Радуйся, Владычице, знамения милости Твоея миру присно являющая.

 Из акафиста Пресвятой Богородице.

Декабрьский буран дерзко колобродил – снега катились высокими лохматыми колесами: мы ехали сквозь такое снеговерчение в Касторную дизелем, вышедшим из графика на целых пять часов.

Был поздний вечер пятницы. Уже двадцать лет как мы с женой Мариной накануне выходных дней отправились в соседнюю Курскую область проведать ее маму Александру Ивановну и тетю Пашу. Так все свойски называли семидесятипятилетнюю Прасковью Ивановну. Обе – дочери Ивана Тимошенко, обрусевшего потомка херсонских греков, который до ленинского переворота хозяйски, заботливо владел почти всеми здешними землями. Так что все они прошли через долгую ссылку в Сибирь…

С вокзала добирались, захлебываясь в снежном половодье. И вот наконец родной дом Марины за ветвями поникших оледенелых акаций.

Дверь откапывали. Долго стучали. Наконец нам открыла Паша, морщась от стегавших в лицо колких снежинок:

– Тише... Александра Ивановна умерла…

Озноб, слезы и еще какое-то особенное строго волнующее ощущение, что через эту близкую смерть ты словно бы мельком заглянул в запретную рубежную тайну, почувствовал ее ни с чем несравнимую великость и важность.

Как изолированные бураном от мира, мы все для похорон делали сами: обмыли покойную, одели, причесали; я гроб на себе приволок, потом крышку, далее – крест – ни лошадь, ни машина не могли взять нынешние раскидистые снега.

Вечером в последний перед похоронами день проститься с Шурой пробилось сквозь снега немало касторенцев. И хотя дом у сестер был большой, достойный, однако всех не вместил – заходили по очереди.

Марина, всегда умевшая делать невозможное, где-то смогла найти в Касторном даже цветы – траурно-багряные густые розы. Она бережно положила их за лампадкой перед иконой.

Странное напряжение вдруг почувствовалось в горнице.

На стене за цветами над иконой замерцал зыбкий силуэт, который помню до сих пор и буду помнить всю жизнь: словно бы тень женщины с младенцем на руках, явно напоминавший образ Казанской иконы Божией Матери.

– Богородица... – глухо пронеслось меж касторенцами.

И тотчас все верующие и не верующие, мужики и бабы повалились на колени. Даже наш с Мариной сын Саша, совсем еще подросток.

Тихо стало. Народ как обомлел. Всяк горячо, трепетно крестится. Крестное знамение как перелетает от одного к другому.

– Ладаном пахнет… – восторженно шепнул кто-то.

Бабы зарыдали.

Я слегка тронул цветы. Таинственный силуэт будто соскользнул, растаял.

Так что же это было? Игра света и тени? Или все же чудо-чудное? Как видно, все к одному сошлось…

На кладбище гроб несли, проваливаясь в метровом топком снегу.

Когда возле могилы поставили его на табуретки, все отшатнулись: на белом капроне, которым была накрыта покойная, над ее лицом проступил крест…

И так пронзительно охватило всех строгое, взыскующее предощущение близости Божьего бытия…