Вот уже несколько дней происходит такая вещь: утром после завтрака, в полдень после обеда и даже после ужина дверь камеры забывают запереть. Сначала я объяснил такую забывчивость обыкновенной оплошностью охранника, возможно новичка, но это соображение изначально лишено смысла: ведь здесь вплоть до вынесения окончательного приговора содержатся убийцы. И потом: разносчики еды желают приятного аппетита. Забирая жестяную посуду, они останавливаются у двери и спрашивают:  «Было вкусно, господин доктор, вам не принести каких–нибудь газет?».           

     Вчера было воскресенье. Принесли жареную телятину с картофелем и стакан вина. Дежурный по пищеблоку велел оставить мне на столе наполовину наполненную бутылку вина. Я не выпил ни глотка сверх того, что мне положено, то есть стакан. Охранник, забиравший бутылку, чувствовал себя неловко. Не знал, что сказать. А я, как всегда, холоден и сдержан. Теперь, чувствую, надо быть настороже, и я пытаюсь разгадать, что всё это значит. Спросить Раппольда я не могу, – последние четыре дня он не появляется. Вчера его. Так сказать, заменял священник. Сухой мужчина с тонкими губами. Свой пастырский крест, видимо, несет не первый год. Он радушен, рассеян и, похоже, совсем не слушает того, что ему говорят. Он ткет словесную паутину, выстраивая друг за другом слова, известные мне из поучительных бесед ещё школьной поры. Старая история. Я могу находить общий язык только с теми, кто позволяет быть сопричастным их сомнениям. Точно так же, как я позволяю им быть сопричастными моим сомнениям.

     Далеко за полдень появился начальник кантональной полиции. Я спросил его, что всё это значит. Забывают, например, запирать дверь, пытаются заговорить со мной о погоде. Он взглянул на меня, пожал плечами и промолчал. Он будто бы пришел попрощаться. Уезжает, дескать, на две недели в Рим. Всегда это делает в это время года. Я же гну свое и вновь спрашиваю о Раппольде.

     – Он не в моем подчинении, – отвечает начальник кантональной полиции. – Раппольд сотрудник политического отдела федеральной полиции. – Но это я и сам знаю. Знаю также, что Раппольд при желании может в любой момент привлечь к сотрудничеству кантональную полицию и что он информирует начальника кантональной полиции о ходе своей работы отнюдь не из чистой вежливости. Знаю также, что начальник кантональной полиции ознакомлен с моим делом в мельчайших подробностях.

     – Я прощаюсь с вами потому, –  сказал он на этот раз, –  что, вернувшись из отпуска, здесь вас, вероятно, уже не застану.

     Этого мне достаточно. Я справляюсь ещё об Эфраиме Целере.

     – Эфраим Целер? – переспросил он несколько сконфуженно. – Его мы поместили в клинику… Да, я понимаю, почему вы спрашиваете. Нет, аквалангистов я не информировал, хотя и собирался.

     – Оружие, следовательно, нашли?

     – Нет, но ему устроили повторную очную ставку со свидетелями из «Хунгарии». Но она снова ничего не дала. Он настаивал на своей версии.

     – Разве вы рассчитывали на другой исход? – спросил я.

     – Да нет, но мы не можем передать дело в суд. Его признание ничего не решает. Мы не можем предъявить человеку обвинение в совершении убийства только на основании его собственного утверждения, что убийца – это он.

     – Он на этом настаивает?

     – Что вы имеете в виду?

     – Я имею в виду, что он ни разу не употребил слово «убийство». Он говорил лишь, что застрелил в «Хунгарии» молодого Штайглица.

     – Ах, вот вы о чем... Ну, да…

     Мы оставили эту тему. Я вновь заговорил о Раппольде.

     – Раппольд расширил круг подозреваемых, – сказал он в заключение. – Его расследование приняло новый поворот, вскрылись новые обстоятельства … больше ничего сообщить не могу.

     Я читаю газеты. Температура упала до нуля. По всей Швейцарии идут дожди. Уже сутки, как из– за тумана закрыт аэропорт Клотен. Множатся случаи аварий на дорогах. Водители совершенно забывают про то, насколько опасны скопления мокрых листьев на дороге.

