Я решительно отказывался признать, что пресловутые сорок франков взял из своей копилки. Мать всячески пыталась, выражаясь ее словами, наставить меня на путь истинный.

     – Это всё тебе во сне пригрезилось, – говорила она, – ты перенервничал, Гарри, то, что произошло в последние дни, расстроило твои нервы. Ты же не станешь огорчать свою мать? Ты не должен врать, Гарри, воровать тоже, ведь ничего геройского в воровстве нет. И потом, – даже если бы это сделал ты...

     Я стоял на своем. Объяснить мотивы своего поведение я был не в состоянии. Мне было чуть больше тринадцати. Но я не позволил себе согласиться с версией матери.

     В последующие недели к нам приходили в гости родственники, знакомые и друзья, все они спрашивали о Витале и, естественно, узнавали о его исчезновении. Я всякий раз пользовался такими случаями и рассказывал о нашей с Виталом беседе в мансарде, причем рассказывал обстоятельно, не упуская ни малейшей детали, – как я спустился к отцу в лавку, как взял деньги из кассы. Но мне никто не хотел верить. Мать хитро улыбалась. Отец молчал.

     Тем не менее, за мной стали присматривать, но главное, – обо мне говорили. Когда мать как– то вновь завела речь о «последних часах» Витала, я в очередной раз воспротивился уступать воровскую славу Виталу. Кражу совершил я. Я повторил эту фразу несколько раз. Отец вдруг сказал:

     – Во всяком случае, деньги он получил не от меня.

     Мать испугалась.

     – Что ты хочешь этим сказать? – спросила она. Но отец лишь повторил сказанное, но никак его не прокомментировал.

     – От кого же тогда, от меня, что ли? – спросила она и встала со стула.

     Отец поднял голову, посмотрел  на нее и ответил:

     – В конце концов, не я, а ты приходишься родной сестрой Анни!

     Откровенно говоря, слушать, как родители ссорятся, было  не интересно. К тому же намеки отца были мне непонятны. Правда, я не мог не заметить, что лицо у матери побелело, черты его обострились, а от ее глаз повеяло холодом. Я ушел, – отправился к своему однокласснику Вольфгангу. Меня редко когда отпускали из дому после ужина, но на этот раз меня даже не окликнули. Я нуждался в помощи, нуждался в совете, поэтому я поплакался Вольфгангу в жилетку, – родители, дескать, не верят, что я совершил кражу. Я сказал ему это вовсе не ради того, чтобы он меня похвалил, а ради того, чтобы получить совет. Разумеется, пришлось подробно изложить ему историю про Витала. Однако потом выяснилось, что мой одноклассник оценивает всё иначе, чем я. Он сказал:

     – Гарри, у тебя голова совсем перестала варить! Это же просто здорово, что они не воспринимают  твое воровство всерьез. Парень, ты спокойно можешь продолжать в том же духе! Теперь они у тебя в руках. Что может быть лучше?! Я его не понял. Тогда он подошел почти вплотную ко мне и прошептал на ухо, что надо бы попробовать ещё раз стащить денег. Я всё ещё не понимал, что же он на самом деле имеет в виду, но совет совершить ещё одну кражу подтолкнул меня к догадке.

     – Таким образом, значит, я докажу, что не врал, да?

     Но одноклассник лишь покачал головой:

     – Неужели ты не можешь понять, что твой отец попросту лопух?...

     Я не дослушал его до конца и убежал.

     Я изменился. Я начал доставлять огорчения матери. Иногда меня посылали к пекарю, к мяснику или молочнику. Они были доброжелательны и внимательны. При всяком подходящем случае я сам заводил речь о краже. Я уверял их, что ещё не раз что–нибудь сворую.

     – Лиха беда начало, –  говорили они и смеялись.

     Несколько дней спустя я взял из кассы двадцать франков. Я показал их моему однокласснику. А тот рассказал об этом другим. Многие не верили. Вольфганг хотел их поколотить, но у меня был план получше. Я раздал эти деньги, – в качестве доказательства, так сказать. Но эту разовую денежную раздачу они не посчитали достаточно убедительным доказательством. Я взял паузу. Дома за обедом я сказал:

     – Господин Венцель только что сказал мне, что его обворовали. И что в последнее время кражи происходят во всех магазинах. Мой отец даже не поднял глаз от тарелки.

