Эмигрант Дементий Бурсак, потомок запорожцев, в июне 1964 года вдруг оказывается в Екатеринодаре… нет, в Краснодаре, на углу улиц Мира и Красной. Это не сновидение, а явь. «Если бы каким-то чудом, - повествует Лихоносов, вникая в мысли Бурсака, - вознесли его на крыльях с парижской улицы и через мгновение спустили с небес возле этой гостиницы, на то место, где он столько раз стоял в своей молодости, Бурсак ни за что бы не поверил, что находится в родном казачьем городе».

Сорок лет Дементий Павлович скитался на чужбине, и за это время всё изменилось на родине. Он едва узнавал Екатерининскую и Котляревскую улицы, на месте Соборной площади не увидел белого Александро-Невского храма… не было гостиницы «Европейской», куда-то исчезла пожарная каланча. «На Почтовой, Графской, Соборной, Посполитакинской он глядел на окна, припоминая фамилии хозяев», но никто не вышел из ворот «поздороваться». И с болью выдохнул Дементий Павлович: «Город Екатеринодар, это ты?!»

Всё изменилось. Жизнь прошла.

…И нахлынули воспоминания, переданные в романе Лихоносова как предания. Бурсак вспомнил, как его соратника и покровителя, военного губернатора Карса генерала Михаила Павловича Бабыча назначили в феврале 1908 года начальником Кубанской области с вручением булавы Наказного Атамана. В прошлом храброго Кошевого, отличившегося в русско-турецкой войне 1877-1878 гг. в боях на пограничной реке Евфрат и в Закавказье (горном Курдистане), казаки торжественно встречали на Соборной площади. Священнический клир и Кошевой клали поклоны на молебне в Александро-Невском воинском храме.

 Утром адъютант подал ему присланное по почте письмо: «Бабыч! Черносотенный генерал! Крутись не крутись - будешь убит. Мы тебя предупреждать письмами больше не будем, а явимся внезапно и отомстим за кровь наших товарищей». В анонимном послании содержался намёк на 1905 год, когда атаман недрогнувшей рукой усмирил крамолу анархистов, грозивших уничтожением казачеству. В зрелой мужской поре Бабыч был крут и решителен, с годами успокоился. По-прежнему он презирал угрозы, пересуды в газетах и затверженно «повторял простенькую мысль: «Офицеру не к лицу путаться с газетными писаками. Отдать приказ по войску да в Анапу… Хоть отдохнуть…»

В тот же год приехал в песчаную Анапу внук Дементия Павловича Бурсака, мечтательный Дёма. Внук впервые влюбился. Избранницей сердца он вообразил Калерию Шкуропатскую, девицу польского происхождения с блестящими глазами и «небесным голоском». Его приятель и тёзка, отчаянно-дерзкий подъесаул Дёма Толстопят, тоже влюбился, испытывая похотливое влечение к полячке. Он и помог Бурсаку умыкнуть её. С повозки метнул бурку, укрыл Калерию и помчался на извозчике за балку, в Бурсаковский хуторок. Юная пухленькая Калерия с трепетом ждала приключений и не очень-то горевала взаперти. В письме к Дёме Бурсаку она истомлённо пророчила: «Я вам на роду написана». Романтичный Бурсак, сочинявший стихи, «только мысленно пробирался к её постели, целовал её руки, шейку и, обволакиваемый туманом нежности, вдруг холодел: нет! переступить через друга неблагородно!»

Дёма Толстопят в любую минуту готов был «переступить». Влиятельной тётушке Юлии Игнатьевне, блиставшей на царских балах, он так объяснил мотивы своего дурного поступка: «Знаете… выйдешь вечером на Красную, а там как кувшинки цветут красавицы: ты их всех любишь, и обидно станет: они цветут, а тебе чужие. Ну и сорвёшься».

Искушённая в превратностях любви тётушка всё прощала племяннику. Ей иногда казалось, что в провинции «ничего не происходит». Спустя годы Юлия Игнатьевна убедится в обратном: здесь-то, между разными людьми, группами и кланами, всё основное и происходило. А она пропускала явления, которые казались ей незначительными. Так и племянник. Он влюблён и, кроме предмета любви, ничего не видит. О, Юлия Игнатьевна как никто понимала племянника! Ибо сама в молодости, будучи в законном браке, неровно дышала к его дяде Петру Авксентьевичу Толстопяту, впоследствии ставшему ей мужем. Не она ли, таинственная «мадам В.», пряча письма от надоевшего супруга, признавалась Петру («Пьеру») в любви, а в зрелых годах писала ему в 1933-м из Греции: «… Я храню твои засушенные цветы, лепестки сирени. Хранишь ли ты мою засушенную розочку? Слушаешь ли «Осенний вальс» Джойса и ждёшь ли меня, мой родной?.. Не дождусь, когда повезут меня к тебе в Париж».

«Ах, любовь, любовь! Что ты творишь с людьми, целыми родами и государствами!», - мог бы воскликнуть ироничный, язвительный балагур и придумщик Лука Костогрыз. «Любовь любовью, но языческая безнравственная любовь – это откровенный разврат, - сказали бы ныне люди, исповедующие супружескую верность и единобрачие. - Свободная любовь, культивируемая на Западе, разрушает семьи и целые государства». В пожилом возрасте к этой мысли пришёл и Лука, но в молодости ему это и в голову не приходило.

