«Имеющий Сына (Божия) имеет
жизнь; не имеющий Сына Божия
не имеет жизни»

 1Ин.5:12

Тот случай со мной, имевший место в оное давнее время в городе Ельце, казалось бы ничто не предвещало. Судя по всем обстоятельствам моего тогдашнего молодого, комсомольского житья-бытья его просто не могло быть. Даже сейчас через полвека я не могу найти произошедшему со мной в Ельце никакого разумного объяснения. Кроме разве что как ниспосланного свыше откровения. Да только кто я такой, чтобы провидение сподобило меня на такой судьбоносный, ответственный шаг в моей жизни? Самое странное, не поддающееся разумению, что тогдашние события вовсе не имели предыстории. Ничто и никак их не предуготавливало. Под ними не было никакой почвы. Более того, моя жизнь той поры даже как бы напрочь исключала вероятность того, что на самом деле так-таки реально вышло.

Одним словом, я ехал в Елец даже не подозревая, что там меня ждут события, которые перевернут мою жизнь, станут истоком того, без чего человек не может быть состоявшейся, полноценной личностью.

Неужели я так уж ничего не ждал от той недели, которую мне предстояло провести в Ельце? Почему же. Разные предположения заранее имелись, какой-то бодрый настрой был, но все это не имело никакого значения перед тем, что в итоге произошло на самом деле.

Обстоятельства тогда мои были следующие: несколько месяцев назад я получил паспорт и стал полноправным гражданином СССР, радостно окончил среднюю школу, влет поступил в университет на журналистику и устроился в театр юного зрителя электриком-осветителем. В этой работе меня соблазнила чуть ли не авантюрная возможностью вместе с труппой ездить на гастроли по городам и весям. Как сын военного летчика, я с первых месяцев жизни начал путешествовать по стране. А романтическое слово «гастроль» и посейчас мальчишески волнует меня. Да как еще вдохновенно! Немецкое по происхождению, оно в рассоединенности своей – Gast-Rolle –жесткое, клацающее, а в нашем произношении так и светится чисто русской, пронзительной, упоительно-провинциальной романтикой вдохновенных, очаровательных странствий, определенно не лишенных сердечной таинственности…

В общем, это было, как теперь, с годами я могу уверенно судить, мое самое счастливейшее время. Да как и для всей тогдашней страны: балабольный Хрущев снят, Леонов впервые вышел в открытый Космос, а у Шолохова Нобелевская премия! Все в стране в очередной раз после смерти Сталина находятся в ожидании долгожданной вольницы. И вот на фоне всего этого незаметно для окружающих я в этом милом провинциальном городке обрел для себя на всю жизнь определяющую точку отсчета для всего самого важного, лучшего, истинного в моей дальнейшей судьбе. Без чего вся жизнь человеческая на Земле как бы проходит бесцельно и бессмысленно. Я как бы в эту неделю в Ельце пережил второе рождение. И по всему – главное перед тем первым, телесным.

Итак, театр планово привез на гастроли в Елец свою по тогдашним временам знаменитую постановку «Золушку» Шварца с очаровательной Ольгой Грецовой в главной роли. Приехали под вечер. Был достаточно прохладный, смурной конец сентября. Мы разгрузили декорации и ящики со светотехникой; нас поселили в гостинице.

Я тотчас отправился искать столовую. Состояние приезжего, командировочного человека в чужом городе – это прежде всего особенное, возбужденное, нервно-радостное волнение, которое каждому хорошо хоть раз испытать. Ты со счастливой жадностью вглядываешься в незнакомые, не такие, дома, лица людей. Всякое здешнее название улицы или площади кажется тебе наполнено какого-то особого, многозначительного смысла. Перед тобой словно раздвигаются новые жизненные просторы.

Я долго сидел на скамейке над обрывом, под которым неспешно, бликуя волной, вдумчиво текла на восток, к Дону-батюшке, здешняя река Быстрая Сосна, перегороженная песчаными отмелями, с берегами, взлохмаченными кустистыми ракитами.

Когда разыскал, наконец, столовую, все в ней тоже порадовало меня: густо-красный наваристый борщ небывалой вкусноты, со смачной особенностью сладкой сахарной мраморной косточки, и нежные макароны с духовитыми котлетами, которых я гурмански взял сразу две порции. В общем, я поел так, словно ничего такого аппетитного вовсе никогда не отведывал. Про официантку Зиночку так и вовсе не стоит говорить: я в нее сразу влюбился. Потом, когда через полгода она мне фотокарточку прислала, так я ужаснулся, какая она оказалась на ней неприглядная. А тогда! Я с ней всю неделю азартно гулял и никак не мог наглядеться на милую Зиночку, нацеловаться.

