Не секрет, что в Советском Союзе тон среди читающей публики задавали женщины. Они определяли (и определяют поныне) общественный интерес в литературе и искусстве. Здесь не место обсуждать вопрос, хорошо это или плохо. Бесспорен факт: в большей мере, чем мужчинам, им свойственно чувство новизны, самоотречения, жертвенности в любви. Женщины первыми оценили по достоинству роман Лихоносова. Лирические откровения в нём обогатились соединением прошлого и настоящего, историческими и бытийными сценами, необычными женскими и мужскими характерами, углубленным философским воззрением на жизнь и судьбу человека в изменившемся мире.

В своих воспоминаниях писатель будет постоянно возвращаться к ранней счастливой поре. Пристрастно, без всякого снисхождения к себе анализируя удачи и ошибки, Лихоносов в «Записях перед сном» (Дневник, январь 2004 года) запечатлеет давнюю поездку российских деятелей культуры на Ближний Восток. Делегация плыла по Средиземному морю на теплоходе «Тарас Шевченко». В обществе с Владимиром Солоухиным он обедал за одним столом, играл с ним в шахматы. Затем писатели совершили «незабываемую прогулку через Иерусалим в Гефсиманский сад на Елеонской горе», молились у Гроба Господня, «падали на колени перед гробницей св. Елизаветы».

На корабле, подшучивая над Солоухиным, Лихоносов не поговорил с Владимиром Алексеевичем всерьёз, и глубокое сожаление вырвалось из его груди: каких не записанных страниц он лишился! «Мог ли думать тогда тоскующий, почти обиженный на всё вокруг молодой человек, что так близко сведёт его судьба со знаменитостью, и эта знаменитость как-то скажет за обедом, ударяя на «о»: «Ну вот, сижу с тобой, а то моя дочь Оля всё: «ой Лихоносов да Лихоносов…» Зачем я пишу это? Похвалиться? Да нет. Неожиданными поворотами в жизни одарила меня литература».

Многое незаписанное и ненаписанное немым укором изводило душу писателя. Впереди, в неизвестности, иногда проступали контуры ненаписанной вещи. Состояние этого предчувствия выразил Пушкин: И даль свободного романа / Я сквозь магический кристалл / Ещё неясно различал.

Вновь спрошу: кто скажет, в чём тайна, в чём невыразимая притягательность «Нашего маленького Парижа»? Наверное - в мастерстве, в особенном строе языка, в озарении свыше. Ниспосланный дар побуждал Лихоносова изображать типы и характеры, картины прошлого, встающие перед внутренним взором как воплощение народной жизни. Уже отмечалось: некоторые эпизоды повторяются, усложняя структуру романа. Это не механическое повторение, а более строгая оценка событий и лиц в ракурсе нового нравственного, религиозно-философского познания. Наслоение кругов (колец), как у растущего дерева…

Язык «Ненаписанных воспоминаний» – первооснова, творящая условный мир, подобие действительности. Неразрешимую задачу поставил перед собою автор - возвратить или хотя бы на мгновение задержать утраченное и забытое, самое дорогое, сокровенное, не сбывшееся наяву и в душе – своей и героев романа. В «Записях», предлагающих попытку объяснения мотивов личного творчества, выражено запоздалое признание в любви к тем, кого не вернуть…

Действие в романе происходит вчера…или сегодня? Прошлое и настоящее, сны и события так переплетены, слиты воедино… Водопад времени беспощадно низвергается с вершин вечности, и нарастает тревога, что в нескончаемом потоке растворятся чудесные образы с их старинными речениями, напевной интонацией, с верой в неколебимость державных основ Отечества. Неужели навсегда исчезнут герои и мученики? Медлить нельзя, от живых они ждут если не спасения, то сочувствия, заветного уголка в памяти.

Иной раз и вправду покажется: жизнь - это иллюзия, фантастические сновидения, навеянные избытком любви, неутешной болью художника по минувшей поре казачества и своей молодости. Лихоносов, печальный кудесник, сладко бередит мою незаживающую рану. За родным крутолобым Шаханом опять встают мерцающие в дымке Синие скалы. Осторожно спускаюсь в цветущую черёмуховую балку и там, в прохладной тишине, умываюсь из родника кристально чистой водой. Почти явственно, как живого, вижу старика Луку Костогрыза, прислушиваюсь к его умоляющему крику (гл. «У памятника предкам»):

«Казаки мои родные! Всё на свете повторяется, да ничего не воротишь. Как бы позвать нам оттуда наших черноморцев та спросить, чем они жили, то зацвела б снова наша слава, а они б нам сказали: было житьё на казатчине! – Тогда, - сказали бы, - величали мы друг друга братом, а Кошевого атамана батьком. <…> В светличке о трёх комнатах, под камышовой крышей, где на светанье Божьего дня чиликали воробьи, нам было не тесно. Наши матери и молодицы разъезжали ещё в стародубовских кибитках, в которых только что и роскоши было, что медные головки на гвоздиках. Стремя было для казацкого чёбота шо крыло для пяты Меркурия. На дружеских пирах мы пили варенуху, под цимбалы отплясывали «журавля» та «метелицу». Пуля и даже сабля не брали нас в бою, затем шо никто из нас назад не оглядывался. А шо ж мы теперь слышим? Нема Сечи, нема и Черномории; пропал и тот, кто ими верховодил. А мы, родные мои казаки, им ответим: нет, не так».

