ пригласили. И дочка уже там.

- Завидую, – признался Салабинъ. – Разскажите про дочку...

Дочка Ирины перешла на второй курсъ Финэка, то есть финансово-экономическаго...

- А моя – въ лагерѣ на Карельскомъ перешейкѣ.

- Навѣщаете? – строго обернулась къ нему Ирина.

- А какъ же!

Они снова повернули вглубь квартала и пошли уже между домами, по затѣнённой дорожкѣ растрескавшегося асфальта.

- Вы не отвѣтили, когда отъѣзжаете! – напомнилъ онъ.

- Въ субботу.

- Такъ скоро?       

- Дожить ещё надо! – вздохнула она.  «Попробуй тутъ возразить!..» – подумалъ Салабинъ.

Былъ, конечно, августъ, мѣсяцъ, нагруженный исторiями, урожаемъ, катастрофами, и по краямъ ихъ асфальтовой дорожки уже созрѣвала черноплодка – остановилась у куста Ирина, взяла ягоду, сверкавшую даже в тѣни, и взяла её въ губы, глядя синими глазами на Геннадiя. Онъ потянулся къ ягодѣ той, но та трiумфально исчезла подъ алой аркой – и онъ выдохнулъ: ах, поздно! – а Ира возразила: нѣтъ, рано!

Онъ взялъ её за руку и такъ постоялъ, сжимая кисть ея и переживая красоту минуты.

Ирина пошевелила рукой, высвобождая её, и они пошли какъ ни въ чёмъ не бывало, но у него бренчало въ душѣ: какъ бы не такъ!.. о, какъ бы не такъ! Какъ въ пѣснѣ, памятной, совсѣмъ недавно популярной въ эфирѣ, молчанiе становилось обѣщанiемъ, кровообращенiе въ природѣ участилось – никакъ не мѣшая, однако, звучанiю той пѣсни о русскомъ полѣ  и его отдѣльномъ колоскѣ.

Тутъ Ирина посмотрѣла на скамейку:

- Давай покурим!

«Вот! – дрогнуло въ Салабинѣ. – Курилка... А всё равно, всё равно, всёравно – ненаглядная...»

Они присѣли, она изъ сумочки достала пачку сигаретъ и зажигалку.

- Мнѣ оставишь? – неожиданно для обоихъ, сказалъ онъ ей. – Затяжку, двѣ...

- Послѣднiя затяжки – самыя вредныя... А если ты не куришь, то зачѣм?.. Ну ладно, ты тогда зажги...

Она протянула ему зажигалку и тонкую сигарету, онъ зажёгъ её, не закашлявшись, затянулся и выпустилъ дымъ – Ирина отняла сигарету:

- Ну до чего смѣшно!.. Сразу видно, что не курильщикъ. Тебѣ и не надо, понял?

- Ага.

Она курила, глядя въ его сторону сквозь лёгкiя облака дыма, а онъ рядомъ сидѣлъ съ рдѣющимъ сердцемъ.

Когда встали и пошли, онъ молчалъ на протяженiи полукилометра дорожекъ и поворотовъ, взглядывая на чистый профиль Ирины, а она по-своему, искоса, посматривала на него. Такъ онъ промолчалъ до неожиданно прозвучавшихъ словъ Ирины:

- Ну вотъ, мы и пришли!

Онъ только молча встрѣтилъ ея взглядъ и продолжалъ молчать, не уклоняясь отъ сыпавшихся камешковъ прошлого, пока они шли къ железной коричневой стальной бронеплитѣ, преграждавшей входъ въ ея подъѣздъ. «Неизбѣжность страннаго мiра, неизбѣжность страннаго мiра», – вертѣлось у него въ головѣ и онъ вспомнилъ, что это названiе книги, которую совѣтовалъ классу прочесть ихъ учитель физики, обращаясь въ первую очередь къ отличникамъ, способнымъ увлечься  тайнами атома, значитъ, къ Салабину въ томъ числѣ...

