Раппольд появляется раньше оговоренного срока. Приносит газеты и беловик изложенной мной вчера истории, – вышло целых десять страниц.

     – Прочтите, – говорит он, – и поставьте свою подпись внизу каждого листа. Проставьте также число.     

     –  Подписать подпишу, – отвечаю я, – но читать не буду.

     – Как вам угодно. На вашем месте я бы прочел. Возможно, решите внести какие–нибудь поправки, –  дружелюбно говорит Раппольд. Когда я отвечаю, – может статься, де, что сегодня я увижу свое прошлое иначе, чем вчера, и, следовательно, буду вынужден отказаться от рассказанной мной истории, он лишь качает головой и говорит:

     – Ах, эта ваша пресловутая память!

     Как будто причина кроется в памяти, если человек задним числом составляет историю своего прошлого!

     А ещё Раппольд просит меня соблюдать хронологию. Когда я отвечаю, что прошлое не поддается хронологии, он снова качает головой.

     – Тактика, – не без нотки одобрения в голосе говорит он.

     – Вы требуете хронологии, господин Раппольд, но как я могу определить, с чего всё началось? Допустим, я изменник родины. В какой день, в какой час я им стал?

     Он тоже не знает ответа.

     – Хронология? Всё это истории!

     – Как бы там ни было, истории, – говорит он, – которыми вы меня пичкаете, отражают реально происходившие вещи. Каждая из них началась в какой–то определенный день и окончилась определенным числом.  Мы говорим, не слыша друг друга. Раппольд берет со стола подписанные мной десять страниц. Мне бросается в глаза, с какой трепетной аккуратностью он с ними обращается.

     – Перейдем к делу, – говорит он, – у меня есть ещё несколько вопросов. Что случилось с деньгами, которые вы украли для Витала?

     – Мой отец обнаружил кражу на следующее утро. Он опять немедленно вызвал полицию. На сей раз пришло двое. Они хотели было допросить и меня, но мать не позволила им сделать это.

     – Не впутывайте, пожалуйста, ребенка в эти гадости, – сказала она. Мать считала, что не так уж и важно знать, каким образом Витал вскрыл кассу, главное, что он совершил кражу. И полицейские свернули свое расследование, но попросили мать описать одежду Витала.

     – Во что, собственно, он был одет, когда вы видели его последний раз?

     Мать задумалась.

     – Он был в черном свитере. Нет, не в черном, черный он оставил здесь. Значит, в красном...

     – А брюки?

     – Ну да, был в брюках.

     – Какого цвета были брюки, пиджак?

     – Какого цвета брюки? Коричневые, или серые, а, может, черные, как я могу это помнить?

     – Значит, коричневые?

     Мать покачала головой.

     – Коричневые? Разве я сказала «коричневые»? Кажется, он ушел в серых. Вроде бы в серых. Таких, знаете, в рубчик... Полицейским пришлось проявить немало  терпения, прежде чем они выяснили то, что им требовалось. Они спрашивали и моего отца. Но тот молчал. Он упорно молчал и лишь однажды заметил:

     – По мне, так можете его не искать.

     После обеда я показал деньги. Их было не много, –  сорок франков. Мать молча поднялась, пошла в свою комнату и вернулась оттуда с копилкой. Она открыла ее и выложила содержимое на стол. Пересчитала деньги и подвела итог:

     – Последний раз, когда я считала твои деньги, у тебя их было примерно пятьдесят франков, думаю, их было ровно сорок девять франков тридцать пять раппенов. Осталось девять франков тридцать пять раппенов... –  Недостающие сорок франков лежали в кармане ее кухонного фартука. Но я ничего не сказал.

     Витала объявили в розыск. Спустя три дня после его исчезновения радио Беромюнстер* перед дневными новостями сообщило о том, что он пропал без вести. Разумеется, Витал не добрался до Австралии. Он доехал до границы под Киассо. Подошел к таможенному пункту. У него спросили паспорт, и он сказал правду: паспорта у него нет. Куда же он в таком случае собрался, спросили его таможенники. И он снова сказал правду: он хочет в Австралию. И тогда они стали его расспрашивать, откуда он идет, сколько у него с собой денег, и на все их вопросы Витал говорил только правду, таможенников его откровенность сильно позабавила: наконец, они ему сказали, что без паспорта он здесь никак не пройдет, но что вообще–то он мог бы за час подняться по тропе на гору, а оттуда прямо через шелковичную рощу двигаться в направлении Комо*. Перелезет через проволочное заграждение и окажется в Италии; Италия, дескать, конечно, не Австралия, но уже и не Швейцария. Витал последовал совету сердобольных таможенников.

     Два года спустя он вернулся в Швейцарию. Из–за фашистов, – объяснил он,  когда его задержали на границе, – фашисты требовали, чтобы он записался в армию, вот он и сбежал.