     Некоторые газеты ещё раз обратились к делу Целера. Странно, во всяком случае, обращает на себя внимание, что все сочувствуют преступнику. Его извиняют, оправдывают. Дескать, убил, но не убийца. Если бы комментаторы этой истории хотя бы высказывали хоть какие–то сомнения, но нет, – они совершенно безапелляционны в своих суждениях. Пресс–атташе управления полиции на полном серьезе заявляют, что это убийство не может быть квалифицировано как убийство на том основании, что еврей стрелял в отпрыска палача евреев… никаких сомнений, а ведь и они означали бы достаточно много, очень часто выражение сомнения – это всё, что мы в силах сделать, – не вынесение вердиктов, а именно выражение сомнений, поскольку не семи же мы пядей во лбу!

     Сегодня Раппольд наконец явился. Он останавливается у двери камеры, с сигарой в зубах, через правую руку перекинуто тяжелое зимнее пальто, в левой руке он держит шляпу. Он перебрасывает пальто на левую руку, протягивает мне правую, чтобы поздороваться, тут же отводит ее назад, – видимо, ему приходит в голову мысль, что здороваться со мной, не вынув сигару изо рта, невежливо. Как–то в одно мгновение потеряв внутреннюю ориентацию, он отказывается от намерения пожать мне руку и лишь говорит:

     – Ну, вот мы и снова встретились! Идемте, здесь некомфортно. Устроимся в кабинете начальника тюрьмы. Он уехал в Рим. Не знаю, что он там забыл. По–моему, это уж чересчур. Двадцать пять лет кряду ездить туда отдыхать. Но каждый сходит с ума по–своему. Наверно, не может без этого обойтись. Кстати, мои указания здесь выполнялись? Я велел моим людям по возможности идти навстречу любому вашему желанию…

     Пока он всё это проговаривал, я аккуратнейшим образом свернул газеты, положил их на стол, надел туфли, галстук и пиджак. Теперь я готов. Раппольд идет впереди меня, спускается вниз по железной лестнице, я вслед за ним. Слыша громкое эхо от наших шагов, я и сегодня, как всегда, не могу побороть в себе сковывающее чувство страха. Такое же цепенящее чувство, как всегда, охватывает меня, когда мы останавливаемся перед дверью, разделяющей тюрьму от полицейской казармы, – дверью без ручки. Пройти через нее может лишь тот, у кого есть от нее ключ. Наконец мы оказываемся перед заградительной решеткой.

     Когда мы идем длинными коридорами, Раппольд по–военному приветствует молодых, облаченных в форму полицейских, которые стоят там бог знает зачем едва ли не на каждом шагу. Он слегка поднимает правую руку и кивает головой. Разумеется, он знает, что любой человек с гораздо бóльшим уважением относится к федеральной полиции, чем к уголовной. Раппольду приятно это сознавать, он очень любит это ощущение приятности. Он ни на мгновение не забывает это ощущение даже за столом в кафе, где имеет обыкновение перекинуться в картишки. Ему ужасно приятно видеть, с каким вниманием люди следят за движениями его пальцев.

     Зайдя первым в кабинет начальника кантональной полиции, он бросает свое пальто на письменный стол, шляпу – на пальто и широким великодушным жестом предлагает мне сесть. Он спрашивает меня, не откажусь ли я выпить виски.

     – У вас такой огромный аппарат сотрудников, – начинает он, наливая виски, всё ещё с сигарой в зубах. – Честно признаться, я был просто ошарашен, когда на днях прошелся по вашим служебным помещёниям. По бумагам, конечно, нам и так всё известно. Но совсем ведь иное дело, когда видишь всё собственными глазами. Семьдесят человек? Скажите, разве это не сопряжено с определенными рисками? Вы в состоянии контролировать такое количество сотрудников?

     – Что вам на это ответить? Я никогда не пытался этого делать. Вообще сама мысль контролировать своих сотрудников не приходила мне в голову.

     – Это ошибка. Это обязательно нужно делать. Можно избежать определенных сюрпризов.

     – Сюрпризов? Не понимаю, что вы имеете в виду, господин Раппольд.

     Он пьет виски с видом человека, знающего в нем толк. Легким движением кисти  подвигает к себе мой стакан.

     – Сейчас поймете, господин доктор. Впереди вас ждут сюрпризы, обусловленные именно этой ошибкой. Сотрудники у вас, искренне готов подтвердить, совершенно замечательные. С одним из них я успел крепко подружиться. Пожалуй, я вправе так выразиться, –  успел крепко подружиться. Догадываетесь, с кем?