Проникновенно - вчера или сегодня? - изъясняется Лука, и его ободряющие вскрики находят отзвук в думах о нынешнем дне:

«Запорожская Сечь долго блукала, пока не нашла свою долю на Кубани... Эй, люди добрые! Сходитесь до кучи, сядем на колоде, табаки понюхаем, люльки покурим та раду послухаем. Встаньте и вы, деды-черноморцы, гляньте на нас. Пошли, пошли нам, Господи, шо было в старину... - Слёзы блестели на глазах Костогрыза, он задыхался от умиления предками, но после паузы собрался и докричал: - Слава героям, слава Кубани! « - Слава! – выдохнула толпа».

Обратим внимание: Лука Костогрыз, урядник царского Конвоя, Георгиевский кавалер трёх степеней, будучи в отставке, здоровается с казаками по заведённому обычаю: «Слава героям, слава Кубани!» В последнее время, когда перекраиваются исторические благородные смыслы, повторяемое старым конвойцем приветствие может трактоваться по-разному - одними с чувством ностальгии и любви, другими – с раздражением. Но кто бросит упрёк автору? История, как и образы людей с их верованиями, неподвластна поздним приговорам. Такова была прошедшая эпоха и культура отношений, таков был несравненный Лука Костогрыз. В воинском приветствии заключена и безграничная преданность традиции, и необидная усмешка по отношению к себе и землякам. В том, как произносятся слова привычного ритуала, - вся биография, весь психический архетип кубанского казака Луки Минаевича. В юмористических байках и присказках Костогрыза, в барственном дружелюбии Бабыча, даже в умолчаниях собеседников переданы неуловимые интонации, оттенки, недомолвки – вся гамма чувств…

Казачья здравица «Слава героям, слава Кубани!» звучит так, что щемит и обрывается сердце. За недолгий исторический срок всё переиначено, изгажено жадными властителями в Киеве с попустительства не менее жадной московской и петербургской олигархии. Вдохновенный призыв трансформировался в двусмысленный фарс и теперь повторяется «хлопцами» для вражды с Россией. «Хлопцы»… бывшие русские люди. И что творят? Долгожитель с пышными усами казака и смуглым лицом восточного мудреца, когда мы заговорили с ним о мутантах, сказал кратко: «Нет ничего опаснее вручить дурному Коран или Библию с Талмудом». О том же и русское присловье: «Заставь дурака Богу молиться, он и лоб расшибёт».

Очумелые «хлопцы» - жертвы смартфона, «социальных сетей», наркотиков. У них стёрта генетическая память. Их очищенный мозг – губка, пустая матрица, открытый сайт, куда провайдером наносятся знаки чуждого внушения. Не имея ни жалости, ни сострадания, они палят из «градов» по домам своих родственников. Заодно с памятниками губителям-интернационалистам без разбора крушат обелиски в честь воинов-освободителей.

На Донбассе - война. Дома мирных жителей разгромлены, люди погибают от бомбёжек, прячутся в сырых подвалах, умирают от голода и болезней. Плодоносный чернозём, цветущие поля начинены снарядами, отравляющими веществами… Даже в тревожные дни 1914 года Михаил Павлович Бабыч подумать не мог, что дело повернётся к вооружённому противостоянию между своими. Историческая реальность превзошла фильмы ужасов Голливуда.

_____

Незадолго до Первой мировой войны главу Кубани провожали в Турцию. Картина изображена великолепно, сочными мазками. Бабыч уезжал по неотложным делам и в путешествии надеялся повидать места своих предков – запорожцев. Малороссийский язык, пересыпанный шутками-прибаутками, сияет перлами юмора, лукавства, народного красноречия, исполненного любви к обычаям. И те казаки, и атаман в сравнении с нынешними жителями, особенно молодёжью, выглядят старомодно, наивно. Но почему сжимается горло и перехватывает дыхание, почему чувствуем свою обездоленность, своё сиротство без них?

«Толпою провожали Бабыча, слугу царского, и он самодовольно кивал головой по сторонам. Уже где-то высоко-высоко летело вниз, на темя власти, смертельное копьё, уже кто-то в небесах расчислил земной срок Бабыча, но не таковы люди, чтобы гадать наперёд.

Пароход «Вестник» дал второй гудок, когда Бабыч вышел из хаты в сопровождении атамана. Шпалеры пластунов, депутатов, льготных гвардейцев, певчих протянулись до сходней. Едва генеральские эполеты сверкнули за калиткой, как ему навстречу, смахнув с головы папаху, выдался Лука Костогрыз».