Так что, в этой Зиночке и была, оказывается, внутренняя причина того, что после гастролей в Ельце сделало мою жизнь имеющей навсегда радостный, светлый смысл? С которым я потом никогда ни в каком горе не унывал, когда, где бы и как не заплутал, так знал твердо, в какой стороне мне открыт выход!

Вовсе нет. Была Зина – и нет Зины.

А то еще помню пожар. На гастролях мы никогда рано спать не укладывались. Не до того было, чтобы храпака бездумно давить. Само собой, у нас после спектакля на первом месте гитара, песни Галича, Окуджавы, Никитина, стихи Есенина, горьковато-сладкий портвейн «777» , потом же анекдоты с бородой про Хрущева и первые, новые, с целующимся Брежневым. Так вот однажды засиделись мы прилично за полночь, а часу в третьем за окнами вдруг как полыхнет. Вдалеке, правда, но так рьяно, раскидисто, что даже в гостинице мы ощутили кожей просто-таки штормовую силу пыхнувшего за домами огня. Миг – и натужно взвыли сирены пожарных машин, перекликаясь в ночи звериными голосами.

Горела Елецкая мебельная фабрика.

Гостиница в минуту стала похожа на казарму, в которой сыграли боевую тревогу. Вся наша труппа примчалась на пожар. В молодецком порыве помочь, поучаствовать в состязании с диким огнем, меня занесло ни мало, ни много на крышу склада готовой продукции. Сквозь щели в железных листах под ногами взрывчато пыхали искры. Над головой судорожно нарезали круги краснокрылые от огня голуби.

Помогая пожарным, мы срывали листы баграми, но все это уже было бессмысленно. Никто ничего не мог толком сделать. Даже подкативший пожарный поезд, который попытался накрыть огонь вязкой, лохматой пеной.

Кстати, утром в новостях местное радио радостно доложило, что Елецкая мебельная фабрика успешно перевыполнила план третьего квартала.

Так что, ради участия в таком печально-казусном событии пути неисповедимые привели меня в Елец? Этому лихому пожару предстоит далее каким-то таинственным образом повернуть мою жизнь и стать моим вторым огненным рождением?

Нет, конечно. Я о своем неожиданном огнеборстве скоро забыл думать. Вот лишь сейчас случайно вспомнил.

В общем, мои ненасытные исторические странствия по древнему Ельцу продолжались. У меня даже целый добротный список составился: «Дом воеводы», старинная башня городских часов, Воргольские меловые скалы, музей Ивана Бунина, усадьбу отца Лермонтова… Само собой, я никак не мог не поглядеть и на одно известное здешнее захоронение, братскую могилу с воинами, павшими в битве с Тамерланом при разорении им Ельца. В 1395-ом: « посеченными христианами, от безбожнаго царя Тимир Аксака. Собраны и положены в труп. И для того сей Честный Крест сооружен древних лет…» Так вот на розыски этого тогда заброшенного, обветшавшего места особых усилий мне не потребовалось. Как туда пройти, не было более очевидного ориентира во всем Ельце, на который я взволнованно обратил внимание в первый же день по приезду. Его нельзя не увидеть. Где бы ты ни находился здесь, он почти всегда попадал тебе на глаза. Это надо иметь какое-то совсем уже равнодушное зрение, чтобы не узреть подобную гигантскую махину сине-желто-зелено-золотистого стометрового Воскресенского кафедрального собора на высоком прибрежном холме – строгий массив кубических и при все при том воински стройных объемов державного русско-византийского стиля. На его строительство потребовалось более десяти миллионов кирпичей.

Что же такое храм для восемнадцатилетнего вчерашнего школьника-комсомольца из СССР?..

Это разговор особый, вовсе не простой. Хотя сейчас он мало кому будет понятен. Было, да быльем поросло. Но и опустить его вовсе тоже не след. Иначе не сладится в точности определить одно важное, все полновесно характеризующее, всему придающее смысл обстоятельство особой решительной важности.

Итак, на дворе 1965… Год радостного возвращения народу устраненного в 47-ом праздника Победы, наши эпохальные космические свершения. Но самое главное… То магическое, заветное и всемогущее, что озаренно засияло тогда надо всей страной: «Партия торжественно обещает, что нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!» Так пророчески изрек 31 октября 1961 года на XXII съезде КПСС ее первый секретарь Никита Хрущев. В принятом по этому поводу документе даже срок был указан – на все про все исполнению такого невиданного в истории человечества судьбоносного заветного события дается двадцать лет!!!

