Раппольд велел передать мне, что до полудня я могу его не ждать. Просит, дескать, чтобы я продолжил писать свою биографию. Эти новости сообщил мне охранник. И газеты, сказал он, принесут мне только в полдень.

     Мы жили на Обердорфштрассе. На Обердорфштрассе умер мой отец. Мы снимали там жилье. На первом этаже отец держал часовую лавку и часовую мастерскую. На втором этаже находилась наша квартира. Мой отец был гражданином Кильхберга и Цюриха. Мой дед учительствовал в Кильхберге и пользовался там всеобщим уважением. Помимо того, не прилагая особых усилий, но с большим усердием он торговал земельными участками. К этому занятию он пришел случайно. Все знали его, он знал всех. Однажды в Кильхберге объявился молодой учитель, располагавший определенным капиталом. Этот учитель искал земельный участок. Мой дед взялся ему помочь, ему улыбнулась удача, и он сторговал своему более молодому коллеге хороший участок. Прослышав об этом, к нему обратились другие люди, переселенцы, им он тоже сумел подыскать подходящие участки. К нему потянулись фермеры, чьи дети уже не хотели работать на отцовских усадьбах, просили его приискать им соответствующих продавцов. Поначалу практически никакого дохода от этого побочного занятия он не имел, покупателям и продавцам стоило немалых усилий уговорить моего деда принять комиссионное вознаграждение за посредничество. Со временем, однако, он избавился от испытываемого им чувства неловкости и принимал вознаграждения с большим удовольствием. Его сын, уже в четыре года умевший собирать часы, однажды заговорил о собственном деле. Тогда дед занялся торговлей земельными участками планомерно. Моему отцу было тридцать четыре, когда он смог выкупить мастерскую у какого–то старого часовщика на Обердорфштрассе в Цюрихе. Дед дал ему кредит, но под проценты и не в счет ожидаемого наследства. Как он выразился, – «даровщинка портит характер». Но что могло изменить моего отца? Мастерская на Обердорфштрассе имела свою постоянную клиентуру. Кильхбержцы приносили свои часы деду, тот передавал их отцу. В доме моего деда отец устроил маленький филиал своего предприятия. Если покупатели не находили того, что искали, вечером отец, возвращаясь из Цюриха, привозил нужный товар в Кихльберг. До смерти деда у нас в Кихльберге была солидная клиентура. Дед умер от какого–то заражения крови без мучений и жалоб, не пуская слезы. Я видел его мертвым. При всей умиротворенности, исходившей от него, он внушил мне чувство страха. Он показался мне таким чужим, когда в ответ на мой шепот почему–то не задвигал губами. Гроб с телом был установлен в учительской. Многие горожане приходили с ним проститься. Я стоял в углу учительской и наблюдал за приходившими, у всех были такие лица, будто они заранее знали, что именно этим и ничем иным всё и должно было закончиться. Я стоял в углу. Моя бабушка, близорукая и почти слепая, все дни до похорон обкладывала мертвое тело своего мужа охапками свежих цветов. Стоял июль. Цветы вяли. Когда мы утром открывали окна, над восково–белым лицом покойника жужжали пчелы. В десять приходилось опускать шторные ставни. Отец откуда–то притащил вентилятор. Его мы включали с одиннадцати.

