Капитан Курц одет в гражданское платье. Начальник кантональной полиции – он имеет чин майора –  тоже не в мундире. В гражданском и лейтенанты. Носить военную форму обязаны только рядовые, ефрейторы и унтер–офицеры. Сотрудники уголовной полиции тоже, разумеется, не в форме. В казарме всё сияет, блестит и радует глаз. Если бы здесь присутствовал ещё и запах антибиотиков, можно было бы принять ее за  больницу. Но запах здесь только один – канцелярский, административный. Капитан Курц идет слева от меня, когда же мы проходим, например, мимо боковых коридоров или дверей, он выходит вперед. Раппольд в последнюю секунду решил идти вместе с нами, хотя сопровождать меня он не обязан. По пути нам встречаются одетые в форму полицейские с документами в руках, они отдают нам честь. Капитан Курц козыряет им в ответ, приставляя два пальца правой руки к виску. Мы проходим мимо какой–то двери, и я останавливаюсь, потому что меня заинтересовывает табличка: «Отдел дистанционной связи». Курц говорит:

     – Этого вы ещё не видели. Вам интересно?

     Я киваю. Мы осматриваем операционный зал отдела дистанционной связи: передатчики, приемники, самописцы, телефоны, системы аварийной тревоги. На стене прозрачный, три на четыре метра, планшет: мигают цифры, и одновременно из невидимого глазу громкоговорителя звучит мужской голос. Курц говорит:

     – Сейчас вам кое–что покажу. – Он подходит к пульту управления, внешне напоминающему режиссерский пульт на радио или смеситель на студии звукозаписи. Курц нажимает одну за другой несколько клавиш и называет вслух какой–то номер. Номер высвечивается на планшете. Тотчас отзывается чей–то голос.

     – Где вы?  – спрашивает Курц. Голос отвечает:

     – Докладывает ЦХ 2357, мы патрулируем между Бирменсдорфом и Аффольтерном на Альбисе.

     – Без происшествий?

     – Два заявления о пересечении линии безопасности.

     – Спасибо. Конец связи.

     Мы идем дальше в службу дознания, в отдел дактилоскопии. Дактилоскопист берет в тиски своих ладоней мои пальцы и, орудуя ими словно деревянными палочками, сильно прижимает их к зачерненной пластинке, после чего придавливает к картотечному бланку сначала подушечки пальцев, а потом нижний край ладоней. Курц наблюдает за этим процессом, внимание Раппольда занято рутинной работой отдела: у всех картотечных стеллажей стоят мужчины и что–то в них ищут. Мы переходим в другое помещёние, в фотостудию. Мне велят сесть на стул: галстук, пожалуйста, снять, воротник расстегнуть. Нужно, чтобы на фотографии было видно адамово яблоко. Затылок прижать к изголовью, руки положить на колени. Не дышать. Фотограф вешает мне на грудь черную табличку. Читаю на ней – Гарри Винд, 04.07.1918/286345. Снова не дышать. Фотограф может вертеть мой стул, не сходя со своего места: стул делает полный оборот вправо, потом полный оборот влево. Свет не меняется. Ну, это ясно, – здесь не портретные этюды делают. Здесь важно, чтобы на фотографии была видна родинка на левом крыле носа и шрам в середине лба. После фотографирования определяют физические характеристики: рост 1.80, объем груди 92. Затем следует описание внешности: плечи покатые, зубы целы, бороды нет, на левом крыле носа родинка диаметром два миллиметра, в середине лба шрам длиной три сантиметра, линия шрама вертикальная. Глаза зеленовато–миндальные, волосы темно–каштановые с черным отливом.

     – Если их неделю не мыть, цвет будет совсем черным, как вороново крыло, – говорю я.

     Сотрудник делает вид, будто не слышал моего замечания. Он вставляет в пишущую машинку формуляр, спрашивает у меня фамилию, имя, дату рождения. Печатает он только двумя пальцами. Капитан Курц стоит у окна. Он задернул занавески. Раппольд интересуется фотоаппаратами. Время от времени обращается с вопросом к сотруднику. У самого у него, как выясняется, «Хассельблед», с телеобъективом. Фотографирует же он из окна своей квартиры главным образом уличные сценки.

     – Воинское звание, должность?.. – спрашивает меня сотрудник.

     – Майор, командир батальона…

     – Послушайте, – грубо прерывает он, – мы тут не шутки шутим!

     – Мне очень жаль, – обращается ко мне Раппольд, – что не могу избавить вас от этой процедуры. Здесь   регистрируются данные по каждому задержанному в соответствии с анкетой, разработанной отделом криминалистики уголовной полиции. Никакой отсебятины!.

     Сотрудник, видимо, понял. С этого момента он говорит со мной в более мягком тоне. Когда я завязываю галстук, он держит мне зеркало.

     – Прошу, – говорит он.

     Капитан Курц, похоже, этих нюансов не заметил. Он провожает нас до самого кабинета начальника кантональной полиции.