     – Семьдесят сотрудников, господин Раппольд. Кто именно из них мог стать вашим другим? С какой целью? Руководствуясь какими соображениями?

     – То–то удивитесь, когда узнаете. Ладно, не стану без нужды вас томить. Я имею в виду Юлиуса. Юлиус лучший из имеющихся в вашем подчинении сотрудников. Я провел с ним два вечера. Хотя что я говорю! Не два вечера, конечно, – две ночи! Да, если бы в это время года по утрам появлялось иногда солнце, я мог бы сказать, что мы засиживались до рассвета. Видите ли, у этого вашего Юлиуса есть формат. Этого, возможно, вы никогда в нем не примечали. И знаете, в чем состоит этот формат? Юлиус умеет встроиться в систему, Юлиус сознает, что вы – шеф, сознает, что на вас лежит бремя ответственности… Он сознает также, что не в состоянии проверить все ваши указания и распоряжения на предмет их разумности и целесообразности, и, следовательно, должен полностью довериться вам. То есть Юлиус, по–моему, всегда действует в расчете на бóльшую масштабность, в расчете на порядок. Он понимает, что должен подчиняться более масштабным взаимосвязям. Точно так же, как вынужден делать это я. Мне тоже приходится исполнять приказы, которые иной раз кажутся мне бессмысленными, порой даже бесчеловечными. Но я не вправе  принимать решения, хотя не раз испытывал соблазн поступить, исходя из собственного понимания ситуации. Видите ли, я не зациклен на стремлении поскорей упрятать человека за решетку. Разумеется, нужно до конца верить в то, что того или иного человека можно исправить. Но все имеет свои пределы. А пределы для отдельного человека всегда сопряжены с жесткостью, даже несправедливостью. Когда решается судьба целого, системы, государства, отдельно взятый человек – ничто. За годы службы мне часто приходилось сталкиваться с такими ситуациями. И я по сей день благодарю бога за то, что осознание этой истины в нужный момент всегда понуждало меня вести себя в соответствии с ней. Эти пределы существуют в любой сфере деятельности. Как бы там ни было, я в своей сфере многого добился. Но только потому, что в решающий момент всегда проявлял благоразумие, говоря себе: «Раппольд, ты подошел к предельной черте»… Обратимся теперь к вашей истории, господин доктор. Вы, конечно, заметили, что я относился к вам весьма скептически, во всяком случае, в начале. Ведь мне – уж извините за откровенность – поручили разоблачить изменника родины. Вы в курсе, что исходная ситуация определялась именно подозрением в измене? Вам хорошо известно, как это у нас обыкновенно делается. Расследование дела «Правда» поручается провести унтер–офицеру Раппольду, за плечами которого тридцать лет безупречной службы в федеральной полиции. В этой связи производится… как у нас принято говорить… накачка. Наверху известно мало или ничего. Известно, что «Оборонное общество» передало в Государственный комитет по безопасности некую памятную записку… Но оставим это. Я хочу лишь констатировать, что выяснить мне удалось лишь одно, –  вышеупомянутый отчет действительно был подготовлен «Оборонным обществом». Далее мой начальник доводит до моего сведения некоторую информацию. А информация эта, представьте себе, сводилась собственно к тому, что он состоит в близком родстве с Эрихом Фризом. Судьба Эриха Фриза ему, понятное дело, близка. Тот факт, что Эрих Фриз вынужден был подать в отставку, мой шеф воспринимает как свой личный позор. Поэтому он необъективен, когда речь заходит об «Оборонном обществе», о майоре Гарри Винде. Он сказал мне дословно: присмотритесь там повнимательней… Чтобы мы правильно поняли друг друга, господин доктор, мой шеф не произнес ни слова против вас, он лишь сказал, что ваше бюро настолько расширилось, что даже вы не усмотрели бы, если бы кто–то туда внедрился… Понимаете, он так это сформулировал. Я