     Меня воспитывали в религиозных традициях. Первоклассником я посещал воскресную школу. Я никогда не приносил в класс майских жуков, никогда не читал во время проповеди журналов Рольфа и Торринга, каждое воскресенье мы вплоть до смерти дедушки всей семьей ездили в Кильхберг. Жили мы в большом цветочном саду. В канун пасхи, перед ужином, мы всякий раз шли в учительскую, где стояла фисгармония, и пели там хорал. Потом дедушка умер. Похоронили его на кихльбергском кладбище, и со дня похорон отец уже не платил процентов. Бабушка с каждым месяцем становилась все более близорукой. Наконец она совсем ослепла, но наступившая слепота была лишь побочным следствием какой–то скрытой болезни, от которой она сразу после потери зрения слегла. Отец отвез ее в больницу, где она спустя три месяца и умерла. Я не видел ее мертвой. Никому не было позволено видеть ее мертвой. Отец сказал, что в конце от нее остался один скелет, насквозь пропитанный ядом. Ее похоронили рядом с мужем в Кихльберге, но спустя годы я узнал, что в гробу находились лишь ее пепел и несколько пакетов, наполненных песком. Не знаю, знал ли это сам отец. Отец продал дом в Кихльберге, потому что нуждался в деньгах. Он знал толк в часах, но в коммерции разбирался слабо. Ассортимент год от года суживался, и он говорил, что не может тратить десятки тысяч франков на его расширение, постепенно он растерял значительную часть своей клиентуры, потому что распространился слух, что у часовщика Винда, де, очень скудный выбор. Отец, соответственно, говорил клиентам, которых становилось всё меньше и меньше: «Покупайте, пожалуйста, что у меня есть, не просите того, чего у меня нет». Когда–то раньше у отца был мотоцикл, а после смерти дедушки он купил себе новый. Потом он купил палатку и два спальных мешка, и следующим летом – это было после случая с Виталом – мы на выходные поехали в Бюнднерланд к тете Анни и дяде Йозе. Когда мы выезжали из Цюриха, я всё пытался сообразить, для чего мы взяли с собой палатку, но так и не понял. Поездка была скучной. Отец не выжимал из мотоцикла больше 40 километров в час. Я злился, потому что нас то и дело обгоняли машины. Я не знал, что отец не предупредил родителей Витала. Наш приезд был для них полной неожиданностью. Они как раз ужинали: картофель в мундире, молоко и хлеб. Мой отец, надо заметить, был мелок ростом и от природы болтлив. Встречаясь с людьми, он говорил много и торопливо, как на бегу, но встречи эти происходили почти всегда только в лавке и в церковном хоре «Унтерштрасс». Теперь же, стоя против родителей Витала в темноте кухни с каменным полом, он сразу заговорил о Витале. Он и мать однажды приезжали к тете Анни ещё до своей свадьбы, поэтому отец знал, где стоит дом, и мы прошли к нему через задний двор, заставленный кучами преющего навоза. Отец не стал стучать в дверь, он нырнул в темный коридор, прошел на цыпочках к кухонной двери, открыл ее, просунул голову наполовину в образовавшуюся щель и захихикал – хихиканье тоже было его характерной чертой – и так, значит, прихихикивая, спросил: «И куда же вы его, Витала, спрятали?». Дело в том, что после бегства Витала он всегда утверждал, что парень, де, либо погиб, либо находится у медведя Йозы, как называл он своего деверя. Я стоял вплотную за своим отцом. Я хотел оттащить его от двери, потому что у меня было такое чувство, что это может плохо кончиться, но я ошибся. Родители Витала встали, тепло с нами поздоровались и явно были рады нашему приезду. Тетя Анни тут же поставила на стол две чашки и две тарелки. О Витале ни слуху, ни духу. Дядя Йоза лишь пожал плечами и сказал, Витал, де, достаточно взрослый, чтобы самостоятельно проторить себе дорогу в жизни. «Ничего с ним не случится», – сказала и тетя Анни. А медведь Йоза сказал моему отцу: «Уж если он сумел не дать себя в обиду такому пакостнику, как ты, сумеет, значит, постоять за себя в любой ситуации». Отец в ответ, всё так же прихихикивая, сказал: «Мне бы твое чувство юмора». О Витале мы больше не говорили. В девять часов отец решительно заявил, что мы с ним будем ночевать в палатке. Но к тому моменту он  уже отведал изрядное количество яблочного вина, выставленного на стол дядей Йозой, и теперь, с трудом встав из–за стола, едва держался на ногах. «Виталы», как я их всегда называл, рассмеялись. Мы оба потом спали на кровати Витала. Я долго не мог заснуть. В воскресенье утром мы отправились обратно в Цюрих.

     Несколько лет спустя отец, уже без нас, отправился на мотоцикле в Цюрхер–Оберланд: хотел доехать до Фишенталя, а оттуда до Бюхтеля. Судя по тому, что он нам потом рассказал, он намеревался наконец–то посмотреть на места, откуда была родом моя мать. Он выехал из дому после церковной службы, часов в десять, а в четыре часа перед нашей дверью появился полицейский, который сообщил, что мой отец налетел в окрестности Рюти на закрытый железнодорожный шлагбаум. И теперь лежит в больнице Ветцикона. Мы выслушали это известие, словно ждали его. Мать вызвала такси. Она ещё ни разу в жизни не ездила на такси. Едва положив телефонную трубку, она пристально посмотрела на меня и сказала:

     – Боже, что я натворила? Что он теперь скажет? Такси!

     Отец отделался сотрясением мозга. Но он ныл и просил, чтобы ему сделали уколы. Медсестра ласково его увещёвала, но он не успокаивался. Он требовал врача. Пришедший врач сурово резюмировал:

     – Не нужно мне указывать, что надо делать, я сам знаю.

     Домой мы возвращались поездом.

