«Тогда отец Серафим взял меня весьма крепко за плечи и сказал мне:

– Мы оба теперь в Духе Божием с тобою».

 Из бесед Серафима Саровского с Н. А. Мотовиловым.

Пятнадцать лет промучилась моя сестра Люся с первым мужем. Родители рано умерли, я вскоре уехал жить к дядьке в Воронеж, а она, младшенькая, осталась в нашем родном Великоархангельском один на один со своим злодеем Володькой: так он разве что ногами ее не топтал. Такой мужик попался ей нахрапистый: всякую семейную незадачу решал своим матерым механизаторским кулаком. Дочка, десятилетняя Ангелиночка, визжа от страха, однажды было встала матушке на защиту с поленом – так он их обоих раздолбал вразнос. Все Великое уже стонало от возмущения и страха потерять в лице Люси заботливого почтальона, который принесет тебе спасительную пенсию и в буран, и в ливень. Даже когда вокруг Великого ведьминым хороводом носился верховой огонь смертного лета 2010 года, она пробивалась и через него со своей заветной сумкой: по-пластунски ползла буераками, волокла на спине какие-никакие стариковские деньгами им во спасение.

Только край безобразию, наконец, подступил: я однажды приехал и как вырвал своих у Володьки, – только счастья им все равно не дал. Стала моя Люся в городе ни мало, ни много дворником. Наладить семью и не помышляла – сыта была прежней по горло. Так что ото всех косивших на нее глазом мужиков дико шарахалась. В тридцать пять-то лет. А тут еще Ангелинка сбежала из дому. Да сразу – в Москву, за звездной судьбой. Со страху, что при мамке и она по жизни вслед за ней нескладно заковыляет.

Тогда-то и познакомилась Люся, заговорила прямо на улице с одной женщиной, которая оказалась известной в Воронеже доброй матушкой Светланой. Той, что приют устроила для бездомных в нашем Юго-Западном районе. Так вот она подарила моей сестре иконку Богородицы «Утоли моя печали» и Преподобного Серафима Саровского. Да ко всему наказала к нему в Дивеево непременно съездить: мол, помолись ему и твое бедственное положение потихоньку начнет поправляться; не сразу, но все незаметно наладится.

Вот и сорвалась Люся. Не откладывая поехала и даже за свой счет отпуск на неделю оформила, так как путь ей предстоял с паломниками долгий, пятидневный: сначала в Серафимов монастырь, а оттуда на северо-запад до Подмосковья, в Троице-Сергиеву Лавру; домой же через Тулу, Орел и Курск.

Был июль в уклоне. Как за город выбрались, свежо сеном запахло. И вообще от окон глаза было не отвести: то по широкой степнине люпин густой синевой распахнется, ковыль чубатый серебром блеснет или донник, он же «буркун», желтыми пахучими волнами бежит. А то вдруг сурово вздыбились вокруг древние, будто из матового серебра отлитые меловые скалы…

Только Люся всю дорогу ехала на заднем сидении, задернув окошко занавеской и в общем возрадостном, вдохновенном оживлении пассажиров ее как бы вовсе не было. Только когда они начали с благоговейным старанием зачарованно читать молитвы батюшке Серафиму и петь ему акафисты, она про себя, молчком, их во всем этом слово стала слово в слово поддерживать. Точно сердце этого само попросило.

Много чудесного услышала Люся в автобусе про Преподобного Серафима: будто бы однажды в нашем воронежском Костомарово, когда завершалось строительство храма, рабочие как-то утром, придя на работу всем гуртом, с «тормозками» подмышками, вдруг увидели седобородого старца. Он им благодушно улыбнулся, только они все одно пришли в ужас, побросали свои обеды и бежали врассыпную. Приступили к работе не сразу: никак не отпускала мужиков оторопь. На святого не всякому дана сила и способность глянуть. Не преображается он, не вспыхивает нетварным светом, а не по силам грешному, не стяжавшему Духа Святаго, выдержать себя спокойно в его небесном присутствии. А вот детишки Костомаровские постоянно видят их доброго старца на холмах как он там заботливо расхаживает. И ничуть не пугаются. Хотя и у них сил заговорить с ним никаких нет. Обомлеют и таращатся вдохновенно. Только губки посинеют от напряжения.