говорю это, чтобы не быть ложно понятым. Я приступил к выполнению порученной мне работы, и спустя несколько недель установил, что все нити ведут к вам. Я запросил у своего начальника ордер на арест. Мы встретились. С первого мгновения вы дали мне почувствовать, что вы меня презираете. Этого вы не можете отрицать. Но сегодня, когда мне известно больше, я на вас уже совершенно не обижаюсь. Вы вправе право презирать меня. Я действовал как дилетант. Как чистой воды дилетант. Я неправильно вас оценил. Я шел одной, раз намеченной дорожкой. Я не сумел или не захотел увидеть, что она ведет в никуда. А почему, господин доктор? Могу объяснить даже это. Если бы наш брат следователь не обладал честолюбием выполнить свою работу в полной ее мере, она бы никогда до конца и не делалась. Это мое последнее расследование. Как только дело будет раскрыто, я оставлю службу. Через несколько месяцев мне исполнится шестьдесят пять, так что я заслужил покой. Но теперь я несколько растерялся. Я чуть было не угодил в западню, потому что я не понимал вашего языка. Разумеется, мне казалось необъяснимым, почему человек, пожертвовавший армии лучшие свои годы, вдруг изменил родине. Какое противоречие! Это на днях растолковал мне корпусной командир Штурценэггер. Но – тут я подхожу к отправной точке истории – я принял решение действовать, не считаясь ни с кем. Я был слеп, утратил готовность распознавать правду, был настроен исключительно на то, чтобы изобличить вас, майора Винда, выявить вашу вину, доказать ее». – Всё время, пока говорил, Раппольд, сурово хмуря брови, смотрел мимо меня. Он на мгновение–другое прервался, потом продолжил: «Вообще–то я уже несколько недель действую без учета мнения своего шефа. Это можно было бы поставить мне в вину. Видите ли, я и в свои почти полные шестьдесят пять готов без обиняков в этом признаться. Нельзя своевольно выходить за рамки своей компетенции. Я прихожу в уныние, когда думаю теперь о последствиях, которые могло бы повлечь за собой мое самовольство. Я был бы не в состоянии принять на себя ответственность за эти последствия, для этого я недостаточно силен. Так бывает со всяким, кто выходит за рамки своей компетенции. И этот Мюллер, и этот Айзелин, и даже этот Эрих Фриз тоже не способны нести ответственность за то, что они натворили. Для людей такого сорта, господин майор, мы построили тюрьмы». – Раппольд говорил не прерываясь, но в это мгновение он пристально смотрел на меня, точно хотел определить по моему лицу воздействие своих слов. – «Иного решения для таких людей нет. Эриха Фриза, Айзелина, да и Мюллера тоже, достаточно часто предостерегали, но они полностью игнорировали эти предостережения. Завтра, максимум послезавтра их арестуют. Тут Раппольд сделал паузу, прошелся тыльной стороной ладони по лбу. И значительно медленней продолжил. – И этой возможности я обязан вашему сотруднику Юлиусу. Он отличный специалист, ваш Юлиус, я уже говорил. Именно потому, что он понимает, где его место. Потому, что он знает, что вы его начальник, что вы определяете границы. Я допросил Юлиуса ещё несколько недель тому назад. Я надеялся, что он мне поможет вас изобличить. Я действительно надеялся, что ваши высказывания о нем он воспримет как оскорбление, как вызов. И был совершенно тогда ошеломлен и только качал головой, наблюдая за тем, с каким спокойствием он, не произнося ни слова возмущения, читал протокол». – Видите ли, – сказал он. – Гарри прав. Я по–прежнему очень сильно перед ним виноват. Тогда он заставил меня вспоминать. Он действовал жестко, но справедливо. Мой отец действительно совершил оплошность. Распространяться об этом теперь не имеет никакого смысла. Гарри помог мне освободиться от тех коллизий, он помог мне увидеть правду, а правда всегда означает ещё и порядок…

