Раньше об этом почти не думалось, но сейчас всё чаще всплывают дни моей жизни в бывшей станице Баталпашинской, ныне Черкесске. Всё воспринимается как сон и небывальщина: по одной земле, по одним улицам пыльного городка, похоронившего прежнее название станицы, скромно и как-то незаметно, бочком, ходили неопознанные победители и побеждённые, тюремщики и бывшие зэки, палачи и жертвы, конвоиры и ссыльные, герои Отечественной войны и пособники немецких оккупантов…

В ту пору я был молод и до знакомства с Фёдором Петровичем мало задумывался, вернее, старался не задумываться о том, что в исчезнувшей станице возле меня смирно уживались бывшие противники и сторонники советской власти. Фигуры авантажные и малоприметные - всякие фигуры, идентичные героям «Нашего маленького Парижа». У них были свои семьи, свои трагедии в жизни и любви, свои подвиги и «скелеты в шкафу». Они встречались на базаре, подолгу торговались, складывали в плетёные корзинки и авоськи всякую снедь. В меру пьющие и наиболее состоятельные после покупок с сознанием исполненного долга шли в грязноватый павильон. Там важно усаживались за деревянными, усеянными рыбьей чешуёй столиками, и, блаженствуя, потягивали из стеклянных ребристых кружек свежее пивцо, нацеженное с пеной из деревянной бочки.

Благодушные граждане. Мы тоже иногда заглядывали туда с Фёдором Петровичем. Беседы с ним заставили меня по-особому всматриваться в лица бывших противников, думать, что повсюду нас окружает, проходит мимо история страны и Кубани в живых лицах. С некоторыми прохожими, белыми и красными, тесть уважительно здоровался. (Удивляясь уцелевшим в кубанском захолустье воителям, я окунался в местную историю, а в это время Виктор Иванович Лихоносов, как я узнал после, уже выпустил в Новосибирске и Москве свои первые книги «Что-то будет», «Вечера», «Голоса в тишине»).

Показав дом Свидиных, Фёдор Петрович посвятил меня в отрывочные сюжеты некоторых местных событий. В январе 1918 года большевики проводили в этом доме так называемый «бессословный съезд». Узнав о заседании, станичный атаман Касякин велел разогнать делегатов. Ночью, в пургу, они убежали в станицу Отрадную.

«Неправильно пишут, - просвещая меня, с увлечением говорил Фёдор Петрович, - будто Гражданская война началась в 1918 году. Брехня! Кровавая карусель завертелась у нас в семнадцатом. Ух, что тут было! Не передать… А повальную бойню затеяли с подписания Керенским (председателем Временного правительства – И.П.) приказа номер один, когда отменили единоначалие в войсках. Англичане и американцы с помощью наших прислужников развязали на юге такую резню, что волосы дыбом… Понимаешь, красный террор! Под корень уничтожали казаков, священников, дворян, купцов… всех, кто попадался под руку. Монахов раздевали догола, обливали извёсткой, помоями, водили по улицам, потом в мешках кидали живыми с кручи в Кубань…

Белые прижмут красных, заявятся верхом в станицу и тоже в отместку учиняют расправы. За украденное по дурости у соседа седло меня, подростка, шукали убить на месте, но не нашли. Огородами я удрал в дерезу на Кубань. Сидел цуциком на холоде, дрожал в кустах, наблюдая за беляками... Немного подрос и подался к молоканам, оттуда в Петроград…

Пока Фёдор искал свою долю на стороне, вернувшиеся красные переворошили всю усадьбу Свидина, ища полковника[i]. Но дом был пуст. Тощие, подгорелые кошки носились по двору…

Неугомонный Фёдор Петрович, уверовав в Питере с середины двадцатых годов в идею «справедливого коммунизма», теперь с удовольствием водил меня по Черкесску, знакомя с его достопримечательностями. Он просил особо запомнить, что многолюдная Баталпашинская (Пашинка), столица одноимённого отдела, при царствующих государях во всём старалась подражать столице Кубани - в архитектуре, в названии улиц и домов.

Центр Екатеринодара поражал приезжих искусным великолепием войскового собора; почти такой же собор, немного поменьше, высился на площади в столице отдела. В Екатеринодаре был знаменитый парк с редкими растениями, привезёнными из-за границы, а в Баталпашинской - обширный садовый парк Свидина с липовыми аллеями, цветниками, с фонтаном и духовым оркестром. Сюда съезжались отдыхать, заодно договариваться о делах влиятельные тузы из Екатеринодара, Ставрополя, Баку, Ростова, Минеральных Вод, соседних отделов…

Мальчишкой Фёдор Петрович, обманывая охрану, прошмыгивал с друзьями в сад, и обслуга угощала их конфетами - мечтой бедняков. Дед наставлял: «Знаешь, Федька, что такое коммунизм? Все будут пить чай с конфектами!» В православные праздники гуляющие упивались равноправием: казаки гуляли по саду в малиновых и белых черкесках, иногородние в суконных пиджаках, карачаевцы, абазины и черкесы в лохматых папахах, евреи в узорчатых ермолках, ногайцы в мягких козловых чувяках, в ноговицах до колен…

В шестидесятые годы прошлого века я застал остатки сада, превращённого в сжатый со всех боков детский парк на улице Красноармейской. В круглом павильоне здесь ещё можно было купить за медные копейки вкусное, из настоящего молока, пятигорское мороженое, выпить бутылочку превосходного нарзана. Да… Скудные остатки былого.