Прибытие в Дивеево предстояло утром. Люся до того ни на минуту не уснула: напрочь не желалось. Все аккуратно продумывала каждый свой шаг в монастыре, памятно размечала последовательность каждого предстоящего дела. Но заглавно установила она себе выдержать в сердце кроткий и благостный лад, ничего у батюшки Преподобного не молить, кроме как для дочери утешения в ее отчаянии от их скудной, пустой жизни.

И как приехали, перед омовением в купели, как советовали, «пошепталась» Люся своими судорожными губами с батюшкой Серафимом, во всем ему отчаянно открылась, как перед самой собой до того сметь не смела.

– Господи, помоги! – обморочно вскрикнула она, трижды как исчезая из этой жизни в Серафимовой мудрой водице.

И так усердно нанырялась Люся, что из купели выйти сама не справилась – люди добрые помогли, вывели.

Как не помнила она себя…

Потом уже, переодевшись, чуть не расплакалась: это омовение стало для нее словно второе рождение. Она долго себя потом тайком в зеркальце разглядывала – и словно не узнавала.

Далее аккуратно, с боязнью прошла она через знаменитую Канавку батюшки – с длинными четками в руках, без спешки, вразумительно прочитав «Богородица, Дева, радуйся!» известные сто пятьдесят раз. Потом Люсенька купила свечи, правда, какие подешевле, подала записки «о здравии», «об упокоении», и в каком-то неожиданном нежном порыве робко заказала от своего имени благодарственный молебен Преподобному Серафиму. Выдержав трехчасовую очередь в тесноте и духоте, исповедалась сладко, как отверзла душу и грехи свои. Но толика горчинки все-таки осталась: уехала она из Дивеево без причастия: не подготовилась заранее ни постом, ни должной молитвой, не сдерживалась перед поездкой от обид и осуждения. Зато, правда, ко гробу Преподобного догадалась приложить фотографию Ангелиночки…

На обратном пути поняла Люся простую вещь: в один приезд все в Дивеево охватить даже взглядом невозможно. Впечатлений было столько в сердце, что всю обратную дорогу она нежно переживала их, стараясь по возможности ни на что не отвлекаться. С волнением оберегала в себе дивеевское преображение. Как ни стыдно признаваться, но тогда никакие другие места, самые замечательные, она как не видела. Все тогда словно пронеслось мимо нее: и святой Гремячий ключ Сергия Радонежского, и ризница лавры с ее старопечатными книгами, живописным шитьем, и обитый выделанной медью деревянный гроб святого за стеклом…

Но вот уже позади Посад, Тула, Орел и скоро будет в ночи Курск, откуда им прямая дорога домой на Воронеж. Час третий. Луна сочно, густо озарена. Люся еле дышит. И от усталости мерещится ей, будто впереди разные звери дорогу им торопливо перебегают, словно норовят помешать дальше ехать: прыгучие, верткие зайцы, косули, даже лось мелькнул в разметанном свете фар, но чаще всех у них на пути почему-то оказывался медведь. Еще и на задние лапы станет, за два метра ростом вскинется и лапой когтистой им машет: стоп! И хотя шофера хорошо знают, что такие мистические хороводы на пути случаются при крайней утомленности, но тут было что-то иное...

А тут вдруг водитель автобуса и ударил по тормозам: паломники кто обо что лбами да подбородками хрястнувшись, дружно заохали.

– Все! Баста. Простите… Мы Курск дважды уже объехали, а я так и не увидел дорогу на Воронеж.

– Что так, Николай? Вы же тут едете не первый раз… – аккуратно вздохнула их сопровождающая из паломнического отдела Наталья Леонидовна.

– То-то и оно! – судорожно поморщился водитель. – Ума не дам, что меня хороводит?..

Чей-то ребеночек загундосил.

– Я уверена, Коля, что вот здесь надо ехать нам сейчас направо, а потом все прямо, прямо до мостика, – строго, тоном старшей, раздумчиво проговорила Наталья Леонидовна.

Николай долго молчал, тяжело дыша.

– Лады, поехали... – наконец, как с усилием, согласился он и невесело усмехнулся.

Через два часа мы остановились на том же самом месте.

– Ну была бы метель, ливень с грозой! – чуть ли не зарычал водитель, ударив наотмашь обеими руками по рулевому колесу так, что на весь автобус загремело.

Кто-то даже ойкнул.