     – Да, да, – сказал я Юлиусу, – тут с вами никто и не спорит, но вы всё–таки внимательно прочтите протокол ещё раз. То, как Гарри Винд изображает вас… Он насмехается над вами, говорит жутко обидные слова…

     Юлиус взглянул на меня и едва заметно покачал головой.

     – Просто вы его не знаете, – ответил он. – Гарри человек исключительного остроумия, у него умопомрачительно рассудочное мышление, чувство не его стихия. Кстати, разве вы не заметили, что он точно такими же словами говорит о самом себе?

     Как бы вы повели себя на моем месте? В первое мгновение реакция Юлиуса повергла меня в отчаяние. Оцените мое положение: на Юлиуса я возлагал все свои надежды! Однако я вижу, что вы меня не понимаете. Ведь ситуация была какой, – нужно было, выражаясь юридически, «верифицировать» ваши показания. И с подписанными вами протоколами я пошел к тем, кого вы изобличали. К корпусному командиру Штутценэггеру, к полковнику Хугу, к другим офицерам, к членам парламента, я ознакомил всех этих лиц с показаниями, которые вы дали в их отношении. И какой, думаете, результат я имел на выходе? Нулевой. Штутценэггер рассмеялся и сказал: «Настоящий Гарри Винд!». – Что было делать? – Хуг намекнул, что мне недостает ума, чтобы раскусить вас. Но сказал так, – туманно и как бы невзначай. Именно такие комментарии укрепляли меня в желании непременно изобличить вас, загнать вас в угол. При этом главную ставку я делал на вашего Юлиуса. Я думал, что если кто–то из тех, в отношении кого вы давали показания, будет чувствовать себя смертельно обиженным, так это именно он. Он отомстит за себя, решил я. Признаюсь, что я был безмерно удивлен, когда и он сказал: «Без сарказма Винд обойтись не может». Тогда я дал задний ход и ещё раз просмотрел все протоколы, вчитывался буквально в каждое слово. И то и дело невольно хватался за голову и восклицал: «Это невозможно читать!». Несколько дней погодя я снова отправился к Юлиусу и предъявил ему другие протоколы. Он прочел и эти протоколы, –  внимательно и неторопливо. Потом взглянул на меня и сказал: «Гарри Винд действительно большой, масштабный человек. Поэтому он не может вести себя иначе. Вам следует это понять. Обвинив его, вы не можете рассчитывать на то, что он начнет защищаться. Он никогда не станет защищаться». Но он пообещал оказать мне помощь. Он предложил задействовать для целей расследования все бартовские бюро. Я указал ему на то, что мы располагаем своими собственными средствами. У нас есть своя контрразведка, есть свои агенты. Юлиус отреагировал улыбкой: «Попытаемся обойтись нашим собственным аппаратом», – ответил он на мои возражения. Его позиция рассердила меня. – «Этот тоже один из тех, кто не способен думать самостоятельно, продажная тварь…». Именно так я себе сказал. Прежде чем решиться принять помощь от Юлиуса, я после долгого перерыва пошел на прием к шефу. Принял он меня неприветливо. Дело в том, что у него тоже есть свои слабости. Он отчитал меня за то, что я не информирую его о ходе расследования, хотя обязан был делать это через каждые два–три дня. Я извинился и сказал, что не проинформировал его о состоянии расследования только потому, что у меня от перегруженности работой просто голова кругом идет. Выразил, однако, надежду, что он непременно извинит меня, когда узнает, насколько далеко я продвинулся.

     – Вы о майоре Винде? – спросил он. – Уже сам тон сразу меня насторожил.  – Вы о майоре Винде? – Это звучало примерно так: «Что собственно вы, мелкая мышь, можете сделать майору Винду?», – на это стоило обратить внимание. Напомню вам: мой шеф и Эрих Фриз свояки… Я ответил: «Думаю, в сети мне попала исключительно большая рыба». – Видите ли, я по своему был горд тем, что произношу такие слова. Вы должны знать, что мне не раз приходилось действовать наперекор своим ощущениям. Вы ведь наверняка помните дело обер–лейтенанта Ребера. – Парень влюбился в чешку, не подозревая, что она секретарша чешского консульства. Чтобы загнать его в угол, его рядом ухищрений делают как бы виновным в разглашении военной тайны. В его маленькую квартиру приходят с ответными визитами гости, как бы невзначай, исключительно из любознательности, просят показать им инструкции, которые он как офицер имеет в своем распоряжении. Эти инструкции, то есть эта служебная, не содержащая никаких секретов литература, сначала просматриваются, потом их как бы в шутку просят дать с собой прочитать до конца, а потом просто забывают принести обратно. Ребер требует вернуть их. В ответ лишь улыбки. Разве на обложке не написано – «Секретно, только для служебного пользования»? –  Ведь наверняка написано. – Ребер, достаньте нам ещё то–то и то–то, а мы вернем вам потом ваши инструкции. – Чешская любовница ничем не может ему помочь. Он рассказывает эту историю другу молодости, просит оказать ему помощь, чего ни в коем случае не следовало было делать. Потому что этот друг юности настучал на него. И мне, инспектору Раппольду, поручается вести это дело. И именно таким, как я изложил, оказалось решение. Я делал все возможное, чтобы Ребер вышел из этой ситуации без наказания, однако доносчик проявлял упорство. Я повздорил со своим шефом, объяснил ему, что Ребер не более, чем жертва обмана. И вообще: ценность документов, предоставленных им чехам, совершенно мизéрна. – Нет, – сказал шеф, – офицер обязан знать, что не имеет права передавать инструкции в чужие руки. Независимо от того, имеют они какую–либо ценность или нет. –  Ребер получил восемь месяцев тюрьмы...  Видите ли…