     Мать сказала:

     – Ты давай ешь!

     Я обратился к отцу:

     – Ты бы всё–таки проверил кассу.

     Он молчал.

     Спустя неделю, видя, что никаких последствий не наступает, я украл ещё двадцать франков. И снова раздал деньги и благодаря этому снискал у одноклассников славу. Дома не обсуждалась и вторая пропажа денег, равно как последующие третья, четвертая и пятая. Я отправился к пекарю и накупил сладостей. Я заходил к нему несколько раз подряд, в конце концов, он спросил меня, откуда у меня столько денег.

     – Я их украл.

     Пекарь рассмеялся.

     – Судя по тому, как ты их транжиришь, это похоже на правду.

     Но я не угомонился, а пошел к господину Венцелю и купил целую дюжину сосисок. Он спросил, для кого это я покупаю столько сосисок, и я ответил, что покупаю их для своих одноклассников. А кто же, собственно, за них платит? – спросил господин Венцель, поскольку моего отца все знали как человека исключительно бережливого.

     – Эти деньги я украл, – ответил я.

     Так проходили недели и месяцы. Мои родители устроили заговор молчания: их молчание касалось всего вообще и любой вещи в частности. Потому что все обыватели Обердорфа обсуждали не мое воровство, а только то, что я постоянно сообщаю им о том, что опять украл деньги. И никто не стеснялся говорить обо мне в моем присутствии, будь то в мясной лавке или где–либо ещё. Я слышал, как они рассуждают меж собой:

     – Надо же, какой странный мальчишка... воровать он, понятное дело, не ворует, а уж если и ворует, то не у отца же...

     Все мои усилия привлечь к себе внимание были обусловлены тем, что я стал другим, но не тем, кем я хотел стать, а просто именно тем, кто украл необходимые для бегства деньги для Витала, потому что преклонялся перед ним, потому что восхищался им и, возможно, любил, тем, кто, возможно, воровал из чувства протеста, тем, чей протест никто не чувствовал. Я стал другим. В глазах моих одногодков, – вором, который умеет так ловко всё обделать, что родители об этом даже не подозревают, в глазах взрослых жителей Обердорфа, – прежде всего сыном своей матери, – сомнительного происхождения, двуличным...

     Прошел год. Или, может, два? Я уже учился в гуманитарной гимназии, меня вызвал к себе директор и, мило улыбаясь, настоятельно порекомендовал мне оставить практикуемые мной формы героизма и по возможности отдавать предпочтение новым. Я выразил свое недоумение, тогда он решил конкретизировать свое высказывание. Он сказал, что по гимназии ходит слух, будто я ворую, в связи с этим, дескать, он встретился с моими родителями и узнал, что такого рода слухи являются плодом моего собственного воспаленного воображения.

     – Чего собственно ты хочешь всем этим добиться? – спросил он. – Ты не воруешь, но уже несколько лет всех убеждаешь в том, что ты вор! Какую цель ты преследуешь этим враньем?

     – Спросите моих товарищей, – сказал я, но он только улыбнулся.

     – Я уже беседовал с твоими товарищами, – сказал он, – и не стану от тебя скрывать, что они о тебе думают – ты просто хвастун!

     Я не произнес больше ни слова. Единственный, кто меня поддержал бы, то есть Вольфганг, учился в ремесленном училище, те же, кто вместе со мной из народной школы* перешли в гимназию, были ненадежны и завистливы и без зазрения совести дистанцировались от меня, хотя всегда охотно брали предлагаемые им мной деньги.