     После препровождения в Цюрих Витал несколько недель провел в тюрьме. Всплыли наружу факты воровства, – и первого, и второго, совершенного мной. Отец без ведома матери снова подал заявление с просьбой о проведении судебного разбирательства, – не потому, что не мог терпеть Витала, а потому, что с тех пор считал, что она на стороне Витала, и постоянно ее в этом упрекал. Между прочим, Витал каждый месяц присылал моей матери пространное письмо. Но об этом отец совсем ничего не знал. Витал любил мою мать.

     Так Витал вернулся. На суде он безо всяких обиняков признался в обеих кражах, но слов раскаяния от него не услышали. Его отправили в «Бюргхелцли»* на психиатрическое обследование. Спустя шесть месяцев его снова привели в суд: психиатры пришли к заключению, что Витал страдает манией величия, гипертрофированным эгоцентризмом, синдромом надменности и ещё бог знает чем–то. Витала приговорили к месяцу тюремного заключения. Опекун предъявил ему счет в три тысячи франков, – сумму, потраченную на него опекунским ведомством. Его обязали устроиться на работу и из заработанных денег раз в месяц перечислять в кассу опекунского ведомства платежи в целях погашения задолженности. Витал устроился возничим на работу в какое–то поместье и, придя за своей первой месячной зарплатой, получил на руки тридцать франков и квитанцию на семьдесят. Столько, сказал мастер, он перечислил в опекунскую кассу. Витал упаковал свой чемодан и ушел. Опекун принялся разыскивать его и нашел в какой–то мясной лавке, где он подрабатывал в качестве помощника мясника. Придя за своей месячной зарплатой, Витал и на этот раз получил тридцать франков и квитанцию на семьдесят. И он снова уволился. Но опекунский совет искал и нашел его, и он снова получил тридцать франков и квитанцию. Случилось так, что его опекуна назначили директором исправительного заведения, и Витала с тех пор никто не беспокоил вплоть до его совершеннолетия. Когда Виталу исполнилось двадцать один, его новый опекун вызвал его к себе и сказал: «Витал, теперь ты освобождаешься от опекунства, но сначала ты должен подписать вот эту долговую расписку». Витал подписал расписку и был освобожден от опекунства. Он работал на стройке, потом на фабрике, а в зимние месяцы ночами на федеральной железной дороге чистильщиком изоляторов. После наступления полуночи, когда на перегонах отключали ток, он при семи, десяти, даже пятнадцати градусах ниже нуля поднимался на мачты. Он передвигался по балкам, удерживая равновесие на блестящих от инея рельсах, с карбидной лампой в одной руке и горшком с чистящим средством, – в другой. Опираясь спиной о балку, он счищал с изоляторов ржавчину и стальную пыль. Изоляторы требовалось чистить, чтобы они со временем не приобрели свойство проводимости. Так Витал работал с ноября по конец марта, – каждую ночь, начиная с двенадцати, или с часу, до трех–четырех утра, – в туман, в снегопад, в зимнюю пургу или буран и всегда в холод. Приступая к работе, он всегда спрашивал: «Вы действительно отключили ток?», и из ночи в ночь читал в глазах тех, кого спрашивал, другой вопрос: «Не соскользнешь сегодня?». Да, господин Раппольд, так Витал торил свою жизненную тропу. Но однажды он случайно познакомился с неким молодым мужчиной и разговорился с ним. Витал ударился в воспоминания, и по окончании его рассказов этот молодой мужчина сказал: «Как хорошо, что я вас встретил. Вы наделены писательским даром, поверьте мне на слово, я знаю в этом толк». Витал лег спать и проснулся на следующее утро писателем. Он сказал себе: «Это путь, это шанс». Попив чаю, он отправился  в окружную администрацию, предъявил свои документы и сказал: «Я бы хотел, чтобы вы вписали в мои документы и в ваш реестр изменение в графе «профессия», –  теперь я писатель». У чиновника не было оснований не выполнить просьбу Витала, и он во все документы и в реестр внес запись «писатель». В свой же военный билет Витал внес изменение названия профессии самостоятельно. Он написал корявым почерком «писатель», пропустил после «с» «а», исправил ошибку, но когда спустя несколько лет по какому–то случаю предъявил военный билет чиновнику военного ведомства, тот обнаружил изменение обозначения профессии, и Виталу пришлось заплатить пять франков штрафа. В результате опекун полностью лишился возможности использовать и долговую расписку Витала, поскольку теперь Витал был писателем и не имел дохода. Но когда Витал женился, он вынужден был позаботиться о доходе. Об этом прослышал и опекун. Он писал ему письма, в которых напоминал о его задолженности, но Витал всегда отвечал одно и то же: «Я зарабатываю шестьсот франков в месяц, а одна только квартплата стоит двести, жена ждет ребенка, а я писатель...». Витал отправил письмо и своему прежнему опекуну, который к тому времени был уже не директором исправительного учреждения, а правительственным советником и главой юридического отдела. В письме Витал объяснил ему создавшееся положение; однако правительственный советник не ответил. Опекунский совет тоже не стал церемониться с Виталом. На квартиру к нему нагрянул судебный пристав, после чего Витал стал получать не шестьсот франков в месяц, как прежде, а всего лишь четыреста пятьдесят. Сто пятьдесят перечислялись на счет опекуна. Витал писал письма в главное управление юстиции, поскольку главное управление  юстиции обязано былл осуществлять надзор за опекуном. Витал писал опекуну и государственному советнику, который когда–то был его опекуном, но те, словно сговорившись, отвечали одно и то же: «Если бы Вы закончили Ваше обучение у часовщика и не были бы осуждены за кражу, эти деньги выплачивало бы опекунское ведомство, но в данном случае...». Так продолжалось три месяца, и Витал не знал, как ему выйти из столь затруднительного положения. Тут, господин Раппольд, представьте себе, случилось нечто такое, о чем мой отец узнал лишь спустя много лет. Мать дала Виталу денег. Как она узнала о его беде, я не знаю. Видимо, ей написал сам Витал. Как бы там ни было, она взяла отцовскую сберкнижку, пошла с ней в банк и сняла деньги, ни слова не сказав об этом отцу. Он узнал об этом лишь спустя много лет. Но он как–то очень вяло тогда на это отреагировал, потому что к тому времени сильно постарел и был уже сильно болен. Он болел уже несколько месяцев и практически не вставал с постели. В общем, по поводу денег он не сказал ни слова, а мать не отходила от его постели, поила и кормила его. Отец стал очень подозрительным, он очень боялся, как бы мы его не отравили. Витал отправился с этими деньгами к опекуну. Тот принял деньги, выписал квитанцию, похвалил Витала и сказал: «Видите ли, все дело в недостаче, которая числится за нашей кассой, а виноват в ней мой предшественник, правительственный советник. Я не раз говорил ему:   «Генрих, сумма до сих пор не погашена». Он же всякий раз отвечал: «Посмотри в книгах, я тогда выдал деньги на этого Витала». Смотри не смотри, изменить–то ничего нельзя, кто–то из вас двоих – вы или мой друг Генрих – должен был возместить недостающую сумму, поскольку Генрих, к сожалению, не удосужился отправить на вас в опекунскую службу ходатайство о покрытии издержек. Он просто взял деньги из нашей так называемой «ручной кассы», поэтому опекунская служба отказалась уладить этот вопрос. Но вообще–то всю эту кашу заварили вы сами! Вы не вправе на нас жаловаться!»