     –  Вы знаете имя стукача?

     С того момента, как он начал говорить, я впервые перебиваю его вопросом. Вообще сам факт того, что я задал ему вопрос, несколько смущает его. Он резко качает головой.

     – Это неважно. Я что хочу этим сказать…

     – Я полагаю, – прерываю я его, – другом юности Ребера был не кто иной, как Юлиус, ваш источник. Я помню эту историю…

     Раппольд, – возможно потому, что сильно озадачен, – разражается громким смехом.

     – Нет, серьезно, не подозреваете же вы Юлиуса в том, что он донес на этого несчастного Ребера?

     – Я подозреваю каждого. Себя в том числе.

     – Это абсурдно.

     – Да, всё абсурдно. Человек абсурден по своей природе, абсурдны его действия, его поступки, его мышление. Этой вашей историей вы к чему–то клоните, к чему–то новому. Не обзаведясь новой историей, старые истории не опровергают.

     Я выбил его из колеи. Он никак не может в нее вернуться. Он никак не может снова поймать утерянную нить. Надо ему помочь, ситуация меня забавляет.

     – Вы рассказывали мне, что были исполнены решимости упечь меня за решетку, что хотели убедить вашего шефа в том, что в моем лице поймали исключительно крупную рыбу, и как раз предъявили мне одно из тех обвинений, абсолютным венцом которых является выраженная народными устами народная сентенция: «мелких вешают, крупных выпускают на волю». А в ваших глазах я отношусь к категории крупных. Возможно, вы не ошибаетесь. Я не разменивался на мелочи, всегда был нацелен на то, чтобы решать предельно значимые задачи, во всяком случае, в последние годы. Начинал же, как вам известно, с самого малого… Так вы, значит, обратились к своему шефу, и тот неожиданно высказал иную, отличную от прежней, точку зрения?

     – Он…  да нет! У него вообще не было никакого мнения. Мне пришлось оставить ему все протоколы. Он изъявил желание изучить их. А потом состоялась беседа со Штурценэггером, Хугом и с рядом других авторитетных лиц, мне незнакомых. Перед каждым из них лежала копия протоколов. Они записывали в блокноты свои мысли. Все явились с серьезными лицами. Здоровались между собой чуть ли не шепотом. Постепенно, однако, напряжение мало–помалу спало. Встреча началась с того, что Штурценэггер расплылся в улыбке и прошептал что–то на ухо своему соседу Хугу. После этого отважились на улыбки и другие. Я наблюдал за ними. И никак не мог отделаться от ощущения, что в эти минуты речь идет обо мне, а вовсе не о Гарри Винде. Я продолжал наблюдать. И чувствовал себя куницей, обложенной на выходе из своей норы гончими. Куница, конечно, может заползти поглубже в нору. Она может сидеть там, пока собакам не надоест ждать, но я рискнул высунуться. И эдак как бы между прочим, заметил шефу, что в ближайшие дни истекает максимально допустимый законом срок задержания для Гарри Винда. Необходимо, дескать, чтобы федеральная прокуратура выдала распоряжение о его продлении. Едва я произнес эти слова, казавшиеся мне абсолютно естественными, как они набросились на меня всей компанией.

     – Вы поставили самого себя, а заодно и всю федеральную полицию в смешное положение, – заявил Хуг. Штурценэггер взглянул на меня своими водянисто–синими глазами и, срываясь на фальцет, проорал:

     – Нужно быть Раппольдом, чтобы думать, что мы отдадим судьбы нашей страны в руки искателя приключений или бездельника.

     – Должен сказать, что мой шеф, тем не менее, в какой–то степени всё–таки поддержал меня.