«В роковой для Александра II день (1 марта 1881 года) Луку взрывною волною сбросило с лошади и оглушило правое ухо. Стоял он на часах и в Гатчинском дворце Александра III, на крыльце Казанского собора в Петербурге… побывал и за границей». Шутливому казаку из станицы Пашковской Луке Котогрызу в романе отведено много страниц не только потому, что к нему благоволили государи, что он воевал в Турции и был на одной ноге с атаманом Бабычем, но ещё потому, что это характерный представитель народа, правдоискатель, мудрец, защитник обездоленных. Его образ наряду с Бабычем, Бурсаком, книголюбом, хранителем «старовыны» Лисевицким, колоритными типами женщин - несомненное достижение Лихоносова.

 …По кавказскому обычаю Дёма Толстопят, разумеется, умыкал юную Калерию не столько для друга, сколько для себя, в надежде на её благосклонность. Замуж она вышла не за него и не за тёзку, а за другого Бурсака, пожилого и богатого. В Екатеринодаре повсюду были видны свидетельства заслуженного рода: Бурсаковская улица, Бурсаковские дачи, Бурсаковские скачки, Бурсаковский хутор. Не считая магазинов, ресторанов, развлекательных заведений…

 Занятная парочка отбыла на жительство в Париж. Знакомые думали: соблазнительная Калерия непременно бросит мужа, который намного старше её. И будто напророчили. По слухам Калерию бросил Бурсак, или она сбежала от него, увлёкшись очередной интрижкой, - кто теперь разберёт. Жизнь течёт, всё меняется, нет ничего постоянного.

Бродя в 1964 году по осиротевшей казачьей столице, Дементий Павлович размышлял: может, ещё в 1957 году, в День всеобщего покаяния и поста, объявленный Русской зарубежной церковью взамен Дня русской скорби, надо было вернуться домой с четою Толстопятов - Юлией Никитичной и Петром Авксентьевичем. Восемь лет гулять не по Франции, в Монсури, а по Красной.

Дементий Павлович не узнавал лиц горожан, зато «узнал все дома. Шёл и думал: «…одни стены и помнят меня», а семь дубов Кухаренчихи уже спилили. «Дома сами называли себя фамилиями бывших хозяев: Калери, Вишневецкий, Камянский, Вареник, Канатов, Кравчина, Малышевский, Кияшко, Борзик, Рашпиль, Скакун, Свидин, Шапринский, Савицкий, Гулыга, Черачев, Скориков, Дицман, Поночёвный, Барыш-Тыщенко, Меерович, Соляник-Красса, Холявко, Ждан-Пушкин, Келебердинский, Лихацкий, Гаденко… Жили-были…»

Куда же делись хозяева со всеми домочадцами? Одних скосило смертью от сердечных болезней, тифа и голода, других свели в могилу битвы Гражданской войны, раскулачивание, третьих развеяло бурей по миру. Оставшиеся на месте приобрели привычку всё время сторожко озираться по сторонам, днём почти не показывались из брошенных домов и обветшалых турлучных хатёнок; ночью мелькали тенями в закоулках, по-за углами зданий. А дворцы превратились в общественные учреждения, школы, в коммуналки, клетушки-клоповники…

Узнал Дементий Павлович и дом отставного полковника Ивана Гавриловича Свидина, казака станицы Суворовской. Участвуя в русско-турецких войнах, тот отличился в сражениях под Плевной и на Шипке, был награждён высшими орденами и переведён корнетом в Кубанский казачий эскадрон Конвоя. В марте 1831 года храброго конвойца утвердили в правах потомственного дворянина, выделили его семье обширные земли на территории Баталпашинского отдела. Умела царская власть ценить своих героев.

Мой тесть, Фёдор Петрович Воронкин, 1903 года рождения, несгибаемый коммунист, закончивший Великую Отечественную войну в Праге старшим лейтенантом, неизменно восхищался Свидиным: «Вот была голова, чудный человек!» В 1966 году, когда мы с Фёдором Петровичем брели тенистой улочкой на Кубань, к Зелёному островку, он свернул налево и показал мне большой каменный дом с постройками, где когда-то жил полковник в отставке Михаил Иванович Свидин, сын Ивана Гавриловича.

 В Первую Мировую войну сотника Михаила тяжело ранили, и сама Императрица навещала казака. За верную службу Государь Николай II в 1917 году подарил подъесаулу Собственного Конвоя дом в Петербурге. Спокойно пожить в хоромах не пришлось: разразилась Февральская революция, потом Октябрьский переворот… Михаил Иванович принял участие в Первом Кубанском «ледяном» походе, в Добровольческой армии был командиром Кубанского гвардейского дивизиона (1919). Оказавшись на острове Лемнос, эмигрировал в Югославию. Выданный англичанами в 1945 году в Лиенце, М.И.Свидин испытал смертные муки в застенках НКВД… Какая судьба!