Фёдор Петрович не переставал восхищаться станицей. Будь он знаком с учителем и краеведом Лисевицким, они бы породнились. В Баталпашинской имелась своя главная улица Красная (ныне улица Ленина), на выезде к югу красовалась казачья Покровская церковь, деревянная. По легенде её доставили сюда разобранной по брёвнышку из крепости Ставропольской. Везли где на бричках и мажарах, где несли на плечах через ручьи и болота в травянистых балках. Вместе с иконостасом, знамёнами, реликвиями Хопёрских полков. В 1990-е годы я сфотографировал выставленные в церкви штандарты с именами Георгиевских кавалеров, на штандартах значились и фамилии нашего рода – по отцу и матери. Но в Георгиевском зале Кремля среди множества имён я не увидел ни одной кардоникской фамилии... Кто-то помнил о восстании наших станичников во главе с Георгиевскими кавалерами генералом М.А. Фостиковым и полковником П.М. Масловым!

Тесть знакомил меня с ветеранами, рассказывал о них, и они рассказывали о себе. К сожалению, я не всё записал и не всё запомнил. Память же избирательна, ненадёжна: выпячивает одно и забывает другое, иногда более важное.

От разрушенного собора, где теперь стоял обязательный памятник вождю народов и располагался сквер с общественным туалетом, вела к реке Кубани мимо усадьбы Свидиных улица Комсомольская. Она упиралась в мрачноватую тюрьму на отвесной круче. На месте тюрьмы когда-то был пивоваренный завод немца Радека. Напротив, у спуска, курилась пахучим парком частная баня Головкина. Баню снесли, на спуске проложили каменную лестницу. Внизу, огибая остров, струилась вода Кубани, навевая мысли Соломона: всё течёт, всё меняется. Одна тюрьма, противореча Соломону, по-прежнему возвышалась неколебимо – как гениальное и пока неискоренимое изобретение человечества в поисках справедливости.

Каменный дом Свидиных мозолил глаза благородным интернационалистам. Его снесли. Ничто не должно было напоминать о знатных казаках. Улицу коммерсанта Радека в конце 30-х годов переименовали в Комсомольскую, потому что в разгар террора с партийного олимпа свергли и расстреляли другого - вельможного Радека, до ареста беспощадного в борьбе с «врагами». Велено было забыть о нём. В мгновение ока он стал жалким, растерянным, просил о помиловании, но соратники не терпели жалости.

Тесть любил ходить к драмтеатру и Дому Советов по главной улице, бывшей Красной. Он рассказывал: в 1919 году там, где построили театр, находилась гимназия имени А.Г. Шкуро, аптека Потебни, типография гражданина Кочкина, педагогическое училище. Были ещё женская и мужская гимназии, две казачьи школы – на Покровской площади. Неподалёку от железнодорожного вокзала в людном месте располагалась церковно-приходская школа на уютной улице Турова, поблизости - несколько начальных школ. Даже не верилось, что было столько учебных заведений, а нас, школьников, убеждали: тьма беспросветная окутывала станицу и весь убогий Ставропольский край. И только большевики засветили лампочку Ильича.

«Казаки были грамотный народ! – с завистью говорил Фёдор Петрович. – Неправда, что они тёмные. Тёмными были мы, иногородние, а казаки стали тёмными, когда их скопом прижучили… Э-эх, жизнь! – вздыхал он и тут же участливо советовал: - Не наживай хоромы. Живи как вольная пташка. Лишнее добро-богатство наводит порчу на людей. Сколько из-за него народу сгинуло, ум за разум заходит!»

Мой прадед Гаврила, хромой, весь израненный в боях, слава Богу, не дожил до Гражданской, а то бы он разделил участь атамана Бабыча и моего деда по отцу Ивана Гавриловича, зарубленного большевиками в Зеленчукской, на мелководной речке Хуса[ii]. В Русско-турецкую войну 1877-78 гг. его отец Гаврила (Гаврик) ходил в походы под командованием полковника Ф.Я. Бабыча. Старики рассказывали: иногда под воскресенье прадед приезжал с казаками в роскошный сад Ивана Гавриловича Свидина. С утра прогуливались они между красных персидских роз, душистых белых и розовых магнолий.