С появлением Луки возникает то, что имеет отношение к искусству, творимому, казалось бы, обыкновенными словами, привычным поведением героев. В обыкновенных словах поразительная необыкновенность, сплав черноморских, донских и кавказских речений с вкраплением словечек староверов, некрасовцев, - та невыразимая национальная особенность, которая по идейной зашоренности и злопамятной обиде возмущала Горького[i], была несносна, противна ему. Простим Алексею Максимовичу. Не виноваты те, кто обозлены, намеренно глухи на ухо и не слышат пленительных интонаций, соединяющихся в стройную гармонию.

Из слитного соединения местных наречий и диалектов образуется душа напевного словотворения – кубанского языка, выпестованного за столетия жизни и борьбы неповторимого народа. Язык передан в наследство, как драгоценное сокровище, с которым не сравнятся все блага мира. Архитектура романа позволяет передавать стилистическое своеобразие, романтичность повествования и в то же время тревожное чувство надвигающейся трагедии. Перечитывая роман, я не раз ловил себя на посторонней мысли: Виктору Ивановичу ещё повезло, что он родился не в эпоху революционных классиков, а выступил в литературе в «оттепельные» годы...

Писатель Максим Горький, конечно, велик и авторитетен, однако послушаем Луку Костогрыза и Михаила Бабыча, о чём и как они изъясняются между собой, напоминая нам почти забытые по щедрому русскому расточительству слова и обычаи (часть вторая, гл. «Старая хлеб-соль не забывается»):

«- Будь здоров, батько! Громада тебя благодарит, и я, сивый, благодарю, шо ты предков почитаешь. Люди кроют хаты кроквами, а ты шапки моих братьев-казаков укрыл галунами, за то тебе кланяюсь до пояса. Садись, батько, на табуретку, вот бурка, а я буду укладывать тебе от казаков на дорогу харчи.

- Добре, - сказал Бабыч и сел.

- Так слушай же, батько, шо я тебе принёс. Оце тебе пляшку горилки за то, шо ты казак. Положить в котьму?

- Клади.

- А оце тебе, батько, шматочек сала, шоб про твою буйну и умну головушку и про нас всех пронеслась слава. И це положить?

- Клади.

- И оце тебе, батько, кусочек сыру, - у тебя, нашего кошевого, головушка сива. Класть?

- Клади и це».

Советую читателям на досуге, когда ничто постороннее не отвлекает от романа и мысли уносятся в дальнюю даль, прислушаться к разговору Костогрыза и Бабыча. Наедине, желательно при дневном свете надо перечитать всю сцену до конца, а потом и беседы других персонажей, чтобы почувствовать аромат языка. Вы убедитесь: кубанское слово сравнимо с выдержанным вином в особых хранилищах. И мысленно поблагодарите автора за драгоценный напиток. Не часто же случается обильное пиршество на оскудевшей, заросшей сорняками ниве нашей словесности.

Перед нами два коренных станичника, два оригинальных типа, созданные исторической действительностью и воображением Виктора Лихоносова. Их характеры сформированы под воздействием одинаковой среды и жизненных обстоятельств. Родственные узы, станичное воспитание, воинские заслуги крепкой нитью соединяют земляков, выросших в любви и уважении к обычаям старших. Вместе с тем существенная разница в чинах заставляет одного держаться покровительственно, с едва приметной барской снисходительностью, другого – принимать тон искреннего, чуть подобострастного почтения, смешанного с лестью, с лукавой насмешливостью. С той безобидной насмешливостью, естественной для казаков, чувствующих свою внутреннюю независимость.

 Язык станичников насыщен словечками, оттенками и паузами, которые понятны лишь знающим и, что уж диву даваться, не понятны нынешним учёным толкователям. Учёные же воспитывались на образцах западной, в основном светской развлекательной литературы. Дым Отечества выветрился в их заграничных поместьях и давно им не сладок, а горек и неприятен… Бойкие журналисты, услужливые клевреты своих господ, высмеивают «отжившую кубанскую мову», между тем они же ставят иностранцам в заслугу сбережение своей древней культуры. Двойные стандарты.

 Уложив в мешок «маленький кавунец», Лука продолжает традиционное наставление-напутствие:

 « - А оце… завезут тебя пьяные пароходчики аж у Стамбул, то передай самому турецкому султану письмо и от меня, нехай не думают, шо мы ругаемся хуже тех запорожцев. Дать?

- Клади, Лука, ты добре пулю отливаешь, я знаю.

 - А оце тебе железную цепь-колбасу – я ж тебе, батько, аж до воза отнесу.

- Тай годи! – Бабыч встал.

- Прости нас, батько, за всё, может, шо не так?

- Спасибо тебе и войску за всё це! – сказал Бабыч и поцеловал Костогрыза.

Лука взял мешок с харчами, потужился для смеху и понёс за генералом к пароходу.

- Наклали мне харчей, хватит до самого Константинополя.

- Чихай, батько, на здоровье, счастливый тебе путь. И шоб дал нашим храбрым казакам племенного бычка».