     – Вот там, – показывая в окно поезда, сказала мать, – находится Менхалторф. Там умерли твои дедушка и бабушка. Анни было тогда восемь, мне шесть. Нас передали на воспитание в семью зажиточных крестьян. Когда Анни исполнилось восемнадцать, она однажды сказала: «У меня будет ребенок». Сказала она это за ужином. Хозяин сделал вид, будто он ничего не слышал. Но хозяйка стала допытываться, кто отец. Анни призналась, что отца будущего ребенка зовут Сербан, что он приехал из Румынии и несколько месяцев жил в этой местности.

     – Сербан, – рассказала Анни, – приходил ко мне каждый вечер, как только все засыпали. Мы ходили гулять. Он сказал, что возьмет меня с собой в Румынию. Теперь он в Париже. Ему нужно выждать, пока в Румынии к власти не придут коммунисты. Раньше он не может вернуться. Сербан коммунист...

     При этих словах всё время молчавший доселе хозяин вскочил на ноги.

     – Коммунистических выблядков, – заорал он вдруг, – я на своем дворе не потерплю! Если объявится здесь, пожалеет, что на белый свет родился!

     Анни сидела с таким видом, как будто ее пригвоздили. Она была здоровой, сильной, белозубой девушкой, парни по всей округе сходили по ней с ума.

     – Я рожу ребенка, – ответила она, – и дам ему имя Витал.

     – Рожать его разрешу только в свинарне, –  заявил хозяин.

     Хозяйка в перепалку не вмешивалась.

     – Разве мы не воспитывали тебя порядочной девушкой? Разве мы не относились к тебе как к дочери? А теперь такой позор? С коммунистом! Из Румынии! А теперь, говоришь, он в Париже. Это надо же, – в Париже! Нет, Анни, завтра пойдем к врачу.

     Хозяин и хозяйка уговаривали Анни почти до полуночи. Но семь месяцев спустя она родила своего Витала. Не в свинарнике и не в копне. Ведь у нас был ещё и опекун. Точно так же, как сейчас есть у Витала. Опекун послал Анни в Цюрих, где находилась клиника, принимавшая и падших девушек. После выписки ей надлежало остаться там, чтобы отработать несколько месяцев уборщицей. Ребенка отправили позже в сиротский дом. Но Анни не выполнила указания опекуна. Однажды ночью она забрала мальчика и исчезла. Ее искали, но не нашли. Наверно, не очень старательно искали. Она собралась в Париж. Но у нее не было ни паспорта, ни других документов, поэтому перебраться через границу ей не удалось. Сербан не подавал о себе никаких вестей. Когда Виталу исполнилось пять лет, у него появился отец. Анни вышла замуж за Йозу. Йозу работал на усадьбе санатория. Анни была уборщицей. Йозу относился к ребенку как к своему собственному. Я восхищаюсь Анни. Но я ее ещё и боялась. Как она родила своего ребенка! Я осталась в деревне и стала официанткой. Тогда говорили ещё «половая», и это не было обидно. Теперь принято говорить «официантка». Кто–то посоветовал мне работать посезонно. Посезонно, дескать, я буду больше зарабатывать. И я стала искать работу в пансионатах. Устроилась в большую гостиницу в Понтрезине. Летом работала в Амдене. Была старшей официанткой по залу, в обязанности которой входило обслуживание гостей во время завтрака, обеда и ужина. В Амдене я работала уже третье лето в одной и той же гостинице, когда однажды один из гостей предложил мне выйти за него замуж. Его звали Винд. Мужчина казался основательным, ответственным, замужество сулило мне надежность существования. Он требовал от меня лишь одного: бросить сезонную работу и переехать в Цюрих, чтобы мы могли чаще видеться. Он, мол, обедает в городе, и устроит меня официанткой в той гостинице, где питается сам. Я согласилась, и когда летний сезон в Амдене закончился, отправилась в Цюрих. Мой жених – теперь можно было и так сказать – нашел мне место в гостинице, где было запрещёно торговать алкогольными напитками. Он приходил каждый полдень и садился за один из столиков, которые я должна была обслуживать. К деньгам он относился крайне экономно. Это сразу бросилось мне в глаза. От него я не получала чаевых. Однажды в воскресенье, бабьим летом, мы поехали в Кихльберг. Там было определено, когда состоится сватанье, – на рождество, и свадьба, – на пасху, и были обсуждены все связанные с этим вопросы. Его родители интересовались всей моей биографией. Не забыли спросить меня и про мои сбережения. Но твой отец запретил мне чересчур откровенничать. Например, рассказывать об Анни и Витале. В начале декабря твой отец привел меня в магазин и подобрал нам обоим обручальные кольца. Мы держались обычая: он заплатил за мое кольцо, я купила кольцо для него. Но мне не пришлось платить за него полную цену. Он сказал, что делает мне скидку.