В 1966-1967 годах в Москве, Новосибирске и Краснодаре появляются книги рассказов, а также сборник повестей и рассказов «Голоса в тишине» с предисловием Юрия Казакова, знаменитого прозаика. Произведения Лихоносова переводятся в Румынии, Болгарии, Венгрии, Германии, на чешский, словацкий, затем на французский и английский языки. Ю.Казаков знакомит заочно молодого писателя с известными эмигрантами Борисом Зайцевым и Георгием Адамовичем. «У вас редкостное чувство русского прошлого, природы, людей, всей России вообще, - пишет Лихоносову Адамович. - Мне кажется, Вы должны написать большую вещь - обо всём и ни о чём, как сама жизнь, это Ваш склад, Ваша особенность, Ваш дар: читаешь - и будто не происходит ничего, пока не поймёшь, что происходит что-то гораздо более важное, чем обычные происшествия…»[i]

 Нисколько не заботясь, как бы сейчас выразились, о своём «имидже», Лихоносов не переставал удивляться самому себе, что он, «камышовый провинциал», удостоился вдруг чести оказаться на съезде в Кремлёвском дворце. Ощущение сказки, чего-то несбыточного, торжественного... Он попал в среду писателей, которых знал по портретам, воображая их «полубогами», а теперь находился рядом и фотографировался с ними.

 Наперекор «захолустному житью» Лихоносов посещал в Краснодаре и Москве театры, библиотеки, запоем читал произведения русских и зарубежных авторов: «Тихий Дон» Шолохова, «Над пропастью во ржи» Сэлинджера, «В снегах Килиманджаро» и «По ком звонит колокол» Хемингуэя. С трепетом прикасался к священным писаниям, к Библии, сочинениям Иоанна Златоуста, Марка Аврелия, Аввакума. Восторгался Гомером, «золотыми страницами» Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Сервантеса, Льва Толстого, Достоевского… Трогательную, почти родственную любовь чувствовал наедине с Чеховым, Буниным, Шмелёвым, Платоновым, Паустовским, Пришвиным…

 Неизгладимое впечатление произвела на него проза Бунина. Лихоносова стали называть его прямым наследником. Столь лестная оценка заставила Виктора Ивановича позднее признаться: «Я считаю себя русским писателем. Русским по чувству. Когда меня спрашивают, за что я люблю Бунина, объясняю: за русское чувство… И когда начинал читать Бунина, испытал такое совпадение своих чувств с душой его прозы! Это русское чувство. Вот тут, я думаю, кое-что сделал»[ii]. В извинительной манере дал понять: он, может, и наследник Бунина, только воспринял у него самое родное, что было ему особенно близко и дорого.

 По мнению О. Михайлова, Лихоносов рано почувствовал то, что соответствовало его душе и настроению; отсюда «рассеянный свет, музыка, этот слог, пленительный и изящный», сравнимый с космическим «неземным веществом», которое и есть «вещество искусства… тайное очарование прозы»[iii]. В непохожести писателя на других, в его стилистике, музыкальной организации речи критик услышал «взрывчатые аккорды-размышления публицистической окраски». Лихоносов задел «болевые точки современности», найдя мгновенный отклик у читателей. С лёгкой руки Михайлова так и повелось рассматривать произведения писателя преимущественно в музыкально-лирической интерпретации, что в принципе верно, но не отражает полноты творчества.

 Переписка Лихоносова с писателями-эмигрантами настораживает «бдительных товарищей». Печалясь о прошлом в поисках утерянной гармонии, лирик надолго умолкает. Вроде был писатель - и нет его. А ранние книги отныне как бы существуют отдельно от их творца, отсеялись радужным дождём и стали в Москве почти невидимы. Потерянно и робко аукаются издалека, давая пищу злорадству завистников. Практически на десять лет Лихоносова «забывают» в столице. И мало кто догадывался, что затворник всецело погружён в работу над «большой вещью», о которой мечтал Адамович, - историческим романом «обо всём и ни о чём».

 Словно отводя внимание ревнителей, в этот период по инерции, в основном на периферии, продолжали выходить книги Виктора Ивановича, среди них сборники «Счастливые мгновения» (1971), «Элегия» (1976), роман «Когда же мы встретимся?» (1978)… Представляю, как ликовали в отсутствие соперника некоторые «друзья», успевшие солидно угнездиться в литературных «обоймах», возле издательских и секретарских кормушек. Лукавцы притворно ахали, сочувственно вздыхали: «Пропал, истощился лирический певец»; «Заела кубанская глушь… замела Пересыпь сыпучими песками…»

 В большинстве тогдашних публикаций о Лихоносове критики разного толка (Виктор Чалмаев, Юрий Селезнёв, Пётр Палиевский, Виктор Петелин и др.) находили согласие в общем впечатлении: необыкновенная искренность, берущая начало в неиссякаемом роднике фольклора, в древних отечественных писаниях и религиозных творениях. Совестливый автор. В его обнажённой правдивости – источник вдохновения, рождающего музыку слова. Отдельные главы повествований, эссе и рассказы звучали свободно и распахнуто – как симфония. В обыденной же повседневности писателя смешивались, сталкивались между собой противоположные стихии – романтические и трагические, прекрасные и безобразные. Вера в себя, сомнения в собственном таланте, любовь и разочарования. И всё это причудливо переплеталось. В слове, в интонации, в ритме фраз – чарующая музыка, в жизни – упрямая борьба за справедливость, неприятие всякой фальши и лицемерия.

 Наверное, оттого Виктор Иванович издавна выработал в себе привычку во что бы то ни стало оберегать тайну души от посторонних, настырно-грубых проникновений извне. Временами он запирался ото всех в Краснодаре либо уезжал на любимую Тамань, в Пересыпь. В звенящей тишине наблюдал за движением песков, играющими переливами, отблесками моря, заходящим в вечернем мареве красноватым солнцем…

 Всё же действительность настигала его. Непрошенным вторжением порой гневила, порой радовала и вдохновляла, побуждая на сочинение немедленных откликов - заметок, статей, язвительно-ироничных памфлетов… Когда-то на запросы дня так же горячо откликался знаменитый писатель, друг Льва Николаевича Толстого И.Ф. Наживин. Сначала его боготворили на Западе, а потом предоставили ему возможность умереть в эмиграции одиноким и забытым. Так вот, умудрённый Иван Фёдорович писал, чем отличается «симфония жизни» от сугубо музыкальной симфонии: «… в то время как в симфонии музыкальной все её части разграничены одна от другой – это вот адажио, это ларго, это аллегро и так дальше, – в симфонии жизни часто, почти всегда, бывает, что всё это смешивается: величественное ларго молитвенных устремлений звучит одновременно с триумфальным маршем и среди громов марша звучат жёсткими диссонансами крики страдания… Так было и у Толстого»[iv].

Так было и есть у Лихоносова. Без понимания этих разнородных стихий, то есть соотношения художественной фантазии и действительности с её «криками страдания», внутренней болью, тоской-кручиной раннего и позднего периода, невозможно сполна ощутить глубину и притягательность прозы писателя. Нельзя почувствовать обжигающего жара его обличительной и сострадательной публицистики, домашнего тепла и смертного ужаса романа «Наш маленький Париж». Он упал как снег на голову в арбатских переулках, как буря в завьюженной степи, нежданный обвал в горах.