«Господь… призрит на

  молитву беспомощных».

  (Псалом 101:17, 18)

Я женился на Зое в нарушение «главного» правила вдовца: для нового брака находить женщину, не обремененную детьми или внуками. Это давно всем известно. В том числе и мне. Вечная, как говорится, истина.

Только мое отношение к будущей моей второй жене, кстати, известному поэту, изначально было таким радостным и восторженным, что я с досадой отмахнулся в своем озарении ото всех прописных истин.

И пожалел? Нисколько. Наоборот. Хотя с ее внуком Славиком мы друг друга долго не видели, как говорится, впритык. Вот такие две сошлись противоположные субстанции – шестидесяти восьми лет и шести. Нам бы с этим тощеньким, юрким мальцом, изначально растущим без отца, только по большим праздникам видеться, но у мамы его был налажен более чем серьезный бизнес с напряженным разъездным графиком. Так что трафик Славкиных посещений нас с Зоей был регулярным. В общем, этот более чем молодой человек отныне практически жил с нами. При этом умудряясь дерзко сохранять ощутимую дистанцию с хозяином дома. Просто некую незримую Берлинскую стену возвел между нами. Я так даже иногда тупел от его такой самостоятельности: никогда не здоровается, как не знает таких элементарных слов как «пожалуйста», «спасибо» или «извините». Когда приходилось его из садика забирать, так он со мной за всю дорогу слова не скажет. Заговорю первым – смолчит. И это в лучшем случае. А то еще зубами заскрипит.

В общем, многое чего я в этом ершистом человечке собирался повернуть в лучшую сторону: зубы чистить без войны, руки мыть, не визжа как резанный, перед сном битый час по дивану не скакать и на тупые мультики с утра до часа ночи не тыриться.

Только во всем вышло у меня полное поражение и досада.

День ото дня стал я приноравливаться жить чуть ли не прежней вдовской жизнью: я в одной комнате за своими делами, Зоя в другой со своим реактивным внуком. Само собой, спим порознь. Так что у нас обоих – безрадостное настроение.

Только есть поговорка «Нет худа без добра, и добра без худа». И никто ее еще не отменял. Действует она во всех природных средах, известных человеку разумному. Наверное, даже в космическом вакууме.

Сработала она и в моем доме.

Как раз была у меня тогда утренняя молитва. Час только седьмой. Небо густо вскраснелось, словно тужась родить солнышко. Рано, одним словом.

Я спокойно молюсь в благодатной тишине. С хорошим чувством свежей внятности каждого слова, обращенного к Богу.

Только слышу легкий странный звук. Как бы одномоментный. Враз. Чмок – и тихо. Я их все в своем доме хорошо изучил, всю их различную гамму, и знал, какой и чем вызван, особенно за время моего вдовства, в одиночестве тупо обретаясь.

Это явно был новый звук. Не из знакомой мне мелодии разных там скрипов, шипений, тарахтений, постукиваний, рожденных или стареющим холодильником, или завыванием ветра в вытяжной трубе. Какой-то он был явно живой.

Я машинально оглянулся.

В приоткрытую дверь на меня напряженно, вприщур «тырился» внук Зои. Это его босые ноги-ладошки сейчас аккуратно прочмокали по лакированному паркету, прозвучав как беглые поцелуи.

Как только наши глаза встретились, Славик судорожно вздрогнул и отпрянул. Чмок-чмок-чмок…

Завершив молитву, я осторожно глянул в соседнюю комнату.

Славик напряженно стоял перед моим высоким, объемным зеркалом старинной итальянской работы и взволнованно, судорожно пытался по памяти осенить себя крестным знамением, которое подсмотрел за мной. При этом он с такой силой тыкал пальцами в свое хилое детское тельце, что, наверное, наставил себе синяков.

Я положил ему руки на плечи.

Он слегка дернулся. Не более того. Хотя я ожидал, что он тотчас диковато забьется под стол на кухне или закроется в туалете.

– Вот как надо, погляди… – вздохнул я и неспешно, благоговейно осенил себя «перстами».

Раз, другой, третий.

Славка строго следил за моими пальцами.

Только у него самого опять ничего не получилось.

Он уже знобко дрожал, точно колотун на него напал.