     Мое повествование окончилось. Возникает пауза. Раппольд молчит. Он принес с собой газеты. Вчера после полудня, как я вижу, он провел пресс–конференцию.

     «Ввиду серьезной опасности сговора», – читаю я, – «доктора Гарри Винда пришлось взять под стражу».

     «С учетом всё той же опасности сговора», – читаю я дальше, – «федеральная полиция вынуждена быть предельно сдержанной в своих контактах с прессой». – Прессу просят проявить понимание. Далее я узнаю из газеты, что на период проведения расследования я временно лишен моего воинского звания. Что федеральная полиция заинтересовалась мной ещё несколько месяцев назад. Что корпусной командир Штурценэггер от имени «Швейцарского оборонного общества» решительно отрицает, что я действовал от имени и по поручению вышеупомянутого «Оборонного общества». Правление «Оборонного общества» выражает свое сожаление и заявляет, что впредь оно во избежание возможных обвинений в оказании влияния на расследование не намерено высказываться по данному поводу...

     «В свое время, при учреждении «Швейцарского оборонного общества», – пишет газета, – «доктору Гарри Винду было поручено возглавить секретариат и осуществлять руководство текущей деятельностью общества прежде всего в силу того, что к тому моменту он уже располагал хорошо организованным бюро, имел значительный опыт в сфере социальной публицистики, но главным образом в силу того, что «Оборонное общество» было обязано приступить к реализации заявленных целей незамедлительно. Напомним, что окрашенные в коммунистические тона разоруженческие инициативы приобрели в стране очень много сторонников. «Оборонное общество» не имело права терять время на создание собственного секретариата. По существу же «Оборонное общество» представляет собой сугубо гражданскую, а отнюдь не военную организацию. Оно, – во всяком случае, его правление, – состоит из кадровых офицеров. Соответствующий закон о государственных служащих исключал возможность того, чтобы дела «Оборонного общества» вел кадровый офицер, находящийся на военной службе. Кроме того, «Оборонное общество» не намерено, предваряя выводы следственных органов, высказывать какие–либо суждения и догадки. Расследование покажет, в какой степени господин Гарри Винд использовал структуру «Швейцарского оборонного общества» в качестве средства удовлетворения личных интересов и, во что мы категорически отказываемся поверить, инструмента реализации предательских интриг...».

     – Я оставлю их вам здесь, – указывая на газеты, говорит Раппольд и встает. На ходу, направляясь к двери, добавляет:

     – Одно вам должно быть ясно, – при любом раскладе ваша карта будет бита!