     Сейчас одиннадцать часов, и я чувствую себя не в своей тарелке. Я знаю, что не могу в эту минуту сказать:

     – Вы уж извините меня, господин Раппольд, но нам придется перенести наше обсуждение на другое время, потому что сейчас у меня состоится запланированная встреча.

     Я ничего, абсолютно ничего не могу предпринять. Даже такой малости, как, например, пододвинуть к себе телефонный аппарат и набрать какой–нибудь номер. Я в опасности. Не надо толковать мне о «внутренней свободе», – это чистой воды теология. Раппольд, по–видимому, различает только две породы людей – изменников родины и патриотов. Я не боюсь, что он вдруг вытащит из кармана пиджака складную плетку. Не для того посылали его в Вену, Берлин, Париж и Лондон. Экзекуторы из среды полицейских всегда облачаются в мундиры. Зато я вполне могу представить себе иное: Раппольд дённо и нощно бдит меня, дыша мне в ухо. Вместо камеры обживаем с ним гостиничные апартаменты, заказываем белое бордо и устрицы, турнедос россини, эспрессо с фрамбуа, гавану. Двери номера не заперты на ключ. И Раппольд надоедливо меня уговаривает:

     – Извольте, дверь открыта, идите. –  И всякий раз, когда я решаюсь войти внутрь, мне отказывают ноги. Через какое-то количество дней или недель я принимаю решение задушить Раппольда. Задушить собственными руками.

     Было бы очень кстати, если бы сейчас меня отвели в камеру. Хочу пару часов побыть в ней наедине с собой, чтобы можно было привыкнуть к четырем стенам и к решетке на окне. Разумней не оставаться в камере сразу двенадцать часов кряду.

     Раппольд приступает к допросу. Но едва он успевает произнести несколько слов, как открывается дверь. Вернулся начальник кантональной полиции. Он улыбается.

     – Можно считать, катер мне обеспечен, – радостно восклицает он, потирая руки. – Экспертную комиссию удалось убедить. Правда, мои орлы так сильно затянули дроссель движка, что мы в итоге чуть не потеряли сотрудника. Ему была отведена роль выбивающегося из сил пловца, к тому же плохо умеющего плавать. Парень исполнял свое соло грандиозно. Нырнул, вынырнул, потом проделал то же самое второй раз, третий. Потом вдруг стал орать как оглашенный. Орал как настоящий утопающий. Орал так громко, что своими криками о помощи практически заглушал невнятные звуки чихающего движка нашего катера. Господа эксперты заволновались. Я вдруг сообразил, что мой парень уже вовсе не изображает тонущего пловца, а действительно тонет. Он и в самом деле тонул. И это, представьте, в двухстах метрах от берега, мы из–за дросселя никак не могли завести мотор. Наконец, слава богу, мотор удалось-таки завести, и мы доставили беднягу на берег. Он был в полном изнеможении, наглотался воды. Да и вода–то, оказывается, уже холодная, что я как–то совершенно упустил из виду. Но теперь у него впереди два дня отгулов, а я получаю новый катер...

     Начальник кантональной полиции улыбается. Он стоит перед своим письменным столом и просматривает утреннюю почту. Его имя соткано из легенд. В течение двенадцати лет он возглавлял уголовную полицию Цюриха. За эти двенадцать лет не было случая, чтобы осталось нераскрытым хоть одно серьезное преступление. Все диву давались, как это ему удается. Затем он стал генеральным прокурором. Я познакомился с ним однажды ночью. Вместе с несколькими приятелями студенческой поры засиделся как– то допоздна в «Зеленых осколках». Мы выпили много пива и «шинкенхегера». В половине первого, когда, согласно действующему закону, мы обязаны были покинуть заведение, появился он. Он сел за наш стол. Почти следом в заведение вошли два патрульных полицейских и готовы уже были переписать наши паспортные данные, поскольку мы все уже нарушили предписание, но тут они увидели его, отдали ему честь и тут же удалились. Только шепнули хозяйке, чтобы она обязательно заперла за ними дверь. Та закрыла дверь на ключ и уже не впускала больше посетителей.

     Он пил красное вино. Мимоходом обмолвился, что в восемь утра ему предстоит выступить с заключительной речью перед судом присяжных. Двум уголовникам предъявлено обвинение в убийстве и грабеже. Согласия нет, дескать, только в отношении юридического определения, – убийство, отягченное грабежом, или просто убийство? Я только что окончил университет, получил диплом юриста, и мое будущее ещё не было определено. Может, пойти в адвокаты? Я перевел разговор на убийц, но ничего толкового для себя из него не вынес. Мы сидели часов до четырех утра в «Осколках», и всё, что он сказал о своей профессии, свелось к следующему:

     – Будь я защитником, а не обвинителем, я бы задал им жару.

     Он имел в виду граждан присяжных. Я сказал:

     – Так поменяйте вашу позицию.