     – Интерес к себе и авторитет нужно завоевывать достойными поступками и стоящими делами, –  добродушно увещевал меня директор, – взять хотя бы твою успеваемость, по немецкому языку, например, –  твои сочинения, как мне доложили, ниже среднего уровня. По алгебре положение не намного лучше. У тебя, как я понимаю, хорошая память. Если бы ты, используя ее, подтянул, скажем, немецкий, такой труд можно было бы считать стоящим. Директор отпустил меня с хитрой улыбкой на лице. Тем же днем я отправил письмо в один немецкий журнал, выходивший с приложением для молодежи – у моей матери хранился экземпляр такого журнала: я, дескать, желал бы переписываться с каким–нибудь семнадцатилетним школьником из Берлина. Прошло три недели, и мне пришло первое письмо. Семнадцатилетнего школьника из Берлина звали Хорст Крюгер, и я в первом же ответном письме предложил ему наладить между нами практическую взаимопомощь. Я, к примеру, жутко слаб в написании сочинений, и в том случае, если он достаточно силен в этом вопросе, я мог бы предъявлять его сочинения своему учителю, после внесения в них необходимых изменений. Пусть, дескать, он сообщит, чем мог бы помочь ему я. Ответ пришел быстро, но содержание его письма поначалу привело меня в уныние. Хорст Крюгер тоже не был силен в написании сочинений, правда, он изъявил готовность отслеживать все сочинения своих одноклассников и лучшие из них по той или иной теме присылать мне. Он просил указать ему темы. Я было совсем уже пал духом. Откуда, собственно, было мне знать, какие темы предложит нам учитель немецкого языка? Если не считать сочинения, которое мы писали в конце каждого месяца, тему которого должны были выбирать по собственному усмотрению? Я никогда не оставлял неиспользованной какую-либо возможность даже в том случае, если она была мизерной. Спустя два дня я пораньше вернулся в класс с перемены перед уроком немецкого языка. Учитель уже положил свою папку на пульт, и я открыл ее. Я действовал наудачу, полагая, что у учителя немецкого языка, как у любого другого предметника, есть четко расписанная программа. У него и в самом деле была такая программа. И я переписал себе темы и в тот же день написал сопроводительное письмо Хорсту Крюгеру.

     Хорст, которому я всё подробно сообщил, написал в ответ, что моя идея приводит его в восторг и что вообще все в его школе говорят обо мне, и я могу твердо рассчитывать на приглашение приехать к ним в Берлин на каникулы. Получил я и сочинения, которые более или менее соответствовали  предлагаемым нам темам. Мне не составило чрезмерного труда написать новые их версии.

     Спустя два месяца меня вновь вызвал к себе директор. Он принял меня строго, почти торжественно. Говорил со мной мягким, очень тихим голосом. На столе перед ним лежали мои сочинения, и он принялся уговаривать меня сказать ему правду. Я твердо стоял на том, что писал эти сочинения сам. В конце неловкой беседы он предложил мне подвергнуться проверке. Он, дескать, мне верит, но хотел бы провести ее ради меня, чтобы избавить меня от каких бы то ни было подозрений. Я согласился, предложив закрыть меня одного в классе, оставив там только стол, стул, бумагу, чернила и перо. Он задумчиво покачал головой, не в состоянии переварить мое предложение, но обещал поговорить с учителем немецкого языка. Единственное выставленное мной условие состояло в том, что название темы я должен знать за три дня до написания сочинения. Учитель немецкого языка согласился на мое предложение. Он сказал, что тему объявит следующим утром, а сам экзамен будет проведен в два часа пополудни. Я согласился и на это.

     Экзамен состоялся спустя десять дней. Я явился в школу в предписанное время, учитель немецкого языка проверил мои карманы в присутствии стоявшего рядом директора. На написание сочинения мне отвели ровно два часа. Мне хватило часа. Сочинение вышло таким же отличным, как все прочие, полученные мной из Берлина, но я не хочу утверждать, что директор и учитель немецкого языка после этого выгнули передо мной спину. Тем не менее, свою честь я отстоял.

     Этим успехом я не мог долго удовлетворяться. Ещё в день экзамена я знал, что когда–нибудь, самое позднее, – в выпускном классе, расскажу эту историю. И я рассказал ее. Но у нас был уже другой учитель немецкого языка. Тему одного из последних сочинений нам разрешили выбрать самим. Я рассказал в ней мою историю, как она происходила в действительности. При подведении итогов новый учитель сказал:

     – Ваше сочинение, Винд, производило бы более сильное впечатление, если бы вы обозначили эту историю как нечто, чем она на самом деле является, то есть моделью. Поэтому можно только сожалеть, что вы попытались представить вашу историю как автобиографическую. В остальном же вы справились со своей темой блестяще...