В законодательстве Российской империи за богохульство в публичном месте при многолюдном собрании виновный подвергался лишению всех прав состояния и ссылке в каторжные работы на время от 6-8 лет, а виновный в богохульстве, совершенном лишь при свидетелях, – лишению всех прав состояния и ссылке на поселение в отдаленнейших местах Сибири. Неумышленное богохульство, совершенное по неразумению, невежеству или пьянству, наказывалось тюрьмой. За недонесение о богохульстве недоносители приговаривались к тюрьме или аресту.

Однажды надумал наш Генеральный заняться торговлей мукой. По крупному. Тогда в ходу было сейчас уже мало кому известное слово «бартер». А тут как раз элеваторы договорились по этому бартеру рассчитаться с ним зерном за реконструкцию.

Нашли мы хорошего оптового покупателя в Питере. Прямо скажем в этом именно мой отдел приуспел. Заключили договор. О таких контрактах говорят – сделка века. Мне, как начальнику, очень даже серьезную премию назначили: в подарок от фирмы серебристый автомобиль «Рено-Меган» французской сборки.

Зная, что я усердно посещаю храм, в пост аккуратен со скоромным, так некоторые наши юмористы «местного розлива», без которых ни один трудовой коллектив не обходится, так даже первое время добродушно посмеивались моей удаче: мол, с Божьей помощью приуспел.

Как и полагается, с третьего раза шутка перестала забавлять.

А вскоре мне и вовсе стало не до смеха: я принялся создавать по распоряжению Генерального невиданный для нашей строительно-монтажной фирмы «железнодорожный» отдел, – отсылать в Питер славное воронежское зерно состав за составом.

Возглавить такое направление у нас было некому – спецов разных хватало сполна, но только они все были по другим профилям.

Однако свято место пусто не бывает. Скоро нашли нам настоящего железнодорожника, пусть и пенсионера, но крепкого знатока своего дела. Плюс человека с такими добротными связями на «железке», чтобы нам без промедления всегда подавали вагоны в первую очередь и в нужном количестве.

Машина заработала; эшелон за эшелоном с воронежской «пашеничкой» двинулись на северную Пальмиру. Виктор Евдокимович, наш новый начальник железнодорожной службы, оказался человеком расторопным. Я с ним вполне сработался и даже задружил. Не то, чтобы как говорится, закадычно, но общались на фирме часто, охотно и далеко не всегда по работе. Виктор Евдокимович оказался человеком энциклопедическим, ко всему по жизни любопытным и много что умеющим: скажем, пчелы, резьба по дереву, травные настойки под всякую хитрую хворь. Картины отменно писал под Айвазовского с эдакими могучими неукротимыми девятыми валами. А всякий ли, как и он, знал, скажем, хотя бы пять морских узлов от булиня до штыка? И это далеко не весь реестр его жизнелюбивых способностей. С Виктором Евдокимовичем какую тему не затронешь, он о всякой свое, углубленное и интересное понятие имеет. Философия ли Канта, тайны личности Леонардо да Винчи или современное состояние квантовой механики, а ко всему марафонец, морж с тридцатилетним стажем и рыбак, каких поискать. Да вот еще – шахматист яростный, настырный, верткий. А по части «принять» на душу – ни уговорить, ни сломить: у него всегда на такой случай при себе фляжка с мудреным чаем, настоянном на лимоннике, полыни, солодке, золототысячнике и плюс нечто еще особо секретное.

В одном у меня с ним было глубокое расхождение. И я через это откровенно страдал. Да, страдал. Иначе и не определишь. Беда просто. У Виктора Евдокимовича без отчаянного богохульства ни один разговор не обходился. Меня он еще как-то щадил, а перед остальными сотрудниками в этой теме так дико, яростно бушевал, точно в него переселилась душа ни мало, ни много самого приснопамятного Лео Таксиля. Ибо, как понесет его, так он в минуту переиначит все Святое Писание и такие ярлыки наклеит на понятного кого, что в пору в наших офисах чин отчитки проводить и, само собой, с усиленной молитвой.

Я, в конце концов, уже и не знал, как мне быть. Конечно, я на исповеди признавался батюшке, что на работе невольно слышат мои уши, от чего ноет мое сердце, но легче мне от этого не становилось.

Нет, я не был лишь созерцателем. Я Виктора Евдокимовича осторожно пытался переубедить, утихомирить, увлечь другой темой, но он как сядет на своего известного конька, так тогда хоть святых выноси. Бедлам, Господи… При все при том наш успешный железнодорожник носил крестик. И так бывало иногда, что перед тем как некую особенную гадость запулить, так он его машинально пальцами теребит.

В общем, не удалось мне Виктора Евдокимовича наставить. А ему надоело раз от раза видеть в моих глазах мучение, когда он полощет святое для меня. Мы перестали общаться.

Однако тяготило: на глазах у меня человек себя губит святотатством, а я как бы сдался и теперь в стороне, заткнув уши, отсиживаюсь, соблюдая в чистоте свою якобы безгреховность.

И вдруг однажды вечером вспомнилась мне одна поучительная история, которая, как показалось, будет способна осадить атеистическую ярость Виктора Евдокимовича. Я придумал рассказать ему про Вольтера, известного своим безверием, но который перед самой смертью, уже одной ногой в нее заступив, вдруг с криком, воплем потребовал немедленно священника.

Мои старания выглядят в ваших глазах наивно? Пусть так. Только все равно мой новый душеспасительный разговор с Виктором Евдокимовичем так и не состоялся. Лишь устроюсь с ним потолковать внятно, как что-то нас решительно разводит в разные стороны. Наконец договорились сверхточно, однозначно, когда сможем с ним основательно объясниться. Даже время назначили.

Когда я пришел, наполненный задором сломить его злостное безверие вескими, жизненными аргументами, у дверей в коридоре на тумбочке я увидел в рамке его портрет, оттененный букетом роз тяжелого, сочного алого цвета…

Накануне предстоящего нам разговора вчера вечером Виктор Евдокимович формировал очередной состав на Питер. Дело ладилось сноровисто. Все, как говорится, шло по накатанному. И вот последний аккорд – запломбировать верхний люк вагона. Был дождь. Так себе, без ярости, но лил достаточно настойчиво. Виктор Евдокимович по такому ненастному случаю отправил своего молодого, еще только приглядывавшегося к делу помощника домой, а сам не по годам резво, ухватисто полез на мокрую крышу, прикрываясь зонтиком. Вот этот факт там, на верхотуре, и не учел наш опытнейший железнодорожник. Скорее всего, забылся в бодром порыве успешно окончить окончательную операцию: искровой разряд контактного провода вдруг окутал его оранжевым коконом. Вспыхнул Виктор Евдокимович с головы до ног как облитый бензином. Шансов выжить не было никаких – три тысячи вольт.

Виктор Евдокимович мертвенно распластался на крыше. Как от погасшего факела, от него спиралью отлетел темный дымок. Точно душа выскользнула с трепетом.