«Если к тебе придет один из

 язычников, говоря: покажи мне твою

 веру... ты отведешь его в церковь и

 поставишь перед разными видами

 святых изображений».

 Преподобный Иоанн Дамаскин

Где я только не жил, начиная от родного славного града Коростень до нынешнего моего воронежского пристанища. Но мой главный, стержневой родовой корень был и остается во глубине курских черноземов, в селе Касторное-Восточное: дядья, племяши тут чуть ли не на каждой улице да еще за рекой тамошней, Ушивкой, добрая, смиренная тетя Катя с мужем Михалычем, которая была одно время во главе церковной десятки здешнего трехсотлетнего Успенского храма.

А вот иконы Божией матери Курская-Коренная «Знамение» в моем домашнем иконостасе я не только не имел, но даже не знал, что такая вообще существует.

Обрел же я ее в конце концов по обстоятельствам печальным, даже горьким. Недавно после смерти моей старенькой тети Кати ее сын Володька передал мне на память матушкин увесистый том дряхлой, видавшей виды синодальной Библии XIX века с облохмоченными уголками затертой обложки, растрескавшимся кожаным корешком и бледно-серым тайным запахом вечности. Вместе с Библией мне назначалась старинная медная лампадка и к ней еще икона на крашеной фанерке. Да, та самая, Курская-Коренная. Я ее впервые увидел: двенадцать неразличимых темных ликов, будто густо закопченных свечным пламенем, среди которых только Пресвятую Богородицу я признал с первого взгляда и, само собой, младенца Иисуса.

Вид самый простенький и даже, простите, деревенский: без оклада, явно отпечатана на какой-никакой бумаге в ручной литографии невесть когда и наклеена с перекосом на видавшую виды лопнувшую фанеру, уже всю растрескавшуюся.

Так что я под предлогом, что мне еще только предстоит старательно исследовать иерархию ее изображений, я новый образ не поспешил определить в свой богатый, сверкавший позолотой и серебряными бликами домашний трехрядный иконостас во всю стену.

А когда я уже хорошо изучил каждую черточку моей Курской-Коренной, так все равно не поспешил установить ее рядом с другими ликами. Вроде никак не мог найти именно ее, свойственное ей, место.

А тут вскоре я по делам оказался в далекой литовской Клайпеде: так судьба моя нелегкая распорядилась. Жил три месяца на чужбине среди костелов. Говорят, были там два православных храма, но никто мне к ним дорогу не показал. Так что выручала лишь вырезанная из карельской березы трехстворчатая икона-складень, верный спутник пилигрима. Но я не раз с печалью вспоминал свой иконостас, и почему-то со все нарастающим чувством своей вины тетину икону-калечку «Знамение».

Когда настало время возвращения, я всю дорогу взволнованно сидел у окна и все ждал, когда замелькают мимо нашего поезда маковки родных церквушек.

В двери дома чуть ли не вломился – и тотчас к родному иконостасу. Обмахнул себя радостно крестным знамением, но вижу – чего-то для полноты ощущения как бы и не хватает в моем просторном восьмирядном духовном сооружении.

Тут я со смущением спохватился, что моя старенькая, истемневшая Курская-Коренная до сих пор сиротливо, заброшенно обретается в кабинете на столе.

Я пристыжено вошел туда. Огляделся со смущением, но не сразу узнал ее. Прежде она была затянута густо-темной протемью, повреждена местами – эта же, словно чудесно обновленная, вся цела-целехонька и радостно светится мягкой матовой голубизной: я сквозь нее как в окошко глянул на светлый мир Божий. Ни пятнышка мутного. Ожила, матушка, засияла.

Расцеловав икону, я установил ее в общий ряд, будто в семью родную вернул.