– Слушай меня и не спеша повторяй. Итак, пальцы на лоб, на живот, теперь правое плечо, левое!

Так я наставлял его раз за разом. Потом вдруг хитро замолчал, а он, как не заметив этого, продолжил уже сам раз за разом истово креститься. Только бледный стал от напряжения и дышал трудно.

С этого времени я заметил за ним, что при таких пренеприятных для него занятиях как чистить зубы, мыть руки или купаться, он все оставит, забудет и несколько раз перекрестится. Как положено. Да так всласть у него это выходило, будто ото всего сердца, что я невольно с доброй радостью вздыхал.

И тогда как-то само собой в Славкином словаре появились вежливые слова, прекратились его вопли в ванной, а ко всему стал еще он настороженно пробовать заговаривать со мной на всякие разные темы. Взрослел? Или крестное знамение сказалось?

А на днях Славик как-то чуть ли не исподтишка подошел ко мне. Одним словом, как подкрался.

– А какие слова надо говорить, если покреститься захотелось?

Я вежливо усмехнулся и повел его в свою комнату, где он еще не бывал. Славик ахнул: перед нами был мой внушительный домашний трехрядный иконостас, в котором у каждого образа, малого или большого, на старинной доске или наклеенного на картонке, была своя особенная памятная судьба.

Я рассказал Славику, кто есть кто. А потом он научился да быстро так, живо первой в его крохотной жизни молитве. Иисусовой. Вначале той, что короче, а к вечеру он уже всю ее знал и говорил вдохновенно, зачарованно: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного».

С ней теперь просыпался; с ней ложился; с ней день жил. А прежнее детское беснование как забыл. Почти забыл. Так что прежняя размеренность моего дома наконец вернулась.

Зато новые чудеса начались.

На другой день идем мы со Славкой по певучему январскому снегу по нашей Березовой Роще с базара, а на пути у нас лепота живая, словно теплом дышащая – ажурный Вознесенский бревенчатый храм из сосны карельской с выразительной богатой текстурой.

Славка уныло плетется у меня за спиной в тяжелых, на вырост купленных втридорога ботинках.

И вдруг как пискнет у меня за спиной во всю силу своей детской глотки:

– Стоять!!!

И сработало. Я так и запнулся на месте.

– В храме хочу помолиться… – вздохнул Славик.

С тех пор мы его никогда не пропускали. А если сумок много, так я с ними постою, а Славик идет в храм. И всегда у него теперь припасена какая-никакая мелочишка для просящих у врат. Сам свечи стал с недавних пор покупать.

Вдругоряд были мы на родине Зои в Бутурлиновке как раз на День любви, семьи и верности. И попросила она меня свозить ее в Белую церковь. Так здесь в народе по-простому, по-свойски называют старинный, девственно белоснежный храм Покрова Богородицы на окраине райцентра. В него еще бабушка и мама Зои за пять верст лугом пойменным каждое воскресенье ходили из года в год. Иногда ее брали, когда подросла.

Вот ей с тех пор и запомнилась, что в Белой церкви была у них любимая икона Богородицы. К которой они со всеми своими заветными мольбами приходили. Перед которой все свои беды выговаривали.

Как приехали, так Зоя сразу стала ее выглядывать в храме. Но через полвека уже ни название заветного образа не помнила, ни его место. А храм большой, обширный. Малых народ бутурлиновский не строил. Что этот Покровский возвели во всех его масштабах царственно объемным, что в центре села стоит размашистый Спасо-Преображенский собор, один из самых великих в России.

И так мы наладились с этими поисками, что даже про внука забыли. Как ни старались не суетиться, но люди стали невольно обращать на нас внимание: с чего это мы по храму рыскаем, что-то выглядываем?

Застыдились; решили уходить. Оставалось Славку найти.

Туда-сюда: а вот он стоит, малец, в дальнем уголку и шепотком, ссутулясь по-детски, молится, рукой усердно, строго осеняет себя безошибочно. Даже подойти к нему боязно. Весь словно он там, в Божьем мире. Не до нас человеку.

Зоя сдержанно ахнула. Славик молился у той самой иконы Богородицы, которую мы безуспешно искали – «Достойно есть» («Милующая»).

Мы аккуратно присоединились к нему.