– Да ведь я слышала, что такое здесь бывает… – вдруг озадаченно спохватилась, бледно проговорила Наталья Леонидовна. – Да, да… Предупреждали. Рассказывали… Мне лично. Еще раз совсем недавно слышала об этом от матушки Светланы.

– Да об чем об этом?! – сердито вскрикнул Коля.

Наталья Леонидовна как не слышала его. Аккуратно, даже с некоторой опаской она замедленно перекрестилась, при том осторожно, чуть слышно проговаривая молитву: «Господи, Пресладкий мой Иисусе, помилуй и спаси мя…»

В автобусе как бы волнение объявилось: кто-то заерзал, чтобы лучше вглядеться в запотевшее окно, кто-то неуклюже привстал, у кого-то сумка с полки вдруг ни с того ни с сего сама собой на голову сковырнулась.

Тут мою Люсю и озарило. Так-то она все легко, радостно поняла.

Прежде чем что-то произнести, утвердить такую свою догадку, она чуть ли не виновато, стыдливо осенила себя крестным знамением:

– А наш батюшка Преподобный Серафим из Курска родом?..

– Ты права. То-то и оно… – деловито кивнула Наталья Леонидовна. – Эх, не отпустит он нас, милый дедушка… Надо бы нам до его храма доехать. Помолиться там ему. Акафисты прочитать.

Весь автобус, как и не дремали в пути, бодро, в живости энергичной тотчас воспел в растяжечку:

– Из­бран­ный чу­до­твор­че и пре­див­ный угод­ни­че Хрис­тов, ско­рый по­мощ­ни­че и мо­лиит­вен­ни­че наш, преподобне от­че Серафииме! Ве­ли­чаю­ще прославльшаго тя Гос­по­да, вос­пе­ва­ем ти по­хваль­ная. Ты же, имееяй ве­лие дерз­но­ве­ние ко Гос­по­ду, от вся­ких нас бед сво­бо­ди, зо­ву­щих: ра­дуй­ся, преподобне Серафиме, Саровский чу­до­твор­че!..

– Молодцы! Уважаю… – по-доброму усмехнулся Коля, как воздуха свежего вдохнул.

Так-то в три поворота подкатил их автобус до здешнего Сергиево-Казанского храма. Махина двухъярусная, великолепно высокая и солидного своей торжественно парадной стройностью. В ней без труда угадывался архитектурный почерк графа Растрелли.

Время возле пяти, но утро уже вовсю грянуло июльское, бойкое, веселое. Света раскидистого столько вмиг напустило Солнце, что хоть ведрами его про запас черпай.

Наталья Леонидовна своих паломников, заранее предупредив об особой важности ждущего их места, подвела к здешней колокольне трехъярусной. С нее, недостроенной, и упал некогда по неосторожности семилетний Прохор Мошнин, сын купеческий, будущий Преподобный Серафим.

На этом месте теперь с недавних пор знак особый, черно-мраморный, в оградке.

Помолились внятно, благоговейно. Многие так вдохновенно, будто впервые это сделали. Точно обрели что-то новое в своей жизни.

Так и Люся моя: вернулась – не узнать ее: вся лицом свежая, молодцеватая, даже озорная какая-то. А тут еще, ожидая мать, вот она за столом кротко, виновато сидит Ангелинушка. Аккуратно, поцелуйно горячий чай пьет – соскучилась по моей особой заварке. Ладошкой неумело прикрывает синяк у глаза, нажитый напоследок в ее московских околозвездных странствиях.

И как Люся гордо вошла, так она махом, молчком мамке в ноги и кинулась. Обнимались потом так, что мне их даже чуть ли не раздирать пришлось. Слава Богу, что до рыданий втроем не дошло.

А через год Люсю пригласили в управляющую компанию. Сам директор Петр Борисович ей так и объявил ей на планерке: «Бросай свою метлу и становись моим секретарем». Она у меня хоть и деревенского замеса, но по стопам наших родителей, сельских учителей пошла вполне, – очень грамотная и даже договора составлять умеет.

Еще через год Петр Борисович, оказавшийся вдовцом со стажем, ей предложение сделал. Понятно какое. Трижды даже делал. Через полгода уговорил-таки.

А сразу после свадьбы, прямо из ЗАГСа, мы все вчетвером поехали в Дивеево. И всю дорогу я как ребенок волновался, представляя себя робко, бережно идущим по Канавке Богородицы: как в Небеса обетованные шествующим. По ее стопочкам, прости Господи…