Неизбежность странныхъ совпаденiй не замедлила проявиться. Номеръ коммуналки Салабина былъ 64, а на дверяхъ Ирины было 46. Онъ рѣшилъ, что это совпаденiе. Завтра онъ будетъ записывать ея телефонъ – и въ нёмъ тоже найдётъ совпаденiе чего-то съ чѣмъ-то, ещё не расшифрованное: 126-1-126. Войдя въ квартиру, онъ поразился ея медицинской чистотѣ, особенно порядку въ кухнѣ, затѣмъ Ира прошла въ дальнюю комнату – это была спальня – и проверила на прикроватномъ телефонѣ пропущенные звонки. Такiе аппараты были ещё редкостью, у Салабина въ коммуналкѣ такого и подавно быть не могло.

- Ничего нѣтъ важнаго, – нараспѣвъ произнесла Ира и направилась изъ спальни вонъ.

Изъ этого Геннадiй могъ бы заключить о своей относительной важности, однако онъ, не сводившiй съ Ирины глазъ, едва ли могъ её слышать.

Она провела его въ ближнюю комнату, поменьше, и указала на крѣсло:

- Сядь сюда и не ходи за мной. Газету почитай. Ну, или телевизоръ включи.

Вскорѣ изъ кухни послышалось весёлое звяканье металла и посуды.

Ужинъ ихъ тоже оказался чудеснымъ «совпаденiемъ»: тёртая свёкла, политая сметаной, творожная запеканка – что у него, то у неё.

Новый камешекъ воспоминанiй упалъ ему на грудь – поговорка покойной матери: «Гдѣ сердце лежитъ – туда глазъ бѣжитъ!». Дума его, когда онъ смотрѣлъ на Иру, заключалась въ одномъ словѣ: ненаглядная! И вѣдь чудесное это слово есть только у насъ, въ нашемъ языкѣ, но это продолженiе думы пришло уже назавтра, когда онъ былъ одинъ.

Больше нигдѣ однимъ словомъ этого не выразить, говорилъ онъ себѣ, вспоминая эту минуту: прочимъ народамъ понадобится цѣлое предложенiе...

Чѣмъ дольше онъ говорилъ, отвѣчая ея требованямъ, тѣмъ больше превращался въ машину, электрическое реле напряжённаго ожиданiя, потому что не за горами было время, когда вотъ-вотъ закроется метро.

Ирина почувствовала, что онъ почти всё сказалъ и сталъ уже заговариваться; тогда встала, порылась у себя какъ бы на книжной полкѣ (оказалось: среди видеофильмовъ) и поставила на просмотръ одну изъ кассетъ.

- Ну, съ тобой всё понятно!.. А вотъ тебѣ моя теперь жизнь!

Это прозвучало слегка крикливо, как у конферансье со сцены.

На экране появились кадры травяного лётнаго поля и неба съ фигурками парашютистовъ.

- Это наш гатчинскiй аэроклубъ!

- Ты парашютистка? – спросилъ восторженный Салабинъ. – Лётчица?..

- Была, – отвѣтила она неопредѣлённо, не уточняя, кѣмъ же она была. – Ты смотри пока. Общiй планъ смѣнился ближними кадрами и навстрѣчу Салабину направился рослый мужикъ съ рыжей щетиной на щекахъ и косой улыбкой курильщика. Тутъ онъ ухмыльнулся шире и подмигнулъ...

- Съёмка твоя? – не скрывъ безпокойства, спросилъ Ирину Салабинъ. Улыбка у мужика была невыносимо хозяйской...

- Моя...

«Вотъ это громила! – подумалъ Салабинъ. – Такому требуется двойной парашют!»

Послѣ прыжковъ съ неба и тренировочной укладки парашютовъ пошли сцены тёплой компанiи у костра подъ гитару... На заднемъ планѣ лоснились бока  иномарки-внедорожника. Ира сказала, что этой машины больше нѣтъ: разбитая стоитъ въ гаражѣ ея отца, а разбилъ не кто иной, какъ мордоворотъ Серёга (недружелюбный эпитетъ присовокупилъ въ мысляхъ, разумѣется, Геннадiй).

- Совершенно невменяемый человѣкъ! – съ жалобнымъ выраженiемъ лица сказала ему Ира, а Салабину померещилось на ея лицѣ восхищенiе.

- Такъ это его была машина – или ваша?

- Отцовская! – и теперь точно восхищенiе у нея на лицѣ.

А должно быть отецъ её очень любитъ!.. Да и какъ не любить?

- Ну, вот ты теперь жизнь мою знаешь! И ничего общаго съ вашимъ моремъ – только съ пляжемъ!