     – Мне кажется, господа перегибают палку, перекладывая всю вину на инспектора Раппольда, – сказал он спокойным, почти лишенным какого бы то ни было выражения голосом. – Раппольд в своем расследовании не получал ничьей поддержки. Он был вынужден опираться в своем анализе исключительно на показания Гарри Винда. А Гарри Винд выступает в своем стиле, чтобы своими странными показаниями затруднить расследование. Тем не менее, я хотел бы сказать, что инспектору Раппольду всё–таки удалось подойти достаточно близко к решению.

     Тут он попросил меня покинуть конференц–зал. Я ждал. Господа заседали ещё более двух часов. Что они там говорили, я не знаю. Когда я вновь увидел моего шефа, он, как мне показалось, был в отличном настроении. Он подал мне руку и похвалил меня за проделанную работу.

     – Господа тоже тебя поздравляют, – сказал он.

     Раппольд молчит и тянется дрожащей рукой к стакану.

     – Не понимаю, зачем вы мне это рассказываете, – говорю я. Раппольд бросает в меня короткий взгляд.

     – Не понимаете? Вы меня не понимаете? Я всего лишь пытаюсь объяснить вам мои действия. Так это и воспринимайте, – я прошу вас извинить меня и понять.

     – Извинить?

     – Вы знаете, что я веду дело не по собственной инициативе. Я всего–навсего инспектор.

     – Это я знаю. Перед вами поставили задачу упрятать меня за решетку. Но вам это, как свидетельствуют факты, сделать это до сих пор не удалось.

     Раппольд вскакивает. Он стоит передо мной с едва ли не клоунским видом человека, приносящего присягу.

     – Не говорите так. Моя задача состояла лишь в том, чтобы расследовать дело о политическом, экономическом и военном разведцентре. Я обязан защищать своих начальников. Я и только я один несу ответственность за решение поместить вас в тюрьму. Я несу за это полную ответственность. Только поэтому я стою теперь перед вами и прошу вас извинить меня, не держать на меня зла за мое поведение.  Я не мог знать, кем вы на самом деле являетесь. Я был мухой против вас, тяжеловеса, я не понимал вашего языка.

     – А теперь? Теперь вы понимаете мой язык?

     – Думаю, что понимаю. Во всяком случае, завтра или послезавтра у меня появится возможность арестовать действительно виновных…

     – Действительно виновных?

     – Да, вы сами подсказали мне решение, просто я не сразу это сообразил.

     – Какое решение?  

     – Больше вы меня не подловите, майор Винд.

     – Что вы хотите этим сказать?

     – Я теперь понимаю ваш язык.

     – Что от меня хотят?

     Раппольд глядит на меня недоумевающим взглядом. Я вижу по нему, что он вдруг заторопился, он собирается уходить.

     – На вас был подан донос, –  произнес он наконец.

     – Вы упрощаете ситуацию.

     – Сожалею, но больше неизвестно и мне.

     – Понимаю. И что теперь?

     – А ничего. Вы свободны.

     Раппольд внезапно вновь становится словоохотлив.

     – У нас только есть одна просьба, хотя, конечно, мы отдаем себе отчет в том, что просим чересчур много, –  останьтесь, пожалуйста, здесь ещё на одну ночь! Иначе мы будем лишены возможности сохранить в тайне такой резкий поворот ситуации.

     – Делайте то, что вам кажется правильным. А теперь отведите меня обратно в камеру.

     – В камеру? Мы просим вас лишь не покидать казарму. В пределах тюрьмы вы можете свободно передвигаться. Для отдыха вам подготовят служебный кабинет начальника следственной тюрьмы. И ещё одна просьба. Не связывайтесь пока с вашей семьей или с вашим бюро. Хотя бы сегодня.

     Расколол ли я его? Понимает ли Раппольд, что я его раскалываю?

     – Я хотел бы остаться в своей камере, господин Раппольд. Я бы желал, чтобы ничего не менялось.  Пусть, как это положено, запирают дверь и не приносят вина на обед и ужин…

     И эти слова, – вижу это по его лицу, – он не может взять в толк. Он стоит растерянный и беспомощный, как воробей под дождем.

     – Вы заблуждаетесь, Раппольд, – я вам не помощник!

     Вот это он теперь понимает. И когда я встаю с кресла, чтобы отправиться обратно в камеру, он следует за мной, не говоря ни слова, удрученный, подавленный.