     – Нет, – возразил он, – этого я не могу сделать. Хотя такая мысль иногда и приходит мне в голову, поступить так я никогда бы не смог.

     В четыре утра он взял такси и поехал домой. Он принял ванну, после чего съездил в привокзальный ресторан и позавтракал. В восемь он стоял перед присяжными. Мы сидели на гостевой трибуне. Его выступление было остроумным и проникновенным одновременно. Он говорил два часа подряд без перерыва. Когда он закончил, один из обвиняемых вскочил с места, подошел к нему и пожал ему руку. Я не раз потом сидел на зрительской трибуне, когда он выступал в суде в качестве обвинителя. В исключительно редких случаях обвиняемые не подавали ему руки. Ни один защитник не способен был устоять против него. Легенда гласит, что все ночи накануне своих блистательных речей в суде он проводил за распитием красного вина в «Зеленых осколках» или в подобных им питейных заведениях. Я и сам провел некоторые из этих ночей в его компании. Собственно, благодаря ему и пристрастился к красному вину.

     Раппольд смотрит на свои часы, потом поворачивается к начальнику кантональной полиции и говорит:

     – Очень благодарен  вам за то, что вы пошли нам навстречу и предоставили свой служебный кабинет. В будущем мы будем беседовать где–нибудь в другом месте, возможно, в камере.

     – Вам решать, – отвечает начальник кантональной полиции, – как я вам уже говорил, в мое отсутствие вы без стеснения в любое время можете пользоваться и моим конференц–залом... а кабинет, на мой взгляд, не очень подходящее место...

     Он смотрит мне в лицо, улыбается и спрашивает:

     – Каковы ваши перспективы? Не очень радужные, да?

     Эти слова звучат жёстче и злей, чем ему хотелось бы.

     Раппольд молчит.

     Нойенбургские часы с боем, полученные начальником кантональной полиции в подарок от правительства, когда из прокуратуры его переводили в кантональную полицию, бьют одиннадцать. Раппольд прерывает свое молчание. Для него, говорит он, важно проводить меня в камеру лично, равно как и забрать оттуда. В своих желаниях он идет ещё дальше, причем значительно: он просит, чтобы тюремному персоналу было запрещёно вести со мной какие бы то ни было разговоры. Начальник полиции пожимает плечами. Если Раппольд считает эту меру столь необходимой, – ради бога. В голосе начальника полиции звучат презрительные нотки. Но мне только на руку, что он не обращает внимание Раппольда на такие промашки. Раппольд недооценивает меня, и это меня радует. Я прощаюсь с начальником полиции. Как и утром, я иду первым, Раппольд – за мной.

     Рекруты направляются в столовую. Из столовой в коридоры пробивается сладковатый запах квашеной капусты. Архитектурная структура тюремного здания была абсолютным воплощением примитивизма, более того, – она была лишена функциональной целесообразности. Крашеное железо, краска пожухла, посерела; железо изъедается ржавчиной. Моя камера расположена на четвертом этаже. Светло–голубые стены, горячая и холодная вода, зеркало, стол и стул, привинченные к полу; подведено радио, за пластиковой шторкой туалет с автоматическим смывом. Едва мы остаемся одни, Раппольд демонстрирует свое дружелюбие и доброжелательность. Если я умею печатать, он, дескать, может распорядиться, чтобы мне принесли в камеру пишущую машинку. «Зачем?» – спрашиваю я.

     – Я бы вас попросил, – объясняет он, – изложить вашу биографию письменно. Впрочем, мы могли бы делать это сообща, – продолжает он, – но, с моей точки зрения, было бы лучше, если бы вы решили эту задачу самостоятельно.

     Пишущая машинка мне не нужна, говорю я и спрашиваю, какой срок он мне устанавливает для написания биографии.

     – Мы не спешим, – отвечает он. – Что касается еды, я тотчас же об этом позабочусь, начальник полиции уже сказал мне, какой ресторан...

     Я не даю ему договорить.

     – Я хотел бы ограничиться тюремной пайкой.

     Раппольд не спорит:

     – Пожалуйста, пожалуйста, как хотите.

     Он вдруг задумывается. Кажется, он силится что–то вспомнить. Причем, судя по сосредоточенной напряженности лица и глаз, – что–то важное. Он действительно забыл нечто важное. Ведь все мои пожитки, как они это называют, при мне – деньги, бумажник, шнурки, перочинный нож, ремень и так далее. Раппольд медлит, но затем велит отдать ему все эти вещи, а вечером обещает обязательно выдать на них квитанцию, а если мне потребуется белье, он свяжется с моей женой. И уходит. Но прежде чем дверь захлопывается, как бы невзначай спрашивает:

     – Вы можете мне объяснить, почему Митульский утверждает, что он никогда не получал от вас письменного документа, в котором бы шла речь о нашей армии?

     Я качаю головой.

     – Вы действительно неплохо подготовлены.

     Он часто моргает глазами. Дверь захлопывается.