Размышляя о произведениях Лихоносова, считаю долгом сказать ещё о старшем его товарище, фронтовике, выдающемся писателе Викторе Петровиче Астафьеве. «Из ранних вещей Лихоносова я больше всего люблю «Тоску-кручину», - писал Астафьев. - Угадывая в главном герое некоторые черты характера самого автора, я вижу, как нелегко, порой до крика больно давалась ему, «маменькиному сынку», самостоятельность, эта самая настойчивость и стремление на всё смотреть чистыми глазами. А коли глаза - зеркало души, значит, и душу сохранить чистой и незапятнанной»[i].

В послесловии к однотомнику «Чистые глаза» Виктор Петрович обращает внимание критиков на отношение Лихоносова к матери: «Как мне хотелось бы, чтобы все читающие Лихоносова и особенно пишущие о нём повнимательней прочли эту фразу: «И писательское восприятие у меня от неё». Это избавило бы многих критиков от ненужных домыслов, догадок, натужных и тривиальных рассуждений».

Что есть литература? Служение народу, и не просто народу как отвлечённому понятию, а своему народу, среди которого писатель рождён, воспитан и откуда ушёл в мир, приобщаясь к необъятному человечеству. Лихоносов и старший его современник Астафьев - плоть от плоти, дух от духа русского народа. Оба окраинного (городского) рабоче-крестьянского происхождения, один жил вблизи Новосибирска, другой - в Овсянке, возле Красноярска. Потом в разное время обитали в Новосибирске. В общем - земляки.

Астафьев, по его же признанию, коренной сибиряк и до того «осибирился», что до поры до времени старался умалчивать о родословии предков. Лихоносов, напротив, неизменно показывал корни своего родословия и своих литературных персонажей. Увлечённый неудержимой стихией лирической откровенности, неизменно напоминал о казачьем происхождении родной матери и её родственников. Напоминал как заклинание, где прямо, где исподволь, о великой трагедии казачества.

На войне Астафьева «до нутра» опалило, изуродовало огнём, он через край хлебнул солдатского горя, повидал всяких «типов» и оттого приучил себя к разумной осторожности: там, где не надо, не высовывался из окопа. Лихоносов, дитя войны и послевоенной разрухи, взраставший в окружении женщин, баб-вековух и вдов, «древних» стариков, рассказывал о них, как всё слышал, чувствовал и понимал.

 Влюблённый в словесное искусство необыкновенно одарённого молодого автора, Виктор Петрович по праву старшего друга тактично, не высказываясь прямо, предупреждал его: «Не раз уже и не два следовали критические оценки в адрес Лихоносова, и было опасение, как бы он не полез в спасительную подворотню, не погрузился бы в уютную и тёплую книжность, которая утишила не один талант, опеленав его дымком этакой сладкой творческой полудрёмы».

Фактически Астафьев оберегал Лихоносова от нападок вульгарной критики. Под «книжностью» и «полудрёмой» он подразумевал отнюдь не начитанность и увлечение книгами. Виктор Петрович приветствовал солидное образование Лихоносова, по-хорошему завидовал, что тот имел возможность учиться в институте. В подтексте - тревога за судьбу неординарного таланта. Астафьев предостерегал Лихоносова, но в первую очередь молодых прозаиков, от заданной идейной «книжности», куда хотели бы направить их (и зачастую направляли) идеологические указчики.

Опасение было высказано «для отвода глаз, чтобы не приставали к тёзке и не портили ему нервы». Тонким чутьём Лихоносов научился различать светлые родники и болотные топи, прикрытые лилиями. Что это - интуиция, дар предвидения? Безошибочность практического взгляда? Думается, всё вместе. Испытания и пройденная им дорога в разных житейских ипостасях - это ведь тоже небесное произволение. Кто-то из его сверстников должен был пострадать в душе; в страдании - всепрощение и любовь. Пострадать и с обновлённой силой преданно возлюбить жизнь, всех-всех спутников в земной юдоли. И оставить честные художественные страницы, подробную летопись дней в преддверии третьего тысячелетия.

Не каждому была по силам такая ноша. Судьба остановила свой выбор на Лихоносове.