Издалека, из сиреневых сумерек, из вечности едва проглядывает накатанная дорога, оттуда доносится приглушенный звук колёс, храп лошадей, голоса ушедших навсегда кубанцев (часть вторая, гл. «Неизвестные лица»). «Тогда же, в конце сентября 1911 года, тарахтели по ночной степи в повозке три пожилых казака. На закате несколько раз обгоняли их экипажи с депутациями на праздник в станицу Таманскую. Там в День войскового круга открывался памятник первым запорожцам, высадившимся на пустом берегу в 1792 году. Там намечался пир на весь мир. Но не всем было место на том званом пиру».

 Двое ехали в повозке из станиц Васюринской и Кущёвской, третий, Василий Попсуйшапка, пристал к ним в Каневской. Дорога в Тамань не близкая, пели песни и вспоминали об атаманах Головатом и Чепиге, царице Екатерине Второй и её фаворите Потёмкине. Говорили о знаменитостях с такой задушевностью, будто те были их родственниками, домашними друзьями. Посмеиваясь, высказывали греховные мысли, что где-то в станице бегает какой-нибудь потомок высочайших особ. Бегает – и никто не догадывается о царственном происхождении хлопчика. Да, в народе неистребимо чувство исторической преемственности, оно – в духе, в крови.

Открытие памятника Головатому вылилось в праздник, на всю жизнь запомнившийся его участникам.

«…И все они были героями короткого дня, который никогда не повторится и никому, кроме них, не будет понятен, потому что пройдёт ещё несколько лет (семь – как дни недели) и в обломки, в прах превратится жизнь со старыми гимнами, молитвами и историческими преданиями. Они были ж и т е л я м и этого дня, этой последней эпохи казачества, и они тучной властной громадой окружили памятник, который через двадцать, пятьдесят лет будет маячить у моря единственным свидетелем черноморского прошлого».

Космическая беспредельность, напоённая небесным озоном, переносит вездесущего Валентина Т. из советской действительности в эпоху российской монархии, в Екатеринодар, и он видит привлекательное лицо Калерии и себя рядом с нею, такого же молодого. Иллюзия исчезает. Обратившись в старика, Валентин записывает:

«- Лучше всего помню разговор с Калерией Шкуропатской, - говорил мне через пятьдесят лет Пётр Авксентьевич Толстопят. - Праздников в России было так много, что они все смешались в один. Помню слепого звонаря…»

- Я не могу об этом вспоминать, - сказала в эти же дни Калерия Никитична Шкуропатская. - И не хочу. Ещё все были живы. Отец там был мой, не могу, я буду плакать…

А мне, теперешнему скромному летописцу, всегда будет жалко, что я не сидел с ними 5 октября за столами…»

 Наверное, большинству читателей всё равно, кто оставил вышеозначенную запись, - летописец В.Т. или автор романа Лихоносов. Роман-то был на их столе, в библиотеках очереди, и литературные гурманы щеголяли своей осведомлённостью: без Виктора Ивановича тут дело не обошлось. Роман не обрёл бы духовные крылья и не воспарил бы так высоко.

Довольно обширная ретроспектива, изложенная в третьей и четвёртой частях («Отблески войны», «Тризна»), содержит историю событий в канун и в период Второй мировой войны, эпизоды Гражданской войны, хождения героев по мукам. Сюда включена и переписка Императора Николая II («Никки») с женою Императрицей Александрой Фёдоровной, которую Николай Александрович ласково называл «Солнышко», «возлюбленная душа», а она его – «мой родной, драгоценный».

1914 год… В письме к мужу императрица сообщает, что она и дочери «прошли целый фельдшерский курс по анатомии и внутренним болезням» и ухаживают в лазарете за ранеными офицерами. – «Мне пришлось перевязывать несчастных с ужасными ранами… они едва ли останутся мужчинами в будущем, так всё пронизано пулями – страшно смотреть; я всё промыла, почистила, помазала йодом, подвязала», - пишет Александра Фёдоровна и спрашивает: «…помнишь Петра Толстопята? Он был в твоём конвое офицером и послан в Персию, отличился в бою с турками, его перебросили с полком на Западный фронт, и он едва не был убит».

Императрица упоминает знакомую нам «мадам В.», которая часто навещает в лазарете Толстопята. «Никки» в своём письме восторгается обстановкой в ходе его поездки по Кубани:

«На каждой станции платформы битком набиты народом, особенно детьми; их целые тысячи, и они так милы в своих крохотных папахах на голове. Конечно, приёмы в каждом городе были трогательно-тёплые… Разумеется, я катался на моём автомобиле с а т а м а н о м, генералом Бабычем, и осмотрел несколько превосходных лазаретов с ранеными Кавказской армии.

<…> Великолепен и богат этот край казаков. Пропасть фруктовых садов. Они начинают богатеть; а главное, н е п о с т и ж и м о, чудовищное множество крохотных детей-младенцев. Все будущие подданные. Всё это преисполняет меня радости и веры в Божие милосердие; я должен с доверием и спокойствием ожидать того, что припасено для России. Ещё раз повторяю: все наши в п е ч а т л е н и я восхитительны. То, что вся страна делает и будет делать до конца войны, весьма замечательно и огромно».

В настроении Верховного Главнокомандующего безмятежность. Ещё не маячит на горизонте беда, ещё отдалена измена ближайших сподвижников. Безмятежность передаётся высшему окружению, помощникам Бабыча, чинам на местах. Во всём – официальная благость, умиление. Контраст между желаемым и действительным.

Царь и царица отдыхали душой и в Пашковской. Станичники встретили и проводили Божьих избранников с подобающими почестями, как родных. Костогрыз не был допущен лицезреть Государя. Лука изготовился произнести речь, нужные слова «уже навернулись на ум», но предусмотрительный Бабыч оградил венценосных особ от непредсказуемого оригинала. Так это было или не так, никто в точности не знал, однако доверимся свидетельству В.Т.

Иногда Костогрыз полагал, что по уму и заслугам он мог бы сидеть на месте Бабыча либо взять булаву атамана станицы, но ему выпал иной жребий. Звёзды не были расположены в пользу его поэтических фантазий. Это доставляло Луке Минаевичу немало честолюбивых терзаний, хмельной зависти, в отрезвлении превращавшейся в ироническую усмешку над собою, над тщетой запоздалых помыслов. Он ведь беззаветно любил Бабыча.

Уязвлённый перед своими, Костогрыз гневался на него, а зло как всегда срывал на верной жене Одарушке: «Он меня в строй льготных конвойцев не поставил, он меня за пояс запхнул, побоялся, шо я царю на ухо шепну, как у нас жалобы по годам лежат без движения. Не нужен стал казак Лука. Нужен был, колы в крови от бомбы лежал на мосту? Нужен был, колы в плавнях сидел мокрый?»