Девяностые годы прошлого столетия через край кипели демократической энергией - советской и либеральной. Взбаламученное общество было на распутье, всё висело на волоске, и никто не знал, чем кончится «перестройка». В Москве в самом конце 1993 года «Библиотека истории казачества» Делового центра выпустила под одной обложкой два романа - «Молоко волчицы» Андрея Губина и «Наш маленький Париж» Виктора Лихоносова. Выдающееся событие! В чём-то дополняя «Тихий Дон», романы произвели огромное впечатление на читающий народ, в особенности на потомков казаков.

Со дня первой публикации романа Лихоносова и до этого издания пролетело в угаре около семи лет. Для себя я делал из него выписки. О покойном Губине удалось напечатать отдельные главы в московском альманахе «Литературный факел» за 2006 год, позднее - наиболее полные заметки «О памятных встречах и беседах с ушедшими писателями XX века» в книге «Первые и последние»[i].

Память о прошлом волновала, жгла мою душу поздним раскаянием. Сколько дней было истрачено впустую, какие ушли свидетели былого, с кем надо было всерьёз поговорить, сделать записи!.. Раньше думалось: жизнь и молодость бесконечны, не стоит торопиться. Ощущение эгоистического счастья непоправимо вредит нам в зрелости.

Роман Лихоносова исполнен сожаления о невозвратности старины, превратившейся в легенду. Пересказывать его содержание - трудное занятие, нельзя вдогонку пересказать жизнь и драму казачества, да и всех русских. Но и молчать нельзя. В прологе «Нашего маленького Парижа» протекшие события названы преданием, и этим объясняется замысел романа. Прошлого не вернуть, оно минуло, избыло. События и действующие исторические лица присутствуют лишь в хрониках и воображении потомков, порождающем домыслы. Чем дальше минувшее, тем больше преданий. Из них хорошо бы извлекать уроки. Но жгучий вопрос сверлит сознание: а готовы ли следующие поколения, совсем другие, в сущности чужие, смешанные люди, сочувственно, с болью осмысливать старинные предания? История подсказывает: нет, не готовы.

Не оттого ли всю ткань романа пронизывают мотивы любви и жалости? «Бывшие люди» ушли, стали преданием, которое отдаётся в душе непреходящей болью. Противоречивые события, идущие параллельно и в разных направлениях, определили мозаичность архитектуры, многоплановость произведения. Автор увидел: «Наш маленький Париж» не вмещается в границы романа, они раздвинулись, стали шире задуманного сюжета. В одном романе развёртываются почки сопутствующих романов. Духовное измерение, в пределах и вне романа, также приобретает многомерность. Тут можно было испугаться обширности замысла и сказать себе: довольно! Но у Виктора Ивановича была волшебная палочка-выручалочка. По её мановению перед ним вставали живые картины, живые люди. Он с упоением рисовал их и больше не страшился обширности замысла.

Спустя годы, вспоминая о том, как возникла идея произведения, Виктор Иванович скажет в одном интервью: «Мне было жалко людей, «бывших». Книга родилась от сочувствия. Я ходил по дворам, разговаривал со стариками и писал. Я сочувствовал всему погибшему миру, царскому, той эпохе, казакам, потерявшим землю и уехавшим, умершим на чужбине. Сочувствие было музыкой, которая помогла мне написать. А без этого нельзя, конечно, работать. Было удивление, ушедший мир казался сказкой… Всё было в тумане, в романтической дымке времени, и казалось романтичнее, чем оно было в жизни».

Мысль писателя ошеломляла моих ровесников: в ушедшем, погибшем мире было лучше, чем сейчас. С наивностью мечтателя Лихоносов принял на сердце обязанность воскресить славные страницы кубанского казачества. Не взвешивая на весах, «правильно или неправильно совершилась революция», не становясь ни на чью сторону, он хотел пробудить у не помнящих родства хотя бы тоску и печаль об утерянном и сокровенном…

Чем были сильны и богаты наши предки и какое сокровище их наследники по неосмотрительности, в слепой горячности сшибаясь между собой, упустили из рук и сердца? Пылая лютой ненавистью к «царским опричникам», русские и чужие, «интернационалисты», в обнимку с обманутыми казаками сокрушили тысячелетнее государство. Свобода от совести и Бога ввергла отступников в сети дьявольского искушения, привела к ещё большей несвободе.

Многие оказались на задворках и в рассеянии, стали «глупыми», будто раньше не знали, что в мире извечно сражаются праведные с бесами, любовь с ненавистью. Покаянно ждали просветления, утешали себя: Божья любовь всё равно пересилит антихриста, победит ненависть. Как скоро настанет желанный час, на их ли веку это случится? Верили и надеялись. Верил и Лихоносов. Горячо, истово верил, согласуя свои чувства с чувствами героев романа: без любви человечество иссякнет, прекратит существование. И каждодневно изводил себя, спрашивал: долго ли Господу терпеть в народе разброд и шатания? И что ждёт россиян-русских впереди?

Вот над чем размышлял наедине «чувствительный лирик». Неподъёмные вопросы с отвагой отрешённого художника задавал он себе, настоящему и будущему. Разумеется, автор не избежал заблуждений, свойственных тому времени, в которое был написан роман. На его страницах остались, и не могли не остаться, родимые пятна тоталитарной коммунистической эпохи, меты и вмешательства цензоров. Ухищрения их побуждали Виктора Ивановича прибегать к иносказанию, письму между строк. И добровольные редакторы оказались бессильны против жизненной достоверности лирико-эпического повествования. Сейчас это уже литературный документ эпохи.

Неповторима в романе живопись словом. И – краски! Сочные, яркие, изумительные краски! Герои дореволюционной и советской эпохи словно сошли к нам с картин и графики великого художника А.А. Пластова, трогательно воспевшего пламенный закат уничтоженного русского крестьянства.