И часы Великой Истории торжественно пошли.

С каждым днем мы, несомые бурными волнами счастья, приближались к волнующей победе коммунизма. Того великого времени, когда на исстрадавшийся народ наш сойдет заветное благополучие и воля достойной радостной жизни. Даже деньги будут отменены – для всех бесплатное жилье, бесплатное питание, на улицах каждого ждут заправленные автомобили – бери и езжай, куда пожелаешь; само собой, с преступностью в стране будет покончено раз и навсегда. И ко всему еще полное торжество Морального кодекса строителя коммунизма: «Человек человеку товарищ, друг и брат!»

Только одно из этого реестра утопических заповедей исключалось волею КПСС безоговорочно и жестко – вера в Бога.

В связи с этим начатый Лениным красный террор против православия при Хрущеве вновь остро заявил о себе. Нет, конечно, священников уже не расстреливали и в прорубях не топили, но уцелевшие храмы продолжали закрывать, в лучшем случае превращая их в музеи атеизма, а общество получило приказ всем поголовно стать безбожниками под бдительным приглядом Комитета государственной безопасности. А тогдашним главным аргументом атеистов с легкой руки Хрущева стал эдакий, с вывертом, вопросик: «Если Бог всесилен, то способен ли он создать камень, который не сможет поднять сам?» И далее – азартный коммунистический хохот.

Хрущева его соратники по партии заговорщицки свергли в праздник Покрова Божьей Матери…

Да Бог с ним…

Главное, волнующее состояло в том, что я на ту пору еще ни разу не был в храме. Да как и большинство моих друзей-товарищей. Как вдруг увидят учителя, милиционеры или агенты всемогущего КГБ? В те советские годы пионеры и комсомольцы с повышенным страхом обходили такие места. Некоторые – с внушенным им отвращением. Ну а о крещении моем и вовсе разговора быть не могло в моей известной в городе и даже в стране семье: гвардии полковника, командира авиационного бомбардировочного полка, участника знаменитого налета на Берлин уже в августе 1941 года. Само собой, коммуниста, члена КПСС.

Но здесь, в чужом городе, где никто не знал меня, я с первых минут почувствовал вдохновляющее, почти головокружительное ощущение… свободы. И я доверился ей. Веди меня. Открой мне самого себе…

И она привела меня к храму. Что-то как торкнуло меня изнутри при виде его открытых врат. Я понял: такая минута больше не повторится. Это мой единственный шанс. Я всю жизнь себе не прощу, если испугаюсь войти туда и осенить себя крестным знамением. Рука просто-таки зудела в предощущении этого движения. Перехватывало дыхание.

Едва дыша, я трепетно заступил в храм. Вернее, как прокрался в него. Однажды я видел, как из жесткого кокона с трудом, страдальчески выбирается мокрая, черно-красно-белая мохнатая бабочка. Сейчас в храме со мной происходило что-то подобное.

Я как воскрес к новой жизни в Елецком храме Воскресения Господня.

Еще некрещеный, я купил здесь в свечной лавке три картонные иконы и простенький алюминиевый крест. Который тотчас же надел. Мне так хотелось тогда стать на колени посреди храмового корабля и заплакать. До сих пор всей душой сожалею, что тогда не сделал этого.

В любом случае на другой день утром я проснулся с живой энергичной бодростью на сердце. Как тяжело больной, которого наконец облегчил долгожданный кризис.

Недавно мне в Рунете попалось на глаза рассуждение одного молодого священника о том, как люди приходят ко Господу:

«В основном в церковь идут, когда хотят избежать неприятности, – писал он. – Случилось горе, потрясение: развод, болезнь детей, потеря близкого – ищут утешения. Больных много приходит в храм. Бабушки, похоронившие мужей, ищут общинности. Во-первых, они приходят к Богу, а во-вторых – к людям. Нельзя разделить это в церкви. Тех, кто приходит в церковь из жажды истины, мало, 5 к 95. Но все-таки идут не в супермаркет, не в театр, а в церковь, и это подтверждает, что она обладает высоким потенциалом утешения».

Как же я? Неприятностей настоящих я еще не знал, общения было всякого предостаточно, все истины в задоре молодого самомнения казались мне уже изведанными, а в утешении я так и вовсе ни в каком не нуждался.

И все же паперть храма взволнованно переступил. Так и с первым телесным рождением: ты приходишь в эту жизнь, когда час твой и минута наступили.