- Да, я вижу! – кивнулъ Салабинъ.

И въ самомъ дѣлѣ начинало что-то брезжить: метро уже закрылось накрѣпко, а такси не вошло ещё въ норму жизни горожанъ – даже имѣющихъ твёрдый заработокъ.

Ира вытащила альбомъ семейныхъ фотографiй, за альбомомъ съ полки упалъ конвертъ, набитый открытками, и она перебирала ихъ, пока Геннадiй просматривалъ фото Иры въ разные годы, съ родителями и безъ.

- Вотъ, смотри... – сказала она и стала вслухъ читать открытку отъ бывшаго мужа къ ея дню рожденiя.

- Это онъ мужемъ такимъ былъ? – подивился Геннадiй многословiю нѣжнаго мужика.

- Уже бывшимъ!.. Это онъ уже потомъ на слова не скупился! – нотка то ли злорадства, то ли сожаленiя прозвучала въ ея голосѣ.

И толкнула ему стопку открытокъ:  - На, смотри!..

Онъ нашёлъ это страннымъ съ ея стороны, но съ вниманiемъ просмотрѣлъ открытки, среди которыхъ были нѣсколько фотографiй офицера въ чёрной формѣ съ бѣлымъ кашне. «Вотъ тебѣ и море!»

Она постелила ему въ комнатѣ дочки, а сама ушла въ родительскую спальню. Черезъ какое-то время она прошла въ кухню покурить подъ вытяжкой; возвращаясь, сказала:

- Не спится что-то... Давай разговаривать!..

Утромъ она уѣзжала на дачу къ родителямъ и онъ провожалъ её къ электричкѣ. Голова его гудѣла какъ причальная тумба отъ волновыхъ ударовъ, глаза щипало от ослѣпительнаго блеска. Ирину тоже качало и солнечный блескъ ей, похоже, былъ не милъ. Когда подошла электричка, она торопливо, какъ бы вынужденно ткнулась ему въ губы и побрела къ вагону.

У нихъ были ещё день-другой до ея отъѣзда, у него былъ ея телефонъ... Но онъ совсѣмъ не зналъ, чему вѣрить и о чёмъ онъ можетъ себя спрашивать.

    *      *      *

Когда она объявляла о своёмъ предстоящемъ отъѣздѣ къ дочкѣ въ Крымъ, Геннадiй вызвался провожать её къ поѣзду. Но не тутъ-то было: её провожаютъ «двое молодыхъ людей», одинъ изъ которыхъ – принимающая сторона ихъ съ дочкой въ Крыму, а другой хорошо знакомъ съ Сергѣемъ, «котораго ты только что видѣлъ»: это будетъ «море крови»!

Человѣку свойственно сначала испугаться, а потомъ поразмыслить. Даже внезапный герой-спасатель бросается на помощь отъ испуга, что можетъ погибнуть кто-то у него на глазахъ.

Когда Салабинъ поразмыслилъ, то у него нашлись множество возраженiй противъ миθическаго «моря крови», но Ирина упорно стояла на своёмъ. Согласилась только съ тѣмъ, что Геннадiй проѣдется съ нею отъ дома до вокзала, но къ вагону, во избѣжанiе ненужнаго знакомства, не пойдётъ.

Её провожали двое сорокалѣтнихъ мужиковъ – вылитые горожане, которыхъ въ деревнѣ сразу опознали бы какъ дачниковъ, никогда не державшихъ лопаты. Они сопровождали двѣ-три картонки какой-то цѣнной рухляди, передаваемыя съ Ириной крымскимъ получателямъ...

Ирина-птичка щебетала съ ними, а Геннадiй издали ждалъ-опасался невѣдомо чего. Наконецъ горожане усадили Иру съ картонками въ вагонъ и отбыли восвояси, а чурбанъ-деревенщина Геннадiй не уходилъ, пока поѣздъ не тронулся.

Зато, съ обрѣтенiемъ воли, Салабинъ снова сталъ слѣдить за новостями и событiями, упражняя свою мышцу публициста.

Дважды въ недѣлю онъ ѣздилъ къ дочкѣ въ лагерь, а въ буднiе вечера переписывался съ такими же, какъ самъ, неравнодушными активистами, разсылающими бюллетени о состоянiи здоровья страны и предлагающими способы лѣченiя.