«…придет Утешитель, Которого

 Я пошлю вам от Отца…»

 От Иоанна, гл. 15, ст. 26.

«Яблочный спас в саду яблок припас». В нынешнем году эта поговорка как никогда оправдалась. Повинуясь своим неведомым законам, сады наперекор обморочно жаркому, иссушливому лету повсеместно наплодили горы отменных, матерых яблок.

Всякий сорт объявился во всей своей азартной силе и достоинстве: мельба, шафран, лобо, макинтош вкупе с айдаредом, джонатан и бельфлер…Сады как горели огненно-оранжевыми и темно-карминовыми красками. Бодрый яблоневый дух отдавал то карамелью или орехами, то миндалем.

Осенний сбор яблок не просто этапная садовая обязанность. Это ритуал и в то же время нелегкая суетная работа. Не так-то просто подгадать в нашем октябре хороший осенний сухой день. В это время погода быстротечна. От нее можно ждать всего и внезапно: или хлестких морозов, или кручено-верченого урагана, или настырных потопных ливней. Запас октябрьских неожиданностей превосходит любой житейский и метеорологический опыт.

Я поехал на дачу за яблоками при лениво-теплом фривольном солнце в лучших традициях позднего бабьего лета; а когда был собран первый ящик, небо провалилось, низко осело под тяжестью смурной облачной поволоки такого цвета, словно его наспех заасфальтировали.

Когда наскочил резвый дождь, сразу стало понятно, где мне сегодня придется ночевать. И только ли сегодня? От дачного кооператива до трассы полкилометра грунтовки. Под дождем она в считанные минуты становится непреодолимой. Таково свойство нашего отменного воронежского чернозема. Есть хляби небесные, есть – земные. Так вот он как некая «черная дыра» не раз прихватывал своими густого замеса склизкими хлябями колеса моей старенькой «шестерки». Идти за трактором в ближайшее село, в Богоявленское километра два опять-таки по топкому, провальному чернозему. К тому же без гарантии найти там хотя бы одного трезвого человека. В дождь, я знал по опыту, это просто невозможно. Ничто так не располагает к нарушению трезвости, как хилое мокропогодье. Богоявленцы обоих полов не были в этом отношении исключением.

Я спешно занес на веранду ящики с уже снятыми яблоками, невольно с удовольствием представляя, как завтра к утру их прохладный, благодатный аромат разойдется по всем комнатам.

Дождь еще поднапрягся. Он грубо и сильно плескал по саду, то и дело сшибая листья как щелчками. Мокрые, они не летели, а точно капали.

Вообще этот бодрый октябрьский хлестун мне явно нравился. Осень хорошо, как следует раздождилась. Но, прежде всего, он нравился мне тем, что оставил меня на даче. И может быть даже не на один день. Человеку, как известно, надо многое; в том числе надо хотя бы время от времени вдруг взять да и остаться одному в саду на опустевших октябрьских дачах. Я не мог объяснить полезность такого садового затворничества, как можно объяснить, скажем, полезность для организма витаминов или грамотной диеты, но я догадывался, что так было нужно.

«И взял Господь Бог человека, и поселил его в саду Едемском, чтобы возделывать его и хранить его».

На веранде у меня всегда запас сухих дров: и на розжиг, какие полегче, и на топку, какие помясистей. Они аккуратными стопками разложены у стены по сортам: грушевые, яблоневые, сосновые. Есть тут и березовые чурочки, и дубовые. Когда они у тебя под рукой, дождь только в радость. Печь в доме как мать родная.

Пока я укладывал в топку и возжигал поленца, ливень вовсю старался быть настоящим хлестуном. Само собой откуда-то из детства напомнилось, пришло милое, бабушкино слово – «дожжик».

Наконец печь заработала, взялась крепким, живым, огнем. Он сипел, хлопал и азартно вздыхал. Пресно пахнущее сонное тепло повалило по комнатам.

 «Земля же была безвидна и пуста…»

Я невольно почувствовал себя на безлюдных, сиротски-унылых дачах как будто свидетелем Божьего творения мира. Мой слякотный сад, залепленный мокрым, дряблым снегом, словно стал Эдемом. Я же ни мало, ни много – Адамом. Во-первых, мы оба садовники; во-вторых, я был также одинок, как и Адам, пока Бог не создал ему помощницу.

В подвечерье я стал на молитву «на сон грядущим». Стал как обычно с бодрым чувством. Есть что-то особенно вдохновенное в молитве, когда ты один на километры вокруг.

– Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь, – аккуратно

проговорил я, перекрестился и хотел продолжать, как вдруг понял, что я уже не один. ОН тоже здесь. В темном углу за печкой. Тот, от которого из века в век тянет серным запахом.

– Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй нас…

И тут в самый вдохновенный миг молитвы, когда она была на верхнем очищающем подъеме, его тусклый, невнятный голос вдруг с напряжением, как из последних сил скрипуче проговорил в мою сторону: «А Бога-то нет, братец-кролик. Я за него один в двух лицах»…

Знакомый психиатр говорил мне, что в их науке такой болезненный казус числится как «хульные мысли», и они относят его к неврозам. Хотя, если по жизни, то вначале эти «хульные мысли» как бы сами по себе наскакивают, а неврозом они становятся потом, позже, когда всласть истерзают, изгадят душу. Само собой понятно, что атеистам такая ломка не грозит.

Учитывая, что я сейчас словно бы находился в райском саду, что я в некотором смысле Адам, призванный «возделывать его и хранить его», то мне для полноты картины без Искусителя, без Змия было никак не обойтись. Но только он сегодня как-то особенно нагло выступил.

Чтобы не осквернить молитву, я отошел к окну. «Хулитель» это мое отступление как видно засчитал себе в актив и на время удовлетворенно притих.

В саду к хлестуну присоединился мокрый снег. Он не падал, – шлепался. Сочно облепленные им яблоки напоминали увесистые снежки.

Тепло печи стало пожиже. Кстати, сложивший ее печник рабочие паузы заполнял вовсе не компотом, был благодушно разговорчив, и однажды я узнал, что такой кладки печь называется «монашка». Это пришлось мне по душе.

Я лег, не окончив молитвы, с горечью чувствуя в себе бесовское осквернение. Однажды я видел фильм, в котором инопланетная тварь поселяется в людях, чтобы потом взорвать их изнутри, – мое состояние было сходным.

Сон как дыра во времени. Минуты, часы перестают существовать. Их нет. Ты сопричастен вечности. По крайней мере, так хочется думать.

Под утро я увидел во сне вдалеке яркую, серебристую точку. Она медленно приближалась ко мне, пока не приняла вблизи очертания человека в белом одеянии до пят. Только лицо его было неразличимо.

Я взволнованно напрягся.

Он с кроткой улыбкой пригляделся ко мне.

– Бог есть любовь… – вдруг сокровенно, дарующе проговорил этот вочеловеченный СВЕТ и словно вошел в меня, заполнил всего изнутри озаряющим, сокровенным сиянием. Я обостренно почувствовал – ОНО, ЭТО ТЕПЛО, было ЖИВОЕ.

Я проснулся, продолжая физически чувствовать его в себе. Был пятый час утра, то несуетно раннее время, словно предуготовленное для молитвы. Я стал перед иконой в остывшей, уныло пахнущей золой темной комнате. Я знал, что никто и ничто уже не помешает мне, не осилит отныне живущий во мне благостный свет.

И я был утешен. Молитва получилась теплая, благодатная. О такой говорят, – сотворилась.

«Хульные мысли